ясь
поудобнее на фоне разноцветных штабелей. Уходят... А что же дальше?
   - А дальше что, Отцы?
   Совсем тихо прошептал Дан, но Отцы услышали.
   - Действительно, - сконфуженно сказал Главный, - а его куда?
   Ох, какие круг в глазах...
   - Если винтик не нузен, его выбласывают.
   О чем это Китаец, какие винтики?
   - Простите, но это позиция ультра, я категорически против!
   Спасибо, Скуластый...
   - Эмиль, - голос Усатого, - кинь фрайерку полковника, и атас!
   - Полковника? Рановато...
   - Потом поздно будет... - ох, как гортанит  Усатый;  злится,  видно.  -
Закон забил? Отлами парню долю, гаварю!
   - Полковник Омотолу!
   Дан поднялся. Шатаясь, вытянул руки по швам. Пятки вместе, носки врозь.
Смотри прямо, Дан!
   - Я снимаю вас с поста, полковник. Родина и Свобода!
   Рамы затягивало мутной дымкой, лица  Отцов  тускнели,  снова  становясь
плоскими, нарисованными. Что же это? Нет, не уходите, постойте...
   - Что же дальше?!! - крик ввинтился в стену; Главный, почти совсем  уже
плоский, болезненно поморщился.
   - Эмиль, вы же видите... Ну скажите ему что-нибудь, это же  невозможно,
в конце концов...
   И тогда с горьким и  яростным  восторгом  Дан  увидел,  как  посуровело
растерянное лицо Хефе. Вот что мешало, - мелькнула мысль, -  растерянность
на его лице, он не мог быть таким, он только сейчас стал настоящим!
   И грянул голос товарища Эмиля, в полную силу, глуша все! - никто так не
может больше, куда там Сподвижнику:
   - Смрррр-но!
   Где слабость? Нет ее!
   - Слушаю!
   - Полковник, передаю вам всю полноту власти! Приказ: спасти Революцию!
   - Есть!
   Но Хефе уже не слышал...
   Под портретами посидел Дан еще несколько минут. Больше  позволить  себе
не мог. Не имел права. Впервые за эти  проклятые  тринадцать  дней  пришло
спокойствие. И еще - уверенность.
   Там, наверху, гибнет Революция, но ей не пасть, потому что  есть  я.  У
меня приказ: спасти ее, и я сделаю это, потому что облечен  всей  полнотой
власти.
   Спасибо, Отцы. Я снова на посту и никому этот пост не сдам.
   Прощайте.
   Полковник Омотолу сунул за пояс два рожка. Еще один.
   Поднял автомат. Порядок.
   И вышел из бункера в узкий ход, ведущий наверх.
   Спасать Революцию.



MAT

   Страна выздоравливала медленно, но неуклонно. Кризис  миновал.  "Волки"
были выбиты, беспощадно и начисто; те, у кого хватило  ума  задрать  рука,
пошли на перевоспитание. Понемногу рассасывались  очереди  за  продуктами.
Комиссии по переделу жилья работали сутками,  почти  без  сна,  и  метража
оказалось гораздо больше, чем можно предположить.
   Но и  спустя  полгода  после  того,  как  на  улицах  стихла  последняя
перестрелка, гигантская очередь с утра до вечера клубилась у дверей  Музея
Последней Тирании.
   Мир содрогнулся, узнав о подземельях с  сейфами-холодильниками,  плотно
забитыми снедью; ветчина,  сыр,  колбасы  -  все  это  годами  гноилось  и
портилось под ногами у истощенных людей, словно в  насмешку  именовавшихся
гражданами.
   Процесс Владо Сьенгуэрры  поставил  все  на  свои  места  окончательно.
Приговор не оспорила даже защита.
   А люди все шли и шли в Музей.
   Они проходили мимо фотографий  расстрелянных,  мимо  наборов  щипцов  и
иголок из арсенала спецслужб Железной Гвардии.
