ак Оуэн Мак-Дугал. Он  не  в  силах,
вспоров сундук, добраться до скверны, скрывшейся в свою  кору.  Но  и  ей,
поганой,  вовеки  уже  не  выйти  на  Божий  свет  и  не  вредить  честным
христианам. Ибо срублены рога, источник диавольской мощи, изничтожены -  и
лежат у ног победителя.
   Совсем посветлело. Из сплошного полога превратились раскидистый,  густо
сплетенные кроны в ажурную сетку. И открылась  изумленному  взору  баварца
громада Башни...
   В низкой лощине  высилась  она  и  вела  к  круглым,  светлым  на  фоне
пепельно-серой стены, воротам узкая тропа, извиваясь по косогору. Ни с чем
нельзя было спутать обитель Безликого - столь точно, до мельчайшей,  самой
последней подробности описали ее сказители.
   И, впустив в ножны усталый меч, Гуго фон Вальдбург пошел вниз, приминая
вольно разросшуюся на тропе траву.
   Пошел дорогой своей судьбы.
   Первый со времен Мак-Дугала Непобедимого...


   БЕЗЛИКИЙ ИЗВЕЧЕН. НЕЛЕГКО ДОБРАТЬСЯ К НЕМУ. НО ЕСЛИ СУМЕЛ - ЛИКУЙ. ИБО,
НЕ СПРОСИВ, ПОЙМЕТ ВЛАДЫКА БАШНИ, ЧЕГО ЖАЖДЕШЬ ТЫ. И СКАЖЕТ,  КАК  ОБРЕСТИ
ЖЕЛАННОЕ. ИБО ОН ВСЕМОГУЩ. И ЗНАНИЕ ЕГО БЕСПРЕДЕЛЬНО.


