высокий парень  с  темными
усами, резко обернулся и вскинул автомат, сломав трусишку пополам.
   Уже в подземном ходе, на миг остановившись, Команданте поймал парня  за
плечо, развернул к себе: "Все правильно, как имя?.. Все правильно, сержант
Омотолу, ты верно поступил, Дан,  слишком  много  там  измены  вокруг...";
славно, пришел в себя, все-таки какие же они слюнтяи, Господи,  мы  такими
не были, ясно же, тот сопляк навел бы, так какого же черта...
   Они проползли  узенькими  подземными  переходами  (какое  счастье,  что
удалось пробить смету, Эмиль жался - "нет денег, нет денег", а  когда  они
есть при таком Хефе?) и выбрались из люка в пяти кварталах от Дома Правды;
оттуда, с площади, неслись крики и выстрелы, а здесь было спокойно, только
рваная дыра в стекле полицейского участка  и  что-то  кроваво-лохматое  на
мостовой;  Команданте  заметил  горящие  портреты,  аккуратненький  этакий
костерчик, и сплюнул: ну, мрази, дайте  только  добраться  до  баз,  дайте
вернуться, кровью захаркаете эти костры...
   Он обернулся: "Омотолу!";  усач  подбежал,  глаза  его  были  белыми  и
абсолютно   послушными;   все,   -   понял   товарищ   Владо,    -    этот
п_е_р_е_с_к_о_ч_и_л_, надежен; "слушай, Дан, тебе  -  особый  приказ,  вот
схема, вот код сейфа, пойдешь под землей, найдешь пункт, там сиди, к сейфу
никого не подпускать, полезут - стреляй; я  вернусь,  понял?";  и  Омотолу
нырнул в люк, исчез, за ним еще один, этот пойдет  на  побережье,  вывезет
внуков: "...их убьют, ясно, парень? или еще хуже, возьмут в залог, тогда я
не боец, беги, найди, выведи в море; еще: синие  коробки,  там  важнейшее,
обязательно погрузишь; беги!", "Есть, товарищ  Владо!";  "Остальные  -  за
мной!".
   Улицы  сочились  ненавистью,  изредка  привязывались  группки  юнцов  с
трехцветными повязками, их отгоняли,  сунув  в  зубы  автоматы,  по  одной
стайке, самой нахальной,  пришлось  стрелять.  Щенки  разбежались,  бросив
трупы и стонущих подранков; "Что  с  этими,  Команданте?";  старик  махнул
рукой: оставьте, ребята, они еще молодые, пускай живут, революция гуманна;
Господи, спасибо, что надоумил, именно так: гуманна;  воя  как  посветлели
лица парней,  особенно  этого,  курносенького,  со  шрамом,  Эмиль  бы  не
подумал, он бы  велел  добить,  и  ребята  добили  бы,  но  тогда  никаких
гарантий, что они довели бы его  до  аэродрома,  а  не  повязали  и  сдали
мятежникам; а теперь они грудью закроют, они спасут, и я не  умру;  нельзя
мне умирать, внученьки, нельзя, ради вас, отец у вас дрянь, пьяница,  тоже
мне, "принц"; скорее, детки, бегите скорее, я могу, могу...
   Темень прыгала перед глазами; вперед, вперед, не  останавливаться,  уже
близко; сердце скакало шустрее кенгуру (однажды взбрело в  голову  слетать
на выходной в Австралию; охота - чудо,  вот  только  за  лицензию  содрали
зажравшиеся капиталисты, ну ничего, для того мы и  боролись,  чтобы  народ
мог себе позволить, разве я не народ, разве не я лил за него кровь?); огни
аэровокзала  вспыхнули  внезапно,  словно  проткнули  тьму:  все,  ребята,
добрались!
   Они  еще  не  догадались  оцепить  аэропорт,  слава   Святому   Мигелю,
заступнику гонимых; у личного вертолета суетился пилот; полностью надежен,
сын покойного брата,  родная  кровь;  под  глазами  набухли  мешки,  ясно,
четвертый день дежурит,  небось  не  высыпался,  бедняга.  Нежно  звякнув,
развернулась алюминиевая лесенка; шаг на ступеньку...