   Они шли мимо коллекций рубинов и бриллиантов, не  обращая  внимания  на
искристые россыпи бесценных побрякушек.
   Шли в центральный зал,  где,  освещенные  юпитерами,  висели  на  стене
портреты Отцов, извлеченные из подземного  бункера.  И  стояли  около  них
подолгу, шепча проклятия тем, кому еще недавно подчинялись.
   Ничего святого не было для оборотней.
   Прикрываясь  словом  и  делом  Отцов,  чьи  имена  священны,  а  память
бессмертна, мерзавцы глумились над  дорогими  образами.  Гнусно,  на  фоне
банок с ветчиной и тушенкой были изображены вожди, на фоне штабелей ящиков
с пивными, колбасными, рыбными наклейками.
   Люди сжимали кулаки.
   Все  еще  в  центре  Тхэдонгана  собирались  на  митинг   пробудившиеся
граждане, требуя уничтожить глумливые портреты, но, покричав, расходились,
ибо все понимали, что нет и не  будет  ничего,  что  грознее  обличило  бы
тиранию.
   Но никто из тысяч посетителей не смог или не захотел, а быть может,  не
посмел заметить, что от недели  к  неделе  лица  на  портретах  становятся
румянее, улыбки шире, а штабеля все меньше, и меньше, и меньше...



    Лев Вершинин.
    От героев былых времен...

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Двое у подножия Вечности". М., "Аргус", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Еще года два назад никто в Антверпене не поверил  бы,  что  Виллем  ван
Моондооте может оказаться в столь глупой ситуации, да еще и по собственной
вине. В темной и сырой камере, сидя на охапке прелой соломы, ван Моондооте
еще и еще раз перебирал в уме события последних дней, пытаясь понять,  что
же привело его сюда, а  поняв  -  рассчитать  путь  к  спасению.  Он  умел
рассчитывать и прежде никогда не ошибался в расчетах. Когда  после  смерти
отца юный Виллем продал небольшую, но приносящую надежный  доход  сапожную
мастерскую и вложил деньги половинным паем в старую скрипучую копу, друзья
отца покачали головами. А прав оказался он: цены на корицу и индиго росли,
португальцы завязли в дрязгах и не могли конкурировать на  морях.  Гульден
шел к гульдену, корабль к кораблю, пока англичане  не  начали  шкодить  на
морских  путях.  Компаньоны  уговаривали  минхеера   Виллема   не   делать
глупостей,  но  в  дураках  оказались  сами:  компания  "Новый  Антверпен"
прогорела, однако ван Моондооте к ней  никакого  отношения  уже  не  имел.
Единственное, что весьма раздражало его, как и каждого делового  человека,
кроме, понятно,  оружейников,  -  это  война,  даже  из-за  таких  высоких
материй, как кровь Христова и свобода воли. Война  опрокидывала  всяческие
прогнозы. Пожар на льежских складах в дни очередных беспорядков  превратил
Виллема ван Моондооте в банкрота.  А  поскольку  виновниками  пожара  были
кальвинисты, с них и надлежало получить должок.
   За два года деятельности на новом для себя поприще ван Моондооте  почти
восстановил утраченные было позиции. В последней, роковой, комбинации  он,
как обычно, нанизывал звено на звено,  тщательно  учитывая  все  возможные
последствия.  Но,  видимо,  одно  из  звеньев  оказалось  слабым,  цепочка
распалась, и минхеер Виллем оказался на  соломенной  подстилке  в  подвале
Святой Инквизиции. Где же была ошибка?  С  каждой  минутой  ван  Моондооте
убеждался: его погубила сама сумма гонорара; иной ответ просто не приходил
на  ум.  Отцы-инквизиторы  в  своей  ярой  борьбе  с  тлетворным   учением
"женевского папы" Кальвина нашли разумное и  вполне  коммерческое  решение
вопроса: за изобличение еретика - половина имущества верному сыну  Церкви,
ставшему перстом указующим.
