дые деды отстраняли участливые руки и садились  на
обочинах троп, спокойно и медленно крестя уходящих. А потом не стало сил у
женщин...
   Когда Арам встретил одну из таких групп, в ней уже не было ни стариков,
ни  слабых.  Только  молодухи  с  трудно  дышащими  детьми  и   подростки,
измученные и постаревшие; они  брели,  цепляясь  друг  за  друга.  Вел  их
священник. Громадные  глаза  горели  под  густыми  бровями  и  желто-серая
спутанная борода болталась ниже веревки, подпоясывающей разорванную  рясу.
До границы было совсем близко, но люди были  обречены  и  знали  об  этом:
курды из предгорных  деревень  шли  по  пятам.  Этих  мертвецов  следовало
обогнать: у Арама, озлобленного и усталого,  сохранялось  достаточно  сил,
чтобы дойти до перевала. Им это было уже невмочь.  Но  у  каждого  в  этом
сонме призраков на груди качался крест,  такой  же,  какой  сорвал  с  шеи
майора Овсепяна вместе с клочьями кожи руководивший арестом Вахид  Торлак.
И еще у них был пулемет. Откуда? Лишний вопрос.  Новенький,  блестящий  от
смазки, как он обрадовался Арам-бею!
   ...Курды появились внезапно, словно выпали из легкой дымки,  курившейся
на входе в ущелье. Их было около сотни, и они шли торопливо, спеша нагнать
уходящих. Чиновник из города утром похвалил их  за  бдительность  и  выдал
бумагу на право владения имуществом мятежных  иноверцев.  Радуясь,  курды,
однако, с крестьянской основательностью не верили  буквам,  пока  в  живых
оставался  хоть  кто-то  из  законных  владельцев.  Поэтому  каждая  семья
выделила по юноше и дала наказ: истребить ушедших, дабы  никто  впредь  не
мог явиться и предъявить права на дом и скотину.
   Юноши в цветастых куртках, головных повязках и шароварах с обтрепанными
штанинами пересмеивались. Они  вышучивали  какого-то  Якуба,  который  шел
среди них и собирался жениться немедленно после  возвращения.  Овсепян  не
вполне понимал суть шуток, но, кажется, все дело было в какой-то  кровати:
она стояла в доме, куда  вселилась  семья  Якуба,  и  приятели  настойчиво
выясняли,  не  получатся  ли  в  результате  использования  этой   кровати
маленькие  армяне  вместо  благородных  курдских   младенцев.   Смех   был
неестественно громок, в руках  поблескивали  ружья;  издалека  Арам  плохо
различал детали, но заметил среди дряхлых кремневок несколько  более-менее
новых образцов. Винтовки. Так. Значит, армия тоже не осталась в стороне от
резни.
   Очередь остановила курдов в сотне шагов от трех камней. Прежде, чем они
успели понять, что происходит, пятеро или шестеро уже  лежали,  уткнувшись
лицами  в  пыль.  Остальные,  опомнившись,  засуетились,  затем  бросились
наземь, стараясь укрыться за некрупными валунами.  Курды  не  боялись,  их
просто не учили бояться. Но они никогда не видели пулеметов! И  необычная,
ровно стучащая смерть показалась им злобствованием армянского бога.
   Притихшие юнцы распластались на тропе. За несколько  минут  тишины  они
поняли, что перед ними - просто человек с волшебным ружьем.  Чары  отгонит
молитва. Тихое заунывное пение донеслось до  Овсепяна,  и  несколько  пуль
злобно цвиркнули, смявшись о гранитный треугольник. "Льюис"  молчал,  пока
комки свинца плющились об алую твердь,  молчал,  пока  у  подножья  камней
взвихрялись смерчики. Новая очередь резанула по проходу лишь тогда,  когда
ободренные молитвой стрелки приподняли  головы.  По  серой  пыли  поползли
струйки -  сначала  красные,  под  цвет  преграды,  но  быстро  темнеющие,
превращающиеся в густую глинистую массу.
   Арам Овсепян смеялся, забыв о резкой боли в  потрескавшихся  губах.  Он
думал, это будет сложнее. Армейская выучка готовила его к  отражению  иных
атак,  и  проснувшийся  в  грязном  беглеце  майор  Его  Величества  четко
просчитал все возможные варианты обороны. На  поверку  же  дело  оказалось
простым, как разворот налево кругом.  Мальчишки,  полудикари!  И  часа  не
прошло, а десяток уже валяется головами  к  перевалу.  Сколько  их?  Будем
считать, сотня. Если и меньше, то ненамного, так что  для  круглого  счета
пусть будет сто. Вернее, уже девяносто. Умения воевать у них нет. Терпения
тоже немного. Зато отваги - хоть отбавляй. Сейчас они поднимутся снова.  И
лягут. И так будет до вечера. К вечеру же, Бог даст, их останется  десятка
два, так что, возможно, Арам сумеет уйти.