   "Все, парни, благодарю; вернусь - разыщу! Слушай приказ: видите?  -  он
махнул рукой вокруг. - Завтра здесь высадятся те,  кто  купил  изменников,
начнут выгружать мерзкие подачки... Они не должны иметь,  куда  выгружать.
Все понятно? За командира ты, курносый!"; пилот серым пятном глядел  из-за
плексигласа: "Скорее, товарищ Владо, скорее!"; хлопнул люк, медленно пошли
лопасти,  и  через  иллюминатор   Команданте   успел   заметить,   что   с
курносенького слетела пилотка и понеслась по бетонным плитам полосы.
   И только теперь Команданте  позволил  себе  вспомнить,  что  ему  почти
шестьдесят. Тело обмякло, сердце стало гулким и каждый удар бил  в  виски;
тупо ныл затылок. Из внутреннего карманчика достал склянку, кинул таблетку
под язык. Так. А это что? Тьфу. Ключ от сейфа. Забыл  отдать.  Усмехнулся.
Ну и хорошо. Зачем вообще этому, как его?.. код  сказал?  Нервы  прыгнули,
вот и сказал. Команданте  откинулся  на  упругую,  податливо  прогнувшуюся
спинку,  закрыл  глаза.  Хо-ро-шо.  Соберись,  Владо,   соберись,   нельзя
раскисать.
   Перед глазами мелко дрожала  спина  пилота;  молодец,  племяш,  толково
ведет, почти без рывков, знает,  что  мне  нельзя:  город  остался  далеко
позади, вертолет летел на юг, все хорошо, все нормально; дня три, много  -
пять вам веселиться, ублюдки; не отдадим  плоды  завоеваний,  пусть  лучше
наша прекрасная страна утонет, чем снова станет рабой  капитала;  из  тех,
кто хлебнул Свободы, не сделать лакеев... вы вывели на улицы стадо, а  чем
будете кормить его завтра?.. то-то, черви, вы надеетесь  на  "гуманитарную
помощь"? - зря, это я вам говорю, ничего вы не получите, потому что вы  не
видели, какие глаза были у курносого малыша, и не знаете, как  он  смотрел
на меня... вы  думаете,  у  вас  есть  аэродром?..  так  нету  вас,  гады,
аэродрома...
   Он знал, что не ошибается, я он не ошибался.
   Завтра весь мир облетит  видеопленка,  и  люди  вздрогнут  и  замрут  у
экранов:  сплошная  стена   огня   стоит   над   стекляшкой   аэровокзала,
красно-черный дым так едок,  что  просачивается,  кажется,  через  экраны.
Горят коробки: картонные, дощатые,  завернутые  в  полиэтилен,  обвязанные
шпагатом, пылают вместе с орущими фигурками в комбинезонах. И помчатся  по
вызовам "скорые", когда на экранах возникнет юное курносое лицо;  миллионы
увидят, как паренек стрелял до последнего, а потом - вот тогда и  начнутся
инфаркты! -  взрезал  себе  горло  десантным  ножом;  глаза  у  него  были
щенячье-яростные и честные; а товарищи его били в упор из огня по солдатам
и  начали  взрываться  самолеты,  и  десантники  палили  наобум,   пытаясь
пристрелить смертников, но у них долго не получалось... и никто так  и  не
узнал, что было-то в пламени всего двое, не считая курносенького...
   Вертолетик подпрыгнул, сразу же выровнялся, но Команданте очнулся.
   Теперь думалось легко, спокойно; таблетка помогла.