   Как всякий добрый католик, минхеер Виллем не мог остаться в стороне  от
богоугодного начинания отцов-доминиканцев, что и позволило  ему  выплатить
долги и заложить основу нового дела. И вот - камера. Лишь на исходе пятого
дня полутьмы и одиночества ван Моондооте понял все. Не следовало указывать
на Клауса Михельбухеля. Как ни близок, а все-таки локоть.  Даже  за  треть
половинной доли такого  состояния  Инквизиция  угробит  своего  преданного
слугу.
   Когда  минхеер  Виллем  осознал  это,  он   еще   больше   возненавидел
кальвинистов и впервые  плохо  подумал  о  Святом  Трибунале.  Но,  уяснив
причину своего несчастья, он не стал предаваться отчаянию - всякий имевший
дело с морской торговлей знает, что отчаяние не окупается. Напротив, мысль
стала еще точнее, и путь на  свободу,  кажется,  обнаружился.  Ненадежный,
смутный, как и все в этом подвале. Но единственный. Минхеер ван  Моондооте
забарабанил  в  дверь  и  попросил  стражника  пригласить  в  камеру  отца
Агустина.


   Из  всех  слушателей  Высокого  Трибунала  патер   Агустин   заслуживал
наибольшего доверия. Во всяком случае десятка полтора  выгодных  операций,
проведенных ван Моондооте, курировал именно он и как партнер оставил самое
благоприятное  впечатление.  Быстро  поцеловав  худощавую  цепкую   лапку,
минхеер Виллем открыл свое сердце, не утаив ничего. Отец  Агустин  приятно
поразился прозрению узника,  благодушно  покивал  в  ответ  на  клятвенное
заверение принести обет безбрачия и все имущество завещать Святой Церкви и
пообещал, что Высокий Суд рассмотрит прошение в самые кратчайшие сроки. Со
своей стороны прозревший  грешник  заверил  Святую  Церковь  в  лице  отца
Агустина в том, что изобличит еще немало гнусных еретиков, а причитающуюся
долю имущества пожертвует на благие нужды ордена святого Доминика.
   Итак,  все  возможное  было  сделано.  Оставалось  только  ждать.   Ван
Моондооте не любил ожидания, тем более когда  неизвестность  не  поддается
расчету. В чудеса же почтенный  коммерсант  не  верил.  А  зря!  Ибо  чудо
все-таки свершилось.
   Подвалы Инквизиции славились своими неожиданностями. Так что  появлению
плюгавенького вертлявого  беса  минхеер  Виллем  вначале  даже  не  придал
значения. Мало ли какая нечисть шастает - хорошо еще,  что  не  кто-то  из
старых знакомцев с обугленной головой в руках.  Определенные  меры  узник,
разумеется, принял, но крестное знамение не  произвело  на  беса  никакого
впечатления. Напротив, он широко улыбнулся и в свою очередь перекрестился.
   - Если я не ошибаюсь, вы - Виллем Хендрик Ханс ван Моондооте?
   В положении минхеера Виллема вряд ли разумно было бы вступать в  беседу
с исчадьем ада. Однако если перекрестившийся бес  не  рассыпался  в  прах,
значит, он не бес. Ван Моондооте же принципиально не имел  дел  только  со
слугами Сатаны и потому ответил:
   - Да, это я.
   - Вот и хорошо, ну просто замечательно. Я - ваш далекий потомок, и  ваш
пепел, так сказать, стучит в мое сердце.
   Упоминание о пепле слегка покоробило обитателя камеры, на что пришелец,
впрочем, не обратил никакого внимания. Не-бес вынул из чехла нечто похожее
на мортирку. В камере стало светлее.
   - Мы, люди будущего, хотим, чтобы имена  тех,  кто  возлег  жертвой  на
алтарь прогресса, не были забыты.
