всего  -  пыльная
бутылка вина. На десерт Магда сварила изумительный кофе, а в баре  нашелся
и недурной коньяк...
   Сама она есть не стала, разве что попробовала; сидела  напротив,  глядя
на Томаса - и в глазах ее не было ничего, кроме нежности и беспокойства.
   За все те годы, что Томас знал Магду,  она  впервые  была  _такой_.  Он
помнил ее всякой: насмешливой, жесткой, грубоватой, холодной, бывала она и
надменно-безразличной -  и  всегда  оставалась  неприступной.  Происшедшая
метаморфоза просто потрясла Томаса. Вот уж действительно, друг познается в
беде. Друг?.. тут совсем некстати вспомнился Петер,  но  Томас  выпил  еще
рюмочку...
   Сытость и мягкая волна коньяка  сделали  свое  дело,  знобкое  отупение
сменилось  убаюкивающим  покоем,  только  что-то   тревожило,   оставалось
непонятным: скажем, где все-таки Петер - и кто же себя,  черт  побери,  за
Петера выдавал? или наоборот, откуда взялся тот? или  -  где  же  был  сам
Томас, коль скоро Магда искала его три дня? - об этом  хотелось  подумать,
больше того, об этом следовало подумать, но  не  думалось.  Словно  нежным
тончайшим туманом затягивало сознание, похожим на мягкую-премягкую  сетку,
сплетенную  из  тополиного  пуха,  мысли  плыли,  растекались...  впрочем,
удивительно ли, после двух бокалов "шато-де-рено" и едва ли не  наполовину
оприходованной бутыли "Реми Мартен"?..
   Выпитое и  съеденное  тянуло  на  сон,  опасения  и  тревоги  все  тише
копошились в своих норках, но, несмотря на это, Томас заметил,  что  Магда
занервничала и,  кажется,  куда-то  спешит.  Ревнивым  пьяным  голосом  он
поинтересовался, чего это  она  вдруг  засуетилась.  Магда  обворожительно
улыбнулась, привычно перебросила волосы через плечо и сказала:
   - Минуточку, милый!
   Сколько на самом деле длилась минуточка, Томас не помнил, но  проснулся
он оттого, что перед ним в невообразимом, прозрачном, ничего не скрывающем
кимоно, с еще влажными после душа волосами стояла  Магда...  и  руки  сами
потянулись к ней... и она не растаяла, нет, она...  и  был  момент,  когда
послышалось Томасу, будто прошептала Магда: "А где же все-таки бриллианты,
Томми?..", но переспрашивать не хотелось,  да  и  чего  не  прислышится  в
счастливом полубреду?..
   Маааааааааааагда!..
   Томми, мой Томми, еще! еще!! еще!!!


   ...Проснулся Томас рывком - оттого что Магды не  было  рядом.  Затекшую
руку покалывало. В темноте терялись часы, но, судя по блекнущему за  окном
занавесу  сумерек,  близилось  утро.  Он  поднялся,  стараясь  не  шуметь,
беззвучно оделся. Чистая свежесть ликовала  в  мозгу.  Никакого  похмелья.
Все. Уже не сплю. У-же-не-сплю. Прежде всего,  подумалось  четко  и  ясно,
навести справки о Петере. В институте, в полиции, у этой  кретинки  Клары.
Да что там! - одернул он сам себя,  какие  справки?!  -  просто  позвонить
Петеру, прямо сейчас позвонить, пока он еще  не  проснулся,  -  и  все.  И
рассказать об этом кошмаре. И сообщить, что впредь пить надо меньше.
   Но еще раньше, прежде всего - поцеловать Магду.
   Представилось: вот она возится на кухне, а я выхожу, медленно этак,  на
цыпочках, неслышно, словно тигр, шаги мои мягки, и я приближаюсь и целую -
в ямочку на шее, ведь волосы, конечно, отброшены, как всегда, через плечо,
я целую ее нежно-нежно...