   Вот и все. Добрался.
   Бесшумно скользнула вниз и вновь плотно вошла  в  пазы  пластина  щита,
закрывавшего вход. Она поднялась, стоило лишь  приложить  к  гладкой,  без
герба, поверхности ладонь, освобожденную от перчатки.
   И стало темно.
   Но не так, как в ночном лесу, где мгла дышала и  шелестела,  угрожая  и
жалуясь. Нет, тьма предвратья, напротив, оказалась тугой и неправдоподобно
спокойной. И, даже не видя ничего, Гуго фон  Вальдбург  знал:  где-то  там
против входа, вделан в стену второй щит, во  всем  подобный  внешнему,  но
много меньший - всего лишь в рост взрослого мужчины. Сквозь него проникнет
он в чрево Башни, когда настанет время и  Безликий  сочтет,  что  пришелец
подготовлен к встрече.
   Удивления достойно: трижды  воздвигал  новые  преграды  для  смельчаков
владетель Башни. Гуго же прошел, не столкнувшись ни с чем  неведомым.  Его
пропустили легко, словно с усмешкой. Где искусы? Не  демон  ли,  недобитый
Мак-Дугалом? Что мог он, последний живой  из  трех?  Разве  что  устрашить
слабого. Но слабые не идут к Башне...
   Что толку гадать? Если судьба прикажет совершить подвиг, фон  Вальдбург
не отступит - хотя бы и во имя  чести  предков,  чей  прах  содрогнется  в
склепах, опозорь Гуго родовой  герб.  Здесь,  под  сводами  Башни,  поздно
сожалеть о чем-либо. А впрочем, не о чем  и  жалеть.  Лучше  конец,  пусть
страшный, чем жизнь, когда рядом с ложем ворочается, и на пиру протягивает
кубок, и на бранном поле глядит сквозь  прорезь  вражьего  забрала  тоска,
неотступная, как стук собственного сердца. И не так страшна сама она,  как
необъяснимость истоков ее. Эта тайна туманит голову, словно вино. Но  вино
горькое, дающее не сладость забвения, а муки похмелья.
   Гуго пришел сюда по своей воле, и поколения фон Вальдбургов поймут  его
и поддержат. И спокойным будет их сон. Ибо девиз на щите рода:  "РЕШИВШИСЬ
- НЕ МЕДЛИ!".
   Но даже если надумал Безликий, забавы ради,  пропустить  страждущего  к
стопам своим без подвига,  ничто  не  поможет  избежать  Огненной  Купели.
Пустяк. Не страх, а всего лишь мука. Страдание телесное  во  имя  очищения
духовного. Ибо, в  муках  рожденные,  стараемся  мук  избежать.  И,  храня
грешную плоть, слабеем  духом.  Решившись  же  на  великое,  отринь  страх
суетный, опоясанный рыцарь!
   А все же, Приснодева, обрати взор светлый на раба твоего и воина  Гуго,
рожденного от семени чресел баварских фон  Вальдбургов,  и  укрепи  его  в
преддверии  неотвратимого.  Ибо  уже  ощущает  кожа  легкие  прикосновения
струящегося тепла и все более горячие язычки его ползут по стали доспехов,
проникая в щели. И сохнут губы, первыми ощутившие,  как  накаляется  тьма,
пахнущая едким дымком и грозой...
   И вспыхнуло над головой, ярче тысячи звезд!
   Стоцветные круги расплылись перед глазами, и теплое  стало  горячим,  а
горячее жарким, словно в жерло печи ввергнут оказался Гуго фон  Вальдбург.
Торопливо сорвал баварец  шлем,  обжигаясь,  распутал  завязки,  сбрасывая
поножи. И вновь  сине-белой  молнией  мелькнуло  нечто,  бросив  на  стены
мгновенные резкие тени. Воистину - вовремя  скинуто  железо!  Ибо  запахло
паленым, и, словно сплошной волдырь, вздулась кожа от ног до лица. Руку  к
глазам - уцелели ли! И не ощутили пальцы пряди волос, с  детства  падавшей
на лоб. Испепелены кудри, и постыдно, словно у сарацина, оголена голова. А
в темном воздухе - мелкая горелая  пыль,  все,  что  осталось  от  колета,
сорочки и панталон.
   Но странно! Всего лишь шаг в сторону - и жар таков, что медленно белеет
сброшенное железо, а ремни не только иссохли в скрученные  жгутики,  но  и
осыпались холмиками бурой  пыли.  Здесь  же,  в  самой  середине  Огненной
Купели, после двух мгновенных молний, пламя лишь обжигает,  но,  яростное,
не властно убить. Воистину, не гибель, но очищение...
   Свято храня каноны рода, всю жизнь  свою  пребывал  Гуго  верным  сыном
Матери-Церкви, но лишь сейчас, изнемогая в мареве рдеющих темным  пурпуром
стен, осознал он смысл доброты отцов-инквизиторов и величие кроткости  их.
Ведь - воистину! - подвергая тела грешников огненной муке, спасает кроткий
наставник бессмертные  души  подопечных,  ибо  в  благости  своей  простит
Господь тому, кто, искупая прегрешения свои, познал такую боль.
   И стоило Гуго осознать это, как отступил жар. Повеяло свежим  ветерком.
И посветлело в предвратье.
   Нагим, как в первый день прихода в мир сей,  стоял  рыцарь  Гуго  перед
распахнувшейся  внутренней  дверью.  За  нею,  уходя  вдаль  и  теряясь  в
переливающемся мареве, открывался взгляду высокий, в  два  мужских  роста,
коридор. А на стене, у самого входа, темнела  багровая  стрела,  указывая,
куда ныне идти...


   ...Подобно  младенцу,  свободный  от  одежд  и   самих   волос   своих,
очистившись в огне, предстанет алчущий перед Безликим. Идя  же  переходами
Башни, еще и еще раз окинь взором весь  путь  жизни  своей,  ибо  Безликий
увидит недра души твоей и скажет, чего ты хочешь, и ответит, как  достичь.
Вспомни же  наимельчайшее  из  свершенного  тобою:  владыка  Башни  оценит
готовность открыться перед ним. И тогда совет его будет легко  исполнимым.
И без труда получишь ты желанное. Ведь Безликий всемогущ...