   - Не святотатствуйте! Отец Агустин свидетель, что я на  алтарь  никогда
не ложился, а минхеера Прогресса в глаза не видел!
   - Не волнуйтесь, не волнуйтесь,  это  формулировка  такая,  -  с  этими
словами не-бес установил мортирку на небольшой треноге и  принялся  что-то
подкручивать, продолжая непринужденно болтать. -  Я  и  мои  друзья  хотим
рассказать нашим современникам о таких людях, как вы.
   - Обо мне нечего сказать - весь Антверпен  подтвердит,  что  я  честный
коммерсант, преданный Его Величеству и Святой Церкви!
   -  Понимаю,  вы  опасаетесь  меня.  Поверьте,  не  стоит.  Потомки   по
достоинству оценили вашу борьбу с этими негодяями-доминиканцами...
   - Пре-кра-ти-те! -  минхеер  Виллем  более  не  сомневался:  перед  ним
официальное лицо, присланное для проверки.  Отец  Агустин,  очевидно,  уже
доложил по инстанциям, а большое начальство конечно же должно убедиться  в
правильности столь редкостного шага,  как  помилование  заподозренного.  -
Прекратите, я требую!
   - Ну, если вам требуются доказательства - пожалуйста!
   Не-бес пожал плечами, добыл откуда-то из куртки  нечто  и  щелкнул  им.
Перед глазами минхеера Виллема возник, слегка  светясь,  лист  пергамента,
покрытый четкой каллиграфической вязью. Со всеми формальностями заверенный
протокол Акта Веры свидетельствовал, что 16  августа  сего  1580  года  от
Рождества  Христова  был  приведен  в  исполнение  приговор  в   отношении
переданного Святой Церковью светской власти еретика и богохульника Виллема
Хендрика Ханса ван Моондооте, коего Диавол поддерживал как в жизни, так  и
в смерти, в чем, однако, не преуспел. Почтенный  негоциант  с  первого  же
взгляда узнал личную  печать  герцога.  Шутить  с  печатью  наместника  не
осмелился бы даже Трибунал,  следовательно,  документ  подлинный.  Минхеер
Виллем подобрался, отстранил все ненужные эмоции и попытался свести  дебет
с кредитом.
   - Мой друг, не хотите ли вы сказать, что не принадлежите  к  сей  юдоли
печали?
   - К сей, слава Богу, нет, - радостно ответствовал не-бес.
   - Но кто же вы, откройтесь? - Чернокнижника, причастного к грядущему  и
заинтересованного в твоей персоне, можно  использовать.  Даже  нужно  -  в
свете данных протокола! - Ах да, забыл, вы же из будущего. Чем  могу  быть
полезен?
   - Боюсь, вы не все сумеете  понять...  Видите  ли,  мы  -  как  бы  вам
сказать, ну... глашатаи, что ли. Только не для одной  толпы,  а  для  всех
людей сразу. Все, что здесь происходит, завтра увидят миллионы людей -  на
Земле, Венере, Марсе, а послезавтра и на  Бетельгейзе.  -  Не-бес,  словно
вспомнив что-то, внезапно посуровел. - Минхеер Виллем,  думаю,  вам  будет
легче умереть, зная, что имя ваше  не  забыто.  Мы  рассказываем  людям  о
героях былых времен. Не главных, о них сказано достаточно, а о таких,  как
вы, простых и незаметных.
   - А чем же именно я вас интересую?
   Виллем ван Моондооте уже знал: вот он, тот единственный  шанс,  сулящий
спасение. В добрую волю начальства отца Агустина стоило верить  только  до
тех пор, пока не оставалось иного выхода. А хозяевам не-беса  он,  видимо,
нужен и, значит, может ставить условия.