   Глаза уже привыкли к сумраку,  уши  -  к  звенящей,  чуть  разбавленной
тиканьем будильника тишине. Томас приоткрыл дверь спальни. В коридоре было
еще темнее.  Лишь  из-под  дверей  кухни  пытался  выползти  надломленный,
полураздавленный лучик.
   Т-с-с... шаги мои мягки...
   Томас не мог объяснить себе своего поведения, но чувствовал, что делает
все  так,  как  надо.  Собственная  преувеличенная  осторожность   вызвала
беззвучную усмешку.
   Тигр, о, тигр, светло горящий... или как там у Блейка?..  и  кстати,  у
Блейка ли? может, вовсе у Киплинга?..
   Шаги мои мягки, шаги мои неслышны...
   Я иду, Магда...
   Он на цыпочках подошел к кухонной двери и,  замерев,  прижался  ухом  к
замочной скважине. Там говорили. Двое. Тихо - Магда, и очень тихо,  совсем
почти неразличимо - какой-то мужчина.
   - ...короче говоря, милый, он спит сейчас, как сурок.
   - Все они такие! Извольте: замочил лучшего друга и дрыхнет без зазрения
совести... Ублюдок. И папаша не лучше был. Все - ему, ему, ему...
   - Тише, Матти!
   Маттиас?
   - Брат, называется. Задавил бы клопа, кабы не камешки...
   Маттиас!
   - Ну и ты хороша, однако. Могла бы сразу позвонить, а  решила,  небось,
сперва покувыркаться, а? С паршивой овцы хоть шерсти клок сорвать... ох  и
сука же ты, Магда... мало тебе Петера?
   - Матти, прошу тебя! Он же  умер...  да  и  разве  же  нам  было  плохо
втроем?.. если бы еще не его дурацкие фантазии...
   - Да уж... с нервами у Петера было не ахти, в  последнее  время  совсем
свихнулся... ну, хрен с ним... неважно... главное, через  полчасика  взять
эту тварь за жабры, чтоб сразу до задницы раскололся...  А  ловко  ты  его
все-таки сделала...
   - Вот, а ты говоришь - с паршивой овцы...
   - Ладно, не сердись, иди-ка лучше сюда...
   - Какой ты нетерпеливый...
   - Давай, бери... так вот, так, так, еще!.. слушай, интересно: а у  него
это так же, как у нас, или...
   - Конечно, глупенький... А ты как думал?
   - Ну, мало ли что. Он же выродок, вроде нелюди, с него станется... а  с
другой стороны, все же брат родной...
   - ...ааааааах! ах!.. да... и я вот с ним  как  ни  работала,  сама  уже
вроде была готова... а спрашиваю, где эти говенные  бриллианты  -  молчит,
прикидывается... ах!..
   - Еще бы. Двуличная свинья... А тебе с ним хорошо было?
   - Куда ему до тебя, милый... даже до Петера... Здесь так тесно...
   - Ничего, а мы вот этак попробуем... Ты присядь, присядь... Удобно?
   - О-о-о, Матти!..
   - И так! и еще так!
   - О-о-о...



4

   ...Беззвучный, поздний, последний дождь хлестал по лицу Томаса, высыхая
почти мгновенно. В смутном  сумеречном  предутрье  он  легко  выбрался  из
города; тех, копошившихся на кухне, не отвлекла бы даже канонада, они были
чересчур заняты, а он шел тихо, и шаги его были мягки, и  дверь  закрылась
за ним без хлопка... а на улице никто даже и не окликнул, сонный случайный
полицейский протяжно зевнул  и  пожелал  доброго  утра,  а  пустой  первый
трамвай без задержек довез почти до самой окраины  предместья.  Оттуда  до
лесополосы идти было совсем недолго.
   Томас  примостился  в  неглубокой  ложбине,  под   густыми,   затейливо
перепутанными кустами, и пристально разглядывал пистолет.
   Мушка. Дуло. Курок.
   Рукоять. Обойма. Патроны.
   Предохранитель.