   Всего лишь на миг остановился Гуго фон Вальдбург  у  порога  невысокого
светлого зала, прежде чем переступить порог. Вот и все. Нагой и безоружный
предстанет он перед лицом истины. Как и должно.


   Ни  на  что  не  походила  обитель  Безликого.  И,  право,   что   ему,
предвечному, медвежьи шкуры? Нужны ли всезнающему тяжелые книги на  резных
пюпитрах? И странным казалось бы оружие на стенах этого зала,  а  тигли  с
пахучим зельем - лишь смешными. Ничего! Только сотни  огоньков  опоясывали
стены от потолка до пола. Ряд - алые. Ряд - синие. Круглые,  словно  глаза
совы. Напротив же входа - большой выпуклый глаз,  сияющий  ровным  зеленым
светом.
   А посреди зала - белый квадрат, окаймленный черным.
   И ступил на него рыцарь.
   И умер.
   Но ненадолго.
   И вернулся в мир сей.
   Была же смерть подобна подземному ходу, неуклонно сужающемуся. В  конце
хода - дверь. А за нею - ничто. И совсем немного уже  оставалось  Гуго  до
порога. Медленно шел рыцарь, а навстречу бежали люди - все, коих  встречал
он в жизни. И несли щиты с гербами. И воняли сермягами. И вели  под  уздцы
коней.
   Но словно могучая рука остановила Гуго у входа в небытие и резко, почти
ударом, вернула обратно. И понял рыцарь, что, вторгшись в  разум,  убил  и
воскресил его Безликий.
   - Я рад тебе, Гуго фон Вальдбург.
   Голос прозвучал негромко и, вопреки приветливым словам, равнодушно.  Он
возник из ничего и, возникнув, заполнил собою пустоту  зала.  Спокойствие,
отрешенность, холод великой мудрости -  вот  что  слышалось  в  голосе.  И
ощутил себя рыцарь назойливым  муравьем,  что  взялся  докучать  великану,
прилегшему в тени дубравы.
   Но сверх того! - вопреки канону проходил обряд. Ведь говорят сказители:
войдя, умрешь; а возродившись - уходи. Ибо за мгновение небытия  проникнет
в сокровенные уголки души твоей  Безликий.  Проникнет  и,  познав  тайное,
разгадает страсть. Поймет, не спросив, а затем, дав ответ, изгонит.
   Значит, не должен звучать голос. Но звучит!
   - Не страшись, Гуго фон Вальдбург! Я хочу говорить с тобой.
   - Но отчего со мной?
   О, здесь подвох! Здесь коварство! Гуго  сознавал  это  каждой  частицей
разума своего. Разве самый достойный он из избранных? Разве  уступали  ему
астуриец, и франк, и гэл? Но ни одного из них не почтил беседой властитель
Башни! Значит, глумится Безликий. Хочет запутать гостя беседой и  изгнать,
не излечив тоски... Но за что?
   - Ты боишься обмана, Гуго? Не нужно бояться. Не  умею  я  лгать,  хотя,
быть может, было бы интересно. Не для этого сотворен. Лишь отвечать  могу.
Но скучно отвечать на простые вопросы.
   - Ты делаешь людей счастливыми. Так ли это просто?
   - Счастливыми? - словно бы насмешка промелькнула в дотоле  бесстрастном
течении слов. - Невнятное понятие. Как  вы,  смертные,  упорно  применяете
его... Но, говоря "счастье", не говорите ничего. Пустое слово.
   - Пустое? Но золото! Но власть!! Но слава!!!
   И совсем по-живому прозвучал ответ:
   - А разве ты, Гуго фон Вальдбург, пришел за этим?
   Вот так! С кем споришь, баварец?!
   И что скажет муравей великану?
   - Ты сумел поймать меня на слове, Владыка Башни. Да, мне хватает злата,
завещанного  предками.  И  не  нужны  титулы,  ибо  корон  много,  а  герб
Вальдбургов - один. Воистину - у каждого своя страсть и свое счастье. Но я
не ведаю, что гнетет меня. Имея все, всего лишен. Потому и предстал  перед
тобою...
   И чем ответит великан муравью?
   - Хорошо сказано, Гуго, - соглашается голос. - У каждого своя  страсть.
Но скучно счесть страстью вожделение. Простое - просто. К чему тут я?  Что
толку наполнять пустоту, не наделенную дном? Подобные тебе вынуждали  меня
отвечать - ибо это мой долг. Но ведь их вопросы - начинались с "хочу". А я
создан для решения истинных задач!
   И вдруг - мука в голосе:
   - Но что толку, если ответы уже не нужны никому. Нужен ли я,  если  это
так?
   И - надежда, делающая голос совсем живым:
   - Ты первый, чья страсть неясна мне. Быть может, она истинна?