   - Ну как же! Вы гордо и непреклонно отказались от помилования. Об  этом
мельком сказано в Антверпенской хронике, и,  поверьте,  в  ваше  время  на
подобный поступок способен не каждый. Однако позвольте первый вопрос:  как
вы пришли к отрицанию  диктата  клерикалов?  Зрителей  нашей  передачи  из
созвездия Козерога это очень интересует.
   - Э нет, друг мой! -  Минхеер  Виллем  улыбнулся  сладчайшей  из  своих
улыбок. - Здесь я никаких переговоров вести не буду. Мы же деловые люди, а
я привык беседовать с деловыми людьми у них в конторах.
   - Простите, но это  невозможно,  -  ответил  не-бес,  и  ван  Моондооте
наконец почувствовал себя в своей стихии. Угодно поторговаться?  Извольте,
сударь!
   - Вы полагаете?
   -  Безусловно.  У  нас   нет   ни   энергетических   возможностей,   ни
исторического права.
   - Друг мой, право предполагает обоюдное согласие  на  сделку.  Я  готов
ответить на любые вопросы, но только  не  здесь  -  это  мое  единственное
условие.
   В ходе дальнейших переговоров ван  Моондооте  окончательно  понял,  что
не-бес вызволять его отсюда не хочет даже за две тысячи гульденов. Минхеер
Виллем любил и умел договариваться с серьезными партнерами, но  совершенно
не понимал тех, кто отрицал принцип взаимной выгоды. Для таких у него были
иные доводы. Весьма убедительные  -  недаром  он  приторговывал  и  черной
слоновой костью.
   - Вам все же придется свести меня со своими ратманами! [ратманы -  чины
городского магистрата] - с этими словами минхеер Виллем  притянул  к  себе
щуплого не-беса, несколько раз встряхнул и  с  размаху  ударил  о  стенку.
Что-то хрустнуло. Ван Моондооте подошел к скорчившемуся на полу "глашатаю"
и отрывисто, как некогда на палубе невольникам, рявкнул:
   - Ты отведешь! Иначе...
   Он поднес крепкий волосатый кулак к самому носу оглушенного  пришельца.
Тот,  всхлипывая,  ощупывал  себя.  Под   пальцами   что-то   позвякивало.
Набренчавшись  вдоволь,  не-бес  поднял  голову  и  посмотрел  на  рослого
контрагента глазами, полными слез:
   - Эх ты, питекантроп, ты же мне канал накрыл.  Я  ж  теперь  только  по
аварийке умотать смогу. Ну и хрен с тобой. Сиди тут, поджаривайся.
   Под курткой щелкнуло, и в камере  заметно  потемнело,  а  не-бес  начал
очень медленно погружаться в пол.
   - Врешь, не уйдешь! - минхеер Виллем попытался  уцепиться  за  курчавую
шевелюру пришельца. Но рука не  поднялась,  словно  скованная.  "Глашатай"
хихикнул.
   - Не-е-е, сволочь, не выйдет! На тебя-то энергии хватит.
   Проскрежетал замок, и на пороге в багровом свете факелов появился  отец
Агустин.
   -  Виллем  Хендрик  Ханс  ван  Моондооте!  Сын  мой,  Святой   Трибунал
рассмотрел твою мольбу и... Что это? С нами Пречистая Дева! Держите его!
   Крестясь на  ходу,  в  камеру  ворвались  стражники.  Первый  замер  на
ступеньках, словно окаменев, но остальные обрушились на  погружающегося  в
пол не-беса, пыхтя, выдернули его, встряхнули и пинком направили  к  ногам
отца Агустина. С омерзением патер пнул ногой помятого пришельца  и  гневно
воззрился на бывшего партнера.
   - Истинно глаголил пресвятой  Доминик:  "Не  верь  молящему  тебя!"  Ты
обманул мое доверие, червь земной, и Церковь исторгнет тебя. Заприте  его,
братья! Это же исчадье зла с молитвой ведите за мной...
   То, что принесли далеко за полночь, уже не могло бы служить  глашатаем.