   Потеряно было все. Найдено - только эта вещица, скорее даже  -  вещь  в
себе. Он никогда особо не любил оружия, ни огнестрельного,  ни  холодного,
хотя и считается, что всякий  мальчишка  до  старости  обязан  балдеть  от
прикосновения к металлу.
   "Я ничем не обязан. Никому..."
   И все же...
   Томас попробовал на зуб пулю.
   Вполне реальна. Ровно настолько, насколько и требуется.
   Запихал патрон обратно в обойму,  затем  рывком  -  обойму  в  рукоять,
предохранитель снят, патрон дослан в ствол.
   Приоткрыв рот, начал медленно придвигать ствол к губам.
   Главное - не оцарапаться мушкой...
   Но ствол уже во рту, вошел как по маслу,  не  царапнув,  умостился,  не
касаясь неба, да так уверенно, будто всегда был  для  этого  предназначен.
Томас нащупал языком  срез  дула:  непривычное  ощущение  металла,  слабый
привкус давно сгоревшего пороха, пакли, ружейной смазки. И никакого запаха
смерти. Никакого вкуса.
   А может, ее и вообще нет? Сон - есть, и бред - есть, и похмелье -  тоже
есть, а смерти - нет? Вот было бы любопытно...
   Стоило поставить эксперимент и все проверить лично. В конце концов  это
его - и только его - дело. Где-то там, в глубине ствола, прячется  пуля  -
рыженькая, маленькая, пугливая,  вполне  безопасная.  Ничего,  сейчас  она
выпрыгнет, надо только выманить ее, раздразнить как следует...
   Челюсти затекли, во рту собралась слюна.
   "Прямо как на приеме у дантиста... Интересно, а откуда  выйдет  пуля...
хорошо, когда есть свобода воли..."
   Воля... пуля... пуля... и воля...
   Палец не захотел согнуться.
   "...свобода... воли..."
   Он плавно потянул спуск. Механизм глухо щелкнул.
   Осечка.
   Только  исчезла  вдруг  опушка  лесополосы,  сгинули  мокрые  от  дождя
кустарники, и мерный рокот ворвался в уши; на глинистом, покрытом валунами
берегу стоял он, мокрый песок лип к  ботинкам,  а  у  самых  ног  катилась
белесая, в матовых разводах Река, закручиваясь ближе  к  берегу  в  мелкие
смерчики-водовороты...
   Гул... гул... рокот и гул...
   Свобода воли?
   Томас  передернул  затвор;  из  недр  железной  штуковины  выскочила  и
упрыгала в глину, в песок, в никуда крохотная металлическая  пчелка  -  не
найти, не рассмотреть.
   Осечка?
   Раздраженно сплюнув, Томас поставил пистолет на  предохранитель.  Сунул
было за пояс. Передумал. Широко размахнувшись, закинул железяку подальше -
и она гулко бултыхнулась в сизые волны, раскидала по воде  два-три  круга,
канула в  небытие.  Хмыкнув,  Томас  начал  разуваться.  К  самым  ступням
подступала отмель, ставшая вдруг ясно различимой...
   Спустя пять минут, оскальзываясь  на  гладкой  чешуе  донных  камешков,
раздвигая руками накатывающийся сверху сизо-зеленый  туман  и  балансируя,
как заядлый гимнаст, он семенил на восток.
   На тот берег.



5

   В   сущности,   эксперимент   провалился,   это   следовало   признать.
Исчезновение лесополосы и  появление  Реки  сами  по  себе  не  доказывали
ничего, как, впрочем, ничего и не опровергали. Томас ущипнул себя. Больно.
Ударил кулаком по угловатому, коричневому на сколах валуну.  Еще  больнее.
Ну и что?  Откуда  и  кто  знает,  как  оно  бывает,  когда  перешагиваешь
последний рубеж? А с другой стороны, кто доказал, что жизнь нескончаема, а
переход лишь условность?..
   Нет доводов.
   Потом он почувствовал голод, и  это  стало  еще  одним  доказательством
отсутствия доказательств. Что есть жизнь? И что - смерть? Кто жив,  а  кто
мертв? И откуда знать, в чем разница и существенна ли она, и насколько?