   Ну вот и все, я опять выиграл, но я не повторю ошибок Эмиля;  революцию
следует поддерживать и укреплять, я старый и умный, я вернусь в  Тхэдонган
спасителем; они понесут меня на руках за то, что я дам им жрать...  но  не
дай Бог, если они обидели девочек; черт с ним, пусть порежут картины, даже
фарфор пусть побьют на даче, но пусть мои девочки окажутся  на  "Шкиптаре"
живые и здоровые, ничего больше не хочу, то есть хочу, но этого - в первую
очередь;  как  плавно  ведет  племяш,  молодчина,  надо  бы  ему  сказать,
похвалить, что ли; вот только губы не движутся, никак не дви...
   Команданте дремал...
   Он не знал еще, что базы оливковых под Мунчоном  блокированы  бригадами
воздушного десанта и, потеряв связь, держатся последние минуты; не знал  и
того, что Отдельная имени  Железной  Гвардии  железногвардейская  дивизия,
которую он поднимет-таки, захлебнется послезавтра в  бессмысленных  атаках
на подступах к Тынгу-Темешу, что остатки ее растворятся в Рубиновых Горах,
а посты на дорогах будут тормозить автомобили и  распахивать  багажники  в
поисках врага народа N_1 Владо Сьенгуэрры.
   Он не знал и не мог знать, что спустя всего неделю, обросший, в грязных
лохмотьях с чужого плеча, выйдет к северной границе; конечно же, не на юг,
не на запад - там море, не на восток, а на север, они не должны выдать; но
его все равно выдадут,  и  прибывший  спецрейсом  из  Тхэдонгана  офицерик
защелкнет ему на запястьях  наручники,  а  уже  в  самолете  осклабится  и
коротко, без размаха, врежет под дых маленьким твердым кулаком.
   Его выведут на трап, он осмотрится по сторонам; глаза встречающих будут
безжалостны, но это только рассмешит: еще в самолете, услышав вопрос: "Где
картины?", товарищ Владо поймет, что парень не подвел, что "Шкиптар" ушел,
что внучки в безопасности и не будут голодать; все остальное  его  уже  не
заинтересует; революция? - черт  с  ней,  если  она  пожирает  собственных
детей!.. в спину толкнут и он начнет  спускаться,  неторопливо,  спокойно,
улыбаясь немного иронически, и эта улыбка не сойдет с лица даже  потом,  в
камере; дети спасены, а я старик, я хорошо  и  честно  жил;  история  меня
оправдает; а больше не о чем будет думать, нечего вспоминать...
   И уж конечно,  не  вспомнит  он  ни  курносенького  паренька,  ни  Дана
Омолоту.
   А Дан,  сидящий  в  подземном  бункере,  у  личного  сейфа  Команданте,
вздрогнет и со стоном отвернется от  экрана.  Потом  встанет,  подойдет  к
умывальнику и сунет голову под ледяную струю.
   Как же это, Команданте? Ты же сказал: я вернусь.  Но  не  так  же!  Они
очень много плохого говорят о тебе, товарищ Владо, но не сомневайся!  -  я
не поверю. Я видел твои глаза, слышал твои слова.  Но  что  же  теперь?  -
скажет Дан вслух, словно спрашивая того, кого вывела из  самолета.  И  сам
себе ответит: спокойно, парень. Хватит скулить, ясно? Никто не снимал тебя
с поста. Некому снять? Тебе же хуже. Но почему должна страдать  революция?
И не вздумай свихнуться. Товарищ Владо поверил тебе, а какой толк с психа?



ЭНДШПИЛЬ

   ...И все же он едва не сошел с ума, когда на  экране  появилась  Ильда.
Перед этим мелькало много баб, они лепетали что-то неразборчивое, кажется,
уговаривали кого-то сдаться, но Дан не особо вслушивался, тем  паче,  слух
притупился от голода, да и что толку слушать наседок? Их  сыновья  борются
за Свободу, а они бьют в спину, какой позор!
   Но когда прямо в  глаза  посмотрела  Ильда,  холодный  комок  оборвался
где-то ниже сердца, упал и разбился, растекшись по телу  противной  волной
слабости.
   - Дан, ты слышишь меня, Дан?