   Еще очередь. Еще несколько уткнувшихся в черную пыль голов.  Игра  была
не вполне честной: майор Овсепян  расстреливал  туземцев,  как  мишени  на
стрельбище. Еще больше это напоминало отражение атак  бедуинской  конницы,
когда синелицые туареги, завывая, мчались на  турецкие  окопы  и,  вскинув
руки, падали в  песок.  Правда,  тогда  на  лейтенанте  Овсепяне  были  не
истертые бесформенные лохмотья, а щегольской, шитый  говорливым  евреем  в
бенгазийском ателье, мундир, впрочем, изрядно перепачканный и потный.
   Из-за валунов послышались проклятия. Обещали сдирать  с  колдуна  шкуру
сто лет, но сулили  ускорить  процедуру,  если  он  сдастся  немедленно  и
добровольно. Парням  в  шароварах  было  неуютно.  Но  им  очень  хотелось
исполнить приказ большого эфенди,  пьющего  кофе  вместе  с  их  отцами  и
получить за это цветную материю для  невест,  новые  ружья,  много  бус  и
зеркал.  Для  обладания  всеми  этими  сокровищами  надлежало  всего  лишь
предъявить армянские уши. Но сначала, как выяснилось,  придется  встать  в
полный рост и заставить замолчать волшебное ружье...
   Совсем рядом, на волос разминувшись с виском,  взвизгнула  пуля.  После
четырех  очередей,  изрядно  проредивших  толпу,  курды  уже  не  спешили:
вжавшись в пыль, они беспорядочно стреляли  на  звук.  Будь  на  их  месте
аскеры, Арам был бы уже мертв. Но, даже не  имея  понятия  о  методическом
огне, курды знали толк в охоте: удачливые добытчики, снимающие  с  отрогов
горных козлов, они понимали, что рано или поздно одна из пуль  найдет-таки
проклятого армянина. Камни звенели. И в тот момент, когда над тропой вновь
приподнялись цветастые фигурки, вынуждая  Арама,  забыв  об  осторожности,
припасть к прицелу, это случилось. Резко обожгло  шею  и,  проваливаясь  в
красно-черную мглу, Арам Овсепян ясно  увидел,  как  падает  на  утесы  из
багряной высоты армянского неба громадный орел, крестообразно  раскинувший
крылья.


   ...Сын Ваагна обтер о кожаный панцирь окровавленную ладонь. Стрела  шла
верно. Но - хвала Тейшебе Могучему! - в последний миг, уже спуская тетиву,
рука лучника дрогнула и бритвенно-острая  бронза  лишь  чиркнула  по  шее,
вспоров кожу. Из горячей раны на грудь текла кровь  и  мгновенно  высыхала
под жаркими лучами, стягивая тугие кольца бороды в безобразные  комки.  Но
сын Ваагна был жив, и по-прежнему руки набухали мощью. А у  стоящих  перед
ним уже не осталось стрел! Щит, истыканный жалящими тростинками, валялся у
ног, он походил на ежа и был бесполезен. Но теперь те,  которые  нападают,
уже не могут убивать издалека. Чтобы  пройти  через  ущелье,  им  придется
подойти и убить урарта, закрывающего собою узенький проход.
   Выиграть бы еще немного времени! Малыш Гнэл уже скрылся  за  поворотом,
сейчас он мчится наверх, к перевалу, держа  дыхание  на  бегу,  как  учили
старшие. Сын Ваагна с насмешкой смотрел в глаза не решающимся приблизиться
ассирийцам. Псы! На них, против обыкновения, нет доспехов - тела  прикрыты
только войлочными безрукавками. Ха! Легкость нужна  была  им,  легкость  и
быстрота бега, чтобы с ходу ворваться в сторожевую  крепостцу  и  перебить
порубежников. Тогда не встанет над  перевалом  сигнальный  дым,  и  войско
Ашшура хлынет сквозь ущелье к  беззаботной  столице.  Тейшеба  Могучий  не
допустил! Случай ли, воля ли Владыки, но сын Ваагна и Гнэл  вместо  горных
коз встретили здесь лазутчиков врага - и теперь им не пройти  раньше,  чем
над крепостцой поднимется черный столб.