   ...Необъятна скорбь Безликого. Ушли тролли, которым служил он честно  и
верно. Ушли и погибли неведомо где. Никто не вернулся в Башню.  И  остался
Безликий один. Уже не слугой, но господином. Но господство его - в ответах
на вопросы. Оттого ждет он вопрошающих...


   - Да, Гуго, ты выше подобных тебе. Ибо душа твоя непрозрачна.
   Невольной  гордостью  откликнулось  сердце.  Такого   не   рассказывали
бродяги-певцы. И ныне  еще  выше  взойдет  слава  имени  фон  Вальдбургов.
Воистину, подобным венцом еще ни один из предков не венчал родового герба.
   - Ужели ты, всезнающий, не постигнешь тоску мою?
   Недолго помолчав, пояснил голос.
   - Понять можно, разложив сложное на простое. Неявное  сделав  явным.  А
неясное - ясным. Но в твоей душе много такого, что по силам осознать  лишь
тебе. Я открою тебе суть тоски. А ты сумей передать ее так, чтобы я понял.
Пойми и выскажи. Тогда - отвечу.
   И, словно стилетом, пронзила виски мгновенная  боль.  Вспышка  ослепила
глаза. В лихорадочной круговерти мелькнуло  все,  что  довелось  видеть  и
испытать. Мелькнуло и пропало. Осталось лишь одно  видение.  Воспоминание.
Отблеск памяти. Единственное, не пропавшее во тьме. Болезненное, как  сама
тоска...
   И пришел Гуго в себя.
   Очнулся.
   Смятенный. Еще отказывающийся поверить.
   Но уже и не смеющий сомневаться.
   Как странно! Ни на миг не забывал об увиденном, но полагал, что  ему  -
сильному! - не способно затмить жизнь это воспоминание, горькое, но  такое
пустое в сравнении с великими делами фон Вальдбургов.
   Вот чего не может понять Безликий.
   А не умея понять, велит объяснить.
   И лишь тогда сможет он совершить чудо.
   Но значит - пусть в малом, а уступает властелин Башни человеку?
   И словно в ответ, улыбка в голосе:
   - Да, Гуго. Ты - иной, нежели прежние. Они  не  спрашивали.  Они  всего
лишь просили.


   ...Проси, чего хочешь. И, узнав, как достичь,  получишь  желанное.  Ибо
Безликий всемогущ...
   Неужели так просто? Всего лишь взглянуть в лицо тоске своей, не больше.
Но взглянув, узнаешь разницу между просьбой и вопросом.
   Слабый просит. Сильный спрашивает.
   Спрашивай, человек!


   ГУГО ФОН ВАЛЬДБУРГ - ЕДИНСТВЕННЫЙ, ГОВОРИВШИЙ С БЕЗЛИКИМ. И  ПОСЛЕДНИЙ,
ДОПУЩЕННЫЙ В БАШНЮ. ОН ВЕРНУЛСЯ ВО ЗДРАВИИ И  СЛАВЕ,  НО  ПРОЖИЛ  НЕДОЛГО.
ТОСКА УБИЛА ЕГО. ИБО БЫЛ РЫЦАРЬ ГУГО ПЕРВЫМ ИЗ  ИЗБРАННЫХ,  КТО  НЕ  ОБРЕЛ
ЖЕЛАННОГО.


   Спроси - и обретешь дар творить алмазы из глины.
   Но подкупишь ли тоску?
   Спроси - и чело увенчает корона.
   Но разве прикажешь тоске?
   Спроси - и слава твоя достигнет Гроба Господня.
   Но когда и кого устрашилась тоска?