   Ясно было одно: хочется есть.
   А так - что ж, лесок леском, тропинка тропинкой, а за опушкой  -  поле,
длинное, на совесть вспаханное. И он даже не очень удивился, выйдя ближе к
вечеру к маленькому, очень аккуратному домику, постучавшись и увидев почти
мгновенно появившегося на пороге  благообразного  старика,  очень  кого-то
напоминавшего.
   Но кого? - он не успел вспомнить.
   - Ба, пришел! Мать, мать, смотри!
   И тетя Мари, давно погибшая в авиакатастрофе, тоже выбежала на  крыльцо
откуда-то из  вкусно  пахнущих  глубин  дома,  седая,  румяная,  такая  же
благообразная, как дядя Йожеф, - но если они, уж точно погибшие много  лет
назад, состарились, то значит они и не умирали? - ведь мертвые не стареют,
мертвые остаются молодыми, это давно известно и не нами придумано...
   ...а его уже вели в дом, и обнимали, и ахали, и дядя Йожеф,  хлопая  по
плечу, кричал:
   - Нет, мать, ну погляди, каков мужик,  ну  вылитый  братан,  копия!  За
встречу такую не грех бы и рюмашечку раздавить, а?!
   А тетя  Мари  бурчала  что-то  в  ответ,  но  не  так  чтобы  очень  уж
неодобрительно, а скорее - слабо, для порядку, протестуя, но и соглашаясь,
что, мол, да, не грех,  хотя  куда  уж  тебе,  старый,  и  на  стол  легла
хрустко-белая, слежавшаяся, сразу  видно  -  праздничная!  -  скатерть,  и
возникло все, что положено, и грянул первый тост ("Ну, за тебя, племяш!  а
то мы тут тебя уж, грешным делом, мертвым считали!"), и  пошло  хорошо,  и
все было как в детстве - не так роскошно, как на квартире у  Петера,  зато
от души, словно в давние времена, когда Томас частенько забегал из  школы,
чтобы похрустеть румяными теткиными печенюшками...
   Впервые за многие годы Томасу  было  так  тепло,  надежно  и  уютно,  и
спрашивать о чем-либо казалось бестактным, и все же...
   - Вы живы? - не смог удержаться он после второй рюмки.
   А старики, вовсе не  удивившись  дурацкому  вопросу,  ответили  в  один
голос:
   - Ну живы, сынок, живы, а как же?
   И улыбнулись друг другу сокрушенно: вот ведь  какой  мальчишка  глупый,
вроде и взрослый уже, а все  как  дитя  малое,  ничего  не  понимает...  и
расхотелось говорить о ненужных  вещах.  Родное  тепло  доброты,  нежности
коснулось  сердца,  расслабило,  укачало;  совсем   не   думалось,   глаза
немилосердно слипались, а кровать в соседней комнатке была  уже  застелена
белейшими, чуть голубоватыми от синьки простынями, и угол пушистого одеяла
был отогнут, приманивая окунуться  в  прохладную  белизну,  и  топорщилась
углом вверх тщательно взбитая подушка...
   - Все, племяш! - решительно заявил наконец раскрасневшийся дядя  Йожеф.
- Утро вечера мудренее; ложись-ка спать!
   И гневно встряхнул головой, вспомнив только что выслушанный  рассказ  о
Петере; а всплакнувшая от воспоминаний о Магде тетя поддакнула:
   - Ложись, родненький, ложись...
   Томас уснул, едва уронив голову, мгновенно, без раздумий. И снились ему
сначала глинистые берега, водовороты сизой волны, а потом - дядя  и  тетя,
не старые, как сейчас, а совсем юные, тоже живые, но еще не погибшие в той
глупой авиакатастрофе; тетя, худенькая,  пышноволосая,  очень  красивая  в
летнем платьице, смеялась  и  звала  мужчин  к  ужину,  а  дядя  продолжал
мастерить Томасу арбалет, разъясняя по ходу дела,  как  половчее  наладить
спуск и почему стрела обязательно должна быть короткой и тяжелой...