   Голос был тихим, монотонным, и глаза тоже,  чужие,  незнакомые,  словно
остановившиеся.  Но  все  равно,  это  была  Ильда,  Ильдита,   любимушка,
родненький звереныш, это  был  нежданный  подарок  судьбы,  ведь  Дан  уже
смирился, что никогда не увидит ее.
   - Дан, остановись. Ты неправильно поступаешь, Дан...
   Нет, не было в ее голосе ничего живого.
   - Властям все известно, Дан. Они готовы простить тебя, если ты выйдешь,
они объявили амнистию, я прошу тебя...
   Так. Все известно. Значит, сопляк подох не сразу. Жаль. Они знают,  что
я провожал Команданте, вот в чем штука; откуда им знать, что мы расстались
на выходе? А ты, маленькая, поверила им, ты думаешь, червям нужен я? Черта
с два, они продали буржуям родину,  завтра  америкашки  станут  гулять  по
Тхэдонгану, а весь мир сделает вид, что так и надо. Разве ты хочешь, ежик,
чтобы маленький вырос рабом и чистил сапоги оккупантам?
   - Дан, отзовись, я верю, ты жив, Дан, выйди, сдайся, Дан,  тебе  ничего
не бу...
   Пуля ударила Ильду в лоб,  чуть  выше  переносицы,  точно  по  родинке,
которую так любил целовать Дан, уходя на службу. По лицу больно  хлестнуло
стеклянным крошевом. Автомат глухо ударялся о линолеум.
   Вот так, значит? Л-ладно, твари.
   Рубаха опять взмокла, липла к коже. Дан содрал ее и швырнул в  угол.  К
черту. Теперь все равно. Если они так, то о чем говорить? Я не Ильда...
   Он посмотрел на портреты. Что ж делать-то, Отцы? Не знаю я, что делать,
вот ведь какая штука. Они сломали Ильду;  понятно,  бабу  можно  поломать,
если она с дитем, откуда у червей честь? Для них нет святого, конечно  же,
ее раздавили, припугнули, что ям стоило взять ребенка и покачать за  ножки
около стенки? Вот и подчинилась, зачем ее винить, в чем?
   Портреты смотрели сквозь Дана.
   Не слышат. Ничего не знают. Счастливые; нарисованным  не  больно.  А  я
живой. Как же быть? Странно, какие у Сподвижника глаза,  я  я  не  замечал
раньше: сине-голубые, как лед; такие были у этих... которые в фильме,  они
еще на лодках плавали, на голову рога втыкали, ну как  же  их?..  викинги,
вот как, хороший фильм был, с драками, Ильда даже пищала...
   Какой фильм, о чем я? Мысли смешались; Дан  закрыл  глаза  и  взмолился
было, но осекся; забыл, ни одного слова не помню; он  и  не  мог  помнить,
откуда? Бабушка не учила его молиться с тех пор, как  он  унес  и  сдал  в
утиль ее Евангелие; его похвалили тогда на сборе, книга была тяжелая,  два
кило, он был горд...
   Что же это я? -  тоскливо  подумал  Дан,  -  разве  можно  так  о  маме
маленького, какая же она "баба"? Прости, Ильдита,  срываюсь,  нервы  ни  к
черту, страшно мне, малышка, ох, как страшно, не хочу, понимаешь, умирать,
а придется ведь, никуда не деться, схемы у тех, наверху,  есть,  пустят  в
штольню собак, доберутся или гадостью  какой  задавят,  что  им  стоит?  А
сдаваться не буду, не сделаю  им  такого  подарка,  не  дождутся,  прости,
родная, но как же  страшно,  особенно  вот  так,  в  одиночку,  в  четырех
стенах... и никто не окликнет.
   - Дан Омотолу! - негромко, но властно.
   Дан вскочил, не успев даже понять, что голос мерещится;  он  знал,  что
один здесь, но оклик был так отчетлив, тон  так  резок,  а  голос  слишком
знаком.
   Перехватило дыхание, тело само собой вытянулось в  струнку  и  щелкнуло
каблуками, а Хефе уже не улыбался вечной рисованной улыбкой; он высунул из
рамы рыже-седую бороду и смотрел пронзительно, словно на параде.