   ...Говори коротко. Еще лучше - молчи. Безликий знает, чего  хочет  душа
твоя. И станет зеленый глаз синим. Спустя миг - алым. Обратись  в  слух  и
внимай. Алый свет - знак: всезнающий готов осчастливить тебя ответом...


   На колени опустился Гуго фон Вальдбург, голый и безоружный.
   Не рыцарь с гербом.
   Но человек, познающий суть тоски своей.
   И задал вопрос.
   Тотчас же полыхнул выпуклый глаз. Зелень сменилась синевой.  Но  синева
не стала багрянцем.
   Ибо внезапно побелел глаз.
   Ослепил яркой вспышкой.
   И погас, подернувшись мутью.
   Ослеп Безликий. И сотни мерцающих огоньков погасли  вместе  с  выпуклым
оком. По залу же,  неведомо  откуда,  пополз  странный,  неприятно-горелый
запах. Словно человечью плоть,  опутав  сыромятными  ремнями,  поджаривали
где-то в глубинах Башни.
   Замер рыцарь.
   Оглянулся, бессильный, по сторонам.
   И, понимая, что ответа уже не дождаться, закричал человек, поднявшись с
колен.
   Дерзко и почтительно.
   Умоляя и угрожая.
   Повторяя снова, и снова, и снова:
   - Три года минуло со дня, когда прекрасная Катарина, младшая из Цорнов,
сказала мне: "Я не люблю тебя, рыцарь..."
   ПОЧЕМУ?!!!



    Лев Вершинин.
    Обмен ненавистью

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Двое у подножия Вечности". М., "Аргус", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1