   Проснулся он оттого, что не смог повернуться на  другой  бок.  Руки  не
шевелились. Ноги тоже. Все тело было опутано сложной  системой  бечевок  и
ремней, словно огромный подарок к Новому году  от  богатого  родственника.
Только голова могла немного ворочаться.
   - Тс-ссс, Марья, тс-ссс...
   - Ш-шшш, Осип, ш-шшш...
   Вот что разбудило окончательно! - даже не скользко шипящие, знакомые, а
вроде и  чужие  голоса,  а  именно  непривычное,  будоражащее  подсознание
произнесение имен;  и  вовсе  уж,  вконец  добила  остатки  сна  очевидная
сосредоточенность  на  ласково-румяных  лицах,  выпрямившая  добрые-добрые
морщинки в сухие жесткие линии...
   - Угху-гх!
   Не вскрикнуть. Рот заткнут кляпом, весьма искусно, со  знанием  дела  -
плотно, но так, что во сне и не ощутил. Впрочем,  забили  кляп  не  только
умело, но и заботливо, даже нежно: он вовсе не мешал  дышать,  вот  только
говорить, тем паче - кричать, было невозможно.
   - Проснулся, что ль? - озабоченно спросила тетя Мари.
   - Оклемался! - столь же деловито откликнулся дядя Йожеф, бросив  искоса
взгляд на связанного Томаса. - Ну и ладно, так и так все уж почти  готово,
еще недолго. Ну, племянничек, не щурь глаза, мы  тут  как  раз  и  думаем:
сколько ж спать-то можно, в сам-деле? Разнежился ты там, на  мертвяцких-то
харчах, отвыкать пора... а ну!
   Жилистые, не  стариковски  сильные  руки  ухватили  Томаса  под  мышки,
подержали на весу,  словно  прикидывая  -  куда  бы  умостить,  прислонили
наконец к стене, подоткнув под спину подушку. Теперь  спальня  была  видна
вся: и старенькая, приземистая, но прочная шифоньерка (в  детстве  за  ней
было  так  удобно  прятаться!),  и  тумбочка  с  кипой  старых,   порядком
взлохмаченных журналов (Томас сам перелохматил их, рассматривая  часами!),
и небольшой квадратный стол. А на столе - несколько металлических кюветок,
фарфоровая подставка  для  кастрюль  (тетя  всегда  гордилась  ею,  вкусно
выговаривая  непривычное  название:  "севр"...)   и   на   ней   -   утюг,
подсоединенный шнуром к розетке.
   - Готово, мать?
   - Дак почти что уж...
   - Ап! - голосом фокусника произнес дядя Йожеф, и  кляп  словно  бы  сам
собой выскочил изо рта.
   - Ну, Марья, давай! Токо нет у меня веры, что по-твоему выйдет.  Ты  уж
попробуй, коли силы не жаль, а я пока приготовлю все как следует, а, мать?
   И, отойдя, захлопотал у стола, заняв теткино место.
   -  Фома,  Фомушка,  кровиночка  моя,  -  жарко  зашептала  тетя   Мари,
склонившись над ухом, - ты уж того, старика  во  грех  не  вводи,  чего  ж
серчать, коль сам виноват? и мы-то ни при чем, и зла на тебя, Боже  упаси,
никак не держим... и опять же, не чужие ведь люди, родная твоя родня,  сам
знаешь, Клаус-то, батька твой, Микола то есть, Осипу  моему  брат  родной,
мне, стало быть, свояк, так что уж не обидь, скажи по чести,  по  совести,
где камушки-брильянтики сховали?..
   - Мммм! -  в  безотчетном  порыве  Томас  резко  откинул  голову,  метя
затылком  в  железную  спинку  кровати...  мелькнуло:  а  вдруг  -  теперь
получится?.. но голова ткнулась не в железо,  а  в  мягкую  обволакивающую
плоть пуховой подушки.