   Ассирийцы   скалили   зубы,   ослепительно   белеющие   в    обрамлении
кроваво-красных ртов и смоляных завитков бород.  Они  выкрикивали  мерзкие
ругательства, но подходить не спешили, ибо стрелы иссякли,  а  метательные
копья, грозные молнии страны Ашшур, остались в лагере ради легкости  хода.
Для убийства врасплох десятка стражей с лихвой хватило бы стрел и коротких
кинжалов. Но урарт, стоящий посреди тропы, сжимал в правой  руке  длинный,
кованый в горах меч, рядом с которым смешными казались ассирийские клинки.
Урарт улыбался невыносимо оскорбительно, он вызывал на бой,  один  -  всех
скопом. Сыны Ашшура кусали губы, давя  страх,  они  ждали  момента,  чтобы
кинуться по-волчьи, стаей... и в тот миг,  когда  первый  из  них,  визжа,
рванулся вперед, сын Ваагна, забыв о  боли  в  рассеченной  шее,  взметнул
навстречу смельчаку тяжелый синеватый клинок.
   - Тейшеба!
   Рассеченное  наискось,  тело  еще  визжало,  падая,  а  в  проходе  уже
кружился, взметая клубы пыли, сплетенный комок. Ассирийцы окружили урарта,
пытаясь  достать  его  короткими,  до  сизо-желтого   сияния   заточенными
кинжалами. Но длинный меч описывал круги, и тот,  кого  касалась  жужжащая
полоса, застывал, роняя оружие, резко глотал воздух  и  заваливался  вверх
лицом на мелкие камешки, изобильно валяющиеся в  пыли.  Порой,  словно  по
команде, ассирийцы отскакивали, злобно щерясь. О, будь за  спиной  камень!
Но чиста тропа -  и  лишь  в  мече  защита...  И  вновь,  выставив  лезвия
кинжалов, кидались в атаку кровавогубые воины  -  до  тех  пор,  пока  над
перевалом, необычайно ясная в прозрачном  воздухе,  не  поднялась  струйка
серого дыма, на глазах превращающаяся в плотно скрученный черный жгут.
   Ассирийцы взвыли. Отныне они были мертвы, хотя еще и  живы:  приказ  не
исполнен и секира погасит свет в глазах не позже возвращения в  лагерь.  А
всему виной - урарт с длинным мечом. И они бросились, не раздумывая, и еще
трое упали под ударами, но четвертый  исхитрился  проскочить  под  гудящей
сталью - и, уже не чувствуя боли, сын Ваагна медленно опустился на  колени
в алую пыль, и в стекленеющих глазах его отпечаталось последнее,  что  дал
ему увидеть Тейшеба Могучий: в синем небе гор плыли клочья  дыма,  похожие
на победно распростерших крылья орлов...


   ...Молитва не шла на ум, слова путались, но мальчишка, спрятавшийся  за
большим красноватым камнем, нависшим  над  тропой,  повторял  их  снова  и
снова. Тяжелая сумка оттягивала пояс; за плечами остался перевал  и  много
тысяч шагов. Сколько? Он не считал. Главное - не бояться. Там, в долине, к
северу от перевала, стоит войско Вардана. Вьются  на  ветру  серебряные  и
синие знамена с тяжелыми правильными крестами. Их  пока  еще  немного.  Их
будет больше, когда подойдут нахарары. Уже  по  всем  армянским  крепостям
разнесли гонцы  весть  о  приходе  беды.  В  равнинах  и  на  отрогах  гор
голубоглазые светло-курчавые люди седлают  коней,  пристегивают  к  поясам
длинные прямые мечи и в последний раз обнимают плачущих женщин.  Они  идут
на север. Но нужно время! И если те,  кто  сейчас  поднимается  по  тропе,
пройдут через ущелье, идти будет некуда.
   Высоко, выше самых крутых скал, пылает белое солнце. На него невозможно
смотреть, оно рвет кожу, выжигая жгучие волдыри. Солнце - враг.  И  некуда
спрятаться от него. Старый Овсеп,  прощаясь,  поцеловал  внука  и  сказал:
"Иди. Я не сумею. А взрослые нужны здесь". И сам Вардан-Спарапет,  обнажив
голову, склонил ее перед мальчишкой, уходящим на юг. По щекам Овсепа текли
слезы, застывая в глубоких ямках, оставленных черной болезнью. А  спарапет
стоял твердо, и только  руки  его  слегка  дрожали,  пристегивая  к  поясу
мальчишки тяжелую сумку. "Молись!" - сказал Вардан. Но молитва не  утишает
боль. Как горят под солнцем волдыри! Крик рвется сквозь губы. Не  кричать!
Они уже идут. Они не должны заметить сжавшегося под камнем подростка. И он
молчит, даже когда к дикой боли добавляется белый,  как  солнечный  огонь,
ужас.