   - Слушаю, товарищ Эмиль!
   - Вольно, сержант. Доложите обстановку!
   Тон исключал сомнения; Дании  удивился,  ни  испугался.  Все  лишнее  -
побоку; быстро, четко, без нытья  -  основное.  Хефе  слушал  внимательно,
изредка перебивая короткими точными вопросами.
   Остальные Отцы тоже понемногу оживали, прислушивались, разминали  плечи
в своих тесных рамках. Вот Главный откинул густую седую гриву и приложил к
уху, а вот  Китаец  потянулся  всем  телом  и  шумно  вздохнул,  а  Усатый
подмигивает, облокотившись  на  край  рамы.  Глаза  у  него,  оказывается,
светло-желтые, а лицо все в мелких оспинках, странно, на портретах никогда
не бывало видно.
   - Ясно, - кивнул Хефе. - Какие будут мнения?
   Отцы переглянулись. Никто уже не смотрел на Дана, он  па  время  исчез,
растворился, но не обиделся;  как  же  можно,  все  правильно,  свершилось
все-таки, теперь бояться нечего: если уж они возьмут дело, то мы  победим,
кто ж еще?
   - Прекратите, друзья, прошу вас, прекратите немедленно!
   Нет, Дан не подслушивал, он заставлял себя вообще ничего не слышать, не
его дело, но уж очень громко переругивались Отцы; начали  они  вполголоса,
но быстро завелись и совсем не слышать не получалось.
   Хефе приходилось трудно, Усатый едва ли  не  орал  на  него,  а  Китаец
поддакивал, а Скуластый словно бы  и  пытался  успокоить  этих  двоих,  но
как-то не очень старательно, словно бы наоборот, подливал  масло  в  огонь
своей  приятной  лукавинкой;  Главный  хмурился  все  сильнее   и   только
Сподвижник был спокоен, он скрестил руки на  груди  и  холодно  глядел  на
расшумевшихся льдисто-голубыми глазами. Потом Главный что-то шепнул ему, и
он тихо, но очень по-военному скомандовал:
   - Маал-чать!
   И стало тихо. Сподвижника,  видимо,  сильно  уважали.  Усатый  сделался
меньше. Китаец часто-часто закивал головой, а Скуластый, храбрясь и  никак
не желая уступить последнего слова, торопливо заключил:
   - Перед лицом катастрофы трения принципиально неприемлемы!
   - Все? - сквозь бороду прогудел Главный. - Хорошо. Эмиль, разберитесь с
сержантом.
   По лицу Хефе, от бороды к вискам, ползли красные пятна.
   - Омотолу!
   - Слушаю, товарищ Эмиль!
   - За мужество и героизм, проявленные при  охране  важнейшего  достояния
революции, объявляю вам благодарность, майор Омотолу!
   - Родина и Свобода, товарищ Эмиль!
   - К делу, к делу, - поторопил Сподвижник. Хефе вздрогнул.
   - Есть! Майор, мы примем у вас объект. Код сейфа имеется?
   - Так точно!
   - Набирайте.
   Диск пошел мягко, шуршаще.
   Два-шесть-семь. Щелчок. Один-девять-пять-три. Щелчок.
   Над диском вспыхнула крошечная лампочка. Медленно приподнялась стальная
пластинка, обнажив треугольную скважину.
   - Открывайте!
   - Ключа нет, товарищ Эмиль!
   - То есть? - глаза Хефе полыхнули. - Не дал, что ли?
   Дан потерянно развел руками. Ой, что ж это будет?
   - Ну, Владо... - Хефе скрипнул зубами и сплюнул. - Ну, козел...
   - Твои кадры, дорогой, зачэм ругаешь? - ласково вставил Усатый;  желтые
кошачьи зрачки хитренько подрагивали.
   - На своих посмотри, - огрызнулся Хефе.