   - И Матюшке ведь тож по справедливости доля  положена,  -  жужжало  над
ухом, -  ведь  братан  же  тебе,  никак  обделять  нельзя,  не  по-божески
так-то!.. уж покайся, сыми тяжесть с души, так мы тебя  и  не  обидим,  не
зверье ж, чай, не мертвяки какие,  даже  и  отсыпем  скоко-то,  ну,  ясно,
немного, так ты ж меньшой в роду, тебе и доля поменьше...
   Томас бессвязно замычал.
   - Уйди! Уйди!!!
   И - скрипучий, отстраненный голос дяди:
   - Отыдь, Марья. Не твоя это забота, говорил же. Ну, пусти-кось...
   Нечто гладкое, неощутимое коснулось живота. Скосив глаза, Томас увидел:
строго-сосредоточенный дядя, задрав рубаху почти до шеи племянника,  водит
по его, Томаса, голому животу  утюгом.  Боли  не  было  вовсе,  разве  что
странное, не очень приятное чувство, вроде щекотки.  Но  вслед  за  утюгом
вытягивались белесые  полосы,  немедленно  вспухавшие  волдырями,  волдыри
наливались, лопались... а через миг исчезали, словно и не было их...
   - Ну, племяш, кайся, однако...
   И - озадаченно, с испугом:
   - Глянь, мать, а ведь не жжется ему?! Что ж, выходит, впрямь нежить?
   А - в ответ:
   - Ох-ти, старый, да что ж мы творим, коли так...  мертвяка  примучивать
кто ж дозволит?.. сей миг из Ведомства нагрянут...
   И - торопливый дядин говорок:
   - Ну так, мать! быстро! быстро! Все штоб убрала  мигом,  таз,  бирюльки
мои, крови, спасибо, с нелюди  неживой  нет,  дырка  щас  затянется,  сама
знаешь, давай, мать, давай...
   Торопливо семенящие шажки тети.  И  другие  шаги,  возникшие  внезапно,
словно бы ниоткуда, тоже торопливые, но - тяжелые,  бухающие,  несокрушимо
уверенные, близкие-близкие...
   - Стоять всем!
   На   пороге   возникли   подтянутые   молодцы   в   щеголевато   ушитых
розово-голубых комбинезонах, без всякого оружия  и  с  такими  благостными
лицами, что Томасу стало страшно - гораздо страшнее, чем в тот миг,  когда
- где-то там, далеко! - его поднимали дубинками  из  постели  железнорукие
черно-красные тени.
   Двое из явившихся застыли у двери, трое прошли в комнату.
   - Ну!
   Старик засуетился.
   - Да что вы, родимые! Да ни в жисть! У меня -  как  в  аптеке,  порядок
знаю, охулки на руку не положу, ни в  какую  ему,  супостату  клятому,  не
развязаться...
   Ч-чух-нг!
   Резкий звук пощечины прозвенел  жестью,  но  не  помешал  дяде,  слегка
взвизгнув, завершить фразу:
   - ...а ремни, извольте заметить, самонаилучшие, прочные, надежные; чай,
не оборвутся, чтоб знал, поганец...
   И снова - будто жесть о жесть.
   - Ай! прошибочка, прошибочка вышла, милостивцы!..
   Ч-чух-нг-г!
   - Стоять! Не отворачиваться!
   И опять...
   - Ваше счастье, что попрятать успели...
   - Да мы ж!.. - жалобный старушечий всхлип.
   Блямс!
   - Развязать немедленно!
   В четыре руки, причитая, старики исполнили  приказ.  Старший  (судя  по
тону и  почтительному  молчанию  окружающих)  из  розово-голубых  небрежно
козырнул Томасу.
   - Как лицо, облеченное полномочиями, прошу принять первичные  сожаления
в связи с нанесенным вам моральным,  физическим  и  материальным  ущербом!
Виновные, безусловно, понесут справедливое наказание...
   Отчаянный крик тети:
   - Да мы ж! мы ж ничего! племянничек, да скажи хоть ты им...