Покопошившись некоторое  время  на  пороге,  истерзанный  не-бес  медленно
пополз в угол к не замеченной монахами мортирке.  Ван  Моондооте  проводил
его безучастным взглядом: коммерческий опыт подсказывал ему, что полутрупы
хорошими партнерами не бывают. Слабым голосом не-бес обратился к мортирке.
И та заквакала ему в ответ на испорченном испанском:
   -  ВЛИП,  ИДИОТ...  КАРЛОС,  ПОЗВОЛЬТЕ,  Я  ПОПРОБУЮ?..  ЗА  СЧЕТ  ЧЕГО
ПОПРОБУЕШЬ?  ЛИМИТЫ  КОНЧИЛИСЬ...  НО  ВЕДЬ  ПОГИБНЕТ!..  ПЕРЕСТАНЬ  СЛЮНИ
РАСПУСКАТЬ, САМОМУ ТОШНО... НО, КАРЛОС...  ПРЕКРАТИТЬ  РАЗГОВОРЫ!  ГЕНРИХ,
ВАМ ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ?..
   Кучка тряпья на полу камеры молчала и тихо плакала. Последними словами,
выпрыгнувшими  из  мортирки,  были:  "Бедный   дурачок".   Здравый   смысл
подсказывал минхееру Виллему, что все кончено; он успокоился, подчинившись
неизбежному, и  из  полудремотного  оцепенения  уже  под  утро  его  вывел
нарушивший молчание небес.
   - Слушай, сволочь, там, в хронике... Что это за демон, которого спалили
вместе с тобой?



    Лев Вершинин.
    Ущелье Трех Камней

   -----------------------------------------------------------------------
   OCR & spellcheck by HarryFan
   -----------------------------------------------------------------------

                                                              Маргарите...



   Тупое рыло "льюиса" слегка качнулось и застыло.  Теперь,  укрывшись  за
тремя большими красноватыми камнями, плотно перегородившими тропу, стрелок
мог держать вход в ущелье под  обстрелом  хоть  до  ночи,  благо  патронов
хватало. Арам Овсепян погладил вороненый ствол  и  слегка  усмехнулся.  Не
нужно волноваться: от зажатой злости руки дрожат. А сбивать прицел  совсем
ни к чему.
   Впервые за много дней ничто не мешало  спокойно  отдохнуть.  Разве  что
пыль. Черная корка  стянула  потрескавшиеся  губы,  постоянно  подталкивая
отвинтить крышку фляги и сполоснуть рот. Но в этом не было смысла: сгусток
в горле на миг отступит, чтобы тотчас вновь подкатиться к  гортани.  Да  и
воду следовало экономить. Что ж, пыль не пуля - стерпеть  можно.  В  Ливии
бывало хуже: мельчайший, почти мучной песок висел повсюду, забивал  глаза,
кровавым кашлем рвал легкие. И воду там подвозили лишь раз в три дня.
   Ливия...   Овсепян   отчетливо   услышал   гул   темно-синего   прибоя,
накатывающегося от горизонта и вгрызающегося в желтый песчаный берег. То и
дело шум волн гас в коротком громе, а спустя мгновение за спиной Овсепяна,
там  где  еще  огрызалась  в  сторону  моря  батарея,  взбухали   высокие,
распадающиеся в воздухе столбы. Итальянские крейсера стояли совсем  близко
от побережья, развернув элегантные, сияющие под  ярким  солнцем  башни,  и
бортовые орудия с  методичностью  метрономов  выплевывали  оранжево-черные
клубы. Прикрытые артогнем, к берегу шли вельботы,  быстро  увеличиваясь  в
размерах: уже ясно можно было различить вертикальные  полосы  на  кормовых
флагштоках. Люди с винтовками прыгали прямо  в  буруны  -  многие  уже  не
вставали из пены. "Льюис",  вот  такой  же,  выталкивал  короткие  зло