   - Маал-чать! - рыкнул Сподвижник. Мастерски это у него выходило. -  Ты,
Эмиль, вообще замри, ты у нас штрафник. А  ты  давай,  работай,  по  твоей
части дело...
   Дан не уследил, как Усатый выбрался из  рамы.  Мягко  ступая  прошел  к
сейфу, прощупал дверь, приложил ухо,  прислушался.  Сунул  руку  в  карман
галифе и вытянул неправдоподобно громадную связку гнутых железяк.
   - Нарарирара-рарира-аа... Хэйя-хоп...
   Очень приятно мурлыкал Усатый, и работал  на  загляденье,  руки  словно
ласкали металл, почти без лязга, особенно -  правая,  левая  у  него  была
слабая, словно даже короче,  но  все  равно,  мастерски  работал;  отмычки
сначала не подходили, но Усатый менял  их,  комбинировал,  и  вот  наконец
крючковатый штырь вошел в скважину, повернулся раз, еще раз...
   Сейф  распахнулся.  Белое,  пахнущее  январем  помещение  оказалось  за
дверью, сплошь заложенное штабелем разноцветных ящиков.
   Тишина стала почти ощутимой.
   - Однако же, -  сдавленно  выговорил  Скуластый,  -  архиинтересно,  не
правда ли?
   Все зашевелились, словно проснувшись.
   - Пошли! - скомандовал  Главный,  и  Китаец  нырнул  из  рамы  на  пол,
рисково,  ласточкой  -  только  тощие  ноги   в   парусине   мелькнули   -
перевернулся, встал, вслед за ним спортивно выпрыгнул Хефе, и  Сподвижник,
и Скуластый соскочил на пол пружинистым мячиком. Только  Усатый,  погладив
левую руку, отошел в уголок, присел,  сунул  под  усы  короткую  трубочку,
раскурил и исчез в сизо-голубом облачке, продолжая тихонько мурлыкать:
   - Где же ты... где же ты, моя... нарира-аа...
   - Давай-давай,  товались,  -  прожурчал  Китаец  Дану.  И  Дан  кинулся
помогать. Отцы знают, что делать, они спасут все, они подскажут мне,  я  -
руки Отцов, работать, работать!
   Ох, и много же ящиков было в сейфе, тяжеленные, кило по  пятьдесят,  да
еще и холодные, как лед;  Дан  не  сразу  приноровился,  пот  сочился,  но
передохнуть не было времени, работали все, Китаец задавал темп, он  скинул
синий  китель,  оставшись  только  в  майке-сеточке,  почти  не   прячущей
безволосую грудь, он мелодично командовал, остальные подчинялись, стараясь
только не выбиться из ритма, даже Сподвижник, тяжелые бугры  вздувались  у
него на спине, на предплечьях, но все-таки и его прошибло потом, а  Китаец
был сух и бодр, а Скуластый суетился и что-то приговаривал, он не  столько
работал, сколько подбадривал, но делал это здорово, все  время,  казалось,
что именно он подставляет плечо под самый тяжелый ящик.
   Дан споткнулся, упал. И не смог встать. Все, Отцы, сил нет; я же не вы,
я обычный; Сподвижник крикнул было, но присмотрелся и не стал шуметь:
   - Довольно, - прогудел Главный. Борода его растрепалась, глаза  азартно
сверкали и выглядел он сейчас лет  на  двадцать  моложе.  -  Как  думаешь,
Генерал?
   - Полный комплект, - отозвался Сподвижник.
   Рамы были завалены до краев, под завязку.
   - А не перестарались? - тенорок Скуластого. - Место есть?
   - Влезешь, - это уже буркнул  Усатый.  Не  докурил,  видно,  настроение
хреновое, шипит;  однако  уважительно.  -  Извиняюсь,  уместитесь.  Контре
легавой, что ли, оставлять, в натуре? Западло...
   - Цыц, - негромко, но веско сказал Главный. - По местам!
   Рядом с виском Дана прошуршала парусиновая туфля. Пересиливая себя. Дан
приподнялся. Отцы уже вернулись  в  рамы,  они  ворочались,  пристраива