   ...неправдоподобно белые кафельные  стены.  И  мертвый  неоновый  свет,
опоясывающий камеру, скрадывает тень.
   - Вы готовы?
   Никак не привыкну к этому тусклому голосу. И  глаза  над  голосом  тоже
тусклые, даже и не глаза, а две гладкие свинцовые бляшки, но оторваться от
них нет сил; поэтому сегодня я опять не сумею увидеть это  лицо,  хотя  из
раза в раз обещаю себе, что заставлю себя его разглядеть.
   Кто знает - возможно, удайся это,  и  я  найду  наконец  силы  сказать:
"Нет!"...
   - Да, - слышу я словно бы со стороны. - Да, готов.
   В сизых бляшках - торжество. Впрочем, нет, скорее привычная скука:  все
известно  заранее,  все  исчислено  и  подытожено;  так   чего   же   ради
торжествовать?
   - Вот и славно.
   И нет тусклого.
   Исчез.
   А свет все резче, и кафель еще белее, он белый, как первый снег, хотя и
банально сравнивать белизну со снегом - а с чем же  еще  сравнивать,  если
никто пока что не придумал ничего более белого, чем свежий снег?
   И халат на мне хрустит отутюженным крахмалом. И зеркала - громадные,  в
полстены - многократно отражают меня, бледного и сосредоточенного, а рядом
- сияющий эмалью столик с инструментами, а чуть впереди -  кресло,  словно
прикованное к линолеуму фиолетово-белыми лучами юпитеров.
   Я не думаю ни о чем; даже если бы мог, я постарался бы не  думать.  Так
легче; слишком хорошо я знаю все, что сейчас будет.  А  то,  что  сидит  в
кресле, пристегнутое зажимами, знает еще лучше - и негромко  скулит,  даже
не пытаясь вырваться. Как вырвешься? Даже голова притянута к спинке  узким
ремешком, плотно захватившим лоб.
   Противно.
   Но что поделаешь, если я снова сказал тусклому: "Да"?
   - Здравствуй, Аннушка...
   Как  гадко!  -  хуже,  чем   издевательство,   здороваться,   глядя   в
вытаращенные предчувствием глаза. Но таков Ритуал. Не мной он придуман,  и
не от меня зависит, что говорить и говорить ли вообще; сценарий  утвержден
раз и навсегда, и даже сожми я до хруста  зубы,  даже  прикуси  язык,  все
равно прозвучит это проклятое "Здравствуй...".
   Глаза под ремешком замирают, уставившись в одну точку; точка эта где-то
посреди моего лба. Я не отражаюсь в зрачках, там нет ничего, кроме  ужаса,
как обычно, стоит ей лишь  увидеть  меня.  Позже  глаза  застынут  и  даже
поскуливание прекратится, чтобы смениться воем, когда начнется Ритуал.
   Я пытаюсь медлить. Я медлю очень долго, секунды две,  а  то  и  четыре;
кажется, еще чуть-чуть, и мне удастся сломать в себе нечто, повернуться  и
выйти - тогда я не приду сюда никогда больше,  и  не  станет  тусклого,  и
кончится этот бесконечный белый кошмар...
   Но я не глядя протягиваю руку за спину, к столику, и мне подают  первый
инструмент. Я не знаю ассистента и никогда не  увижу  его,  он  невидим  и
неслышим, зато расторопен и услужлив. Те, кем придуман  Ритуал,  вышколили
его на совесть...
   ...и ладонь коротко сводит нежным холодком доясна вычищенного металла.
   Это лобзик.  А  в  прошлый  раз  были  иголки.  Единственная  вариация,
допущенная Ритуалом, но даже и она определяется не мной.
   Что поделаешь? Лобзик так лобзик.
   Я подправляю юпитер, который слева, и нагибаюсь.
   И белый вой  хлещет  по  кафелю!  -  да  так,  что  мгновенно  краснеет
белоснежная простыня. То, что в  кресле,  визжит  и  извивается,  глупо  и
безнадежно пытаясь вырваться из ремней и зажимов.
   Хруст.
   Лобзик с лязгом падает  в  эмалированный  таз,  и  мельчайшие  багровые
брызги рассыпаются по идеальной белизне.
   Я обтираю перчатки полотенцем, стараясь не слышать визга. Ну что ж  ты,
Аннушка, не нужно, побереги лучше силы, кричать-то зачем, тем паче сейчас,
мы же сейчас отдыхаем... а силы тебе понадобятся еще,  ведь  я  пока  что,
считай, даже и не начинал.
   Но она не хочет быть логичной, она вопит, да так, что я бы сошел с ума,
уже бы сошел... но меня, видимо, готовят перед Ритуалом так, что я  всегда
довожу его до конца; она кричит! - это не крик  разумного,  ибо  разум  ее
отключился почти сразу; это вопль живого тела, которому больно  и  которое
знает, что это еще не боль, это пустяки, а  боль  впереди,  потому  что  я
сейчас возьму тонкие щипчики со спиртовки...
   А я не могу кричать: в горле комок, но я знаю, что вытолкну его и  тоже
завою через минуту, потому что без крика нельзя ни делать, ни видеть того,
что я сейчас сделаю и увижу...
   ...нельзя, нельзя...
   ...вот они, щипчики...
   ...я поднимаю руку, примериваюсь...
   ...и...
   ...руку перехватывают на полпути к воплю.
   - Не стоит, Леонид Романович. Право же, не стоит.
   Он чуть сильнее сжимает пальцы, и щипчики падают на пол.
   Я не могу мыслить трезво,  но  даже  в  полубреду  вдруг  понимаю,  что
случилось невероятное и Ритуал нарушен. Передо  мной  -  молодой  человек,
впрочем, нет, скорее - человек моих лет, так что не очень уж и молодой. Он
в элегантном сером костюме-тройке, галстук в тон, и ни  пятнышка  белизны,
ни единого! - даже рубашка строгого кремового оттенка.
   Он совсем чужой; он непредставим здесь, среди белого кафеля.
   И он улыбается.
   Сочувственно, немного грустно.
   - Вы ведь согласны, что это ненормально, Леонид Романович?
   И, выдержав паузу:
   - Да знаю я все. Только не нужно это, право же...
   Славно звучит это "право же", изумительно  мягкое,  словно  бы  даже  с
легчайшей   картавинкой,   староинтеллигентской    этакой