   Горы! Серые горы, укутанные  в  яркие  накидки!  Они  неспешно  бредут,
гуськом выходя из-за поворота и загромождая вход в ущелье. Бьется о  скалы
низкий зловещий рев - это завывают живые скалы,  взметая  к  небу  длинные
гибкие носы. Впервые внук Овсепа видит слонов. От деда, от  бывалых  людей
слышал - но вот они идут прямо на камень, и  это  ужас,  равного  которому
нет. На цветных попонах - рисунок, один и тот же: рваный крючковатый круг,
алый на желтом и желтый на красном. Знак ариев, знак  Солнечной  Веры.  На
спинах у слонов - погонщики  и  стрелки;  персы  весело  перекликаются,  с
вершины одной из шагающих гор вдруг  раздается  песня  -  красивая  песня,
лихая и почти понятная. Но внук Овсепа  не  слушает.  Он  убивает  в  себе
страх, потому что пришло время исполнить волю спарапета.
   Первая глыба, пахнув на странный,  словно  коленопреклоненный,  красный
камень спертым дыханием,  проплыла  мимо.  "Обязательно  пропусти  одного,
лучше даже двух", - сказал Вардан. Так,  прошел  второй.  Теперь  -  пора.
Мальчишка расстегивает сумку и выскакивает на тропу. О Боже, сила твоя  со
мной! Из  распахнутой  сумки  летят,  рассыпаясь,  под  серые  морщинистые
колонны колючки-ежи. Взмах руки,  другой,  третий!  Лучники,  вопя,  мечут
стрелы с высоты в крутящегося под  ногами  слонов  мальчишку.  Но  попасть
трудно, он маленький и верткий. А слоны  уже  ревут  от  боли:  в  подошвы
впились сотни ядовитых жал, ступни горят, боль  затмевает  разум  животных
быстрее дурманного напитка. Цепь распадается, слоны поворачивают назад,  к
проходу, сминая выходящую из-за поворота пехоту; они  сталкиваются  лбами,
опрокидывают один другого. Ущелье запечатано:  погонщик  третьего  в  цепи
слона ударом молота убил зверя, спасая свою никчемную жизнь.
   Лопаются подпруги, переворачиваются башенки, увлекая за собою лучников.
В суматохе можно уйти - самое  время,  им  не  до  него!  Но  внук  Овсепа
продолжает швырять колючки, их еще немало в сумке. И  разбрасывает  их  до
тех пор, пока  гибкая  серая  змея,  окольцованная  медными  браслетами  -
сверху, под самыми бивнями, не сбивает его с ног, размозжив о преклонивший
колени над тропой красноватый камень. Дед - откуда он здесь? - заглядывает
в глаза и показывает  на  север,  где  полощется  на  синем  горном  ветру
серебряное знамя с крестом и парящим над ним хищноклювым орлом...


   ...Нет блага выше, чем жизнь. Полвека  Тер-Багдасар  утверждал  это,  а
сейчас готов просить паству отпустить ему грех невольной лжи. Он,  несущий
сан священника, заблуждался: высшее благо -  смерть.  Но  умирать  нельзя.
Низко, почти над скалами, висит солнце, большое и багровое. Ласковое тепло
ползет по лбу. Прощай, солнце. И подожди немного, не прячься. Ты уйдешь  и
придет тьма, а с тьмою - смерть. А умирать нельзя.
   Священник вырос в этих краях и знал их не хуже  Писания.  Да  что  там,
лучше! Сын пахаря, волею Божьей ставший пастырем малого стада Христова, он
не учился в Эчмиадзине, и благородные древние книги стояли на полке, так и
не открытые ни разу со дня смерти  прежнего  тертера.  Но,  воистину,  для
верящего суть выше образа. Жители предгорных сел верили своему наставнику,
ибо он был одним из них и умел без лжи облегчить страдания жизни земной.
   Здесь все было знакомо Тер-Багдасару. Узкое ущелье с тропою на  перевал
в далеком детстве было излюбленным местом игр. Ведь здесь  водились  змеи!
Мальчишки ловили их. Лучше всего в тот миг, когда  вспугнутая,  ненавидяще
шипящая живая лента,  вытянувшись  в  струну,  кидалась  вперед.  Тогда  и
проверялось, мужчина ты - или мокрый лаваш. Удар палкой влет! Еще  один  -
по уже сбитой! И - каблуком по треугольной, в желтых точках, голове. Тогда
о смерти не думалось: даже  змеи,  умирая,  словно  продолжали  игру.  Они
крутились, извивались, жили, а когда, наконец, затихали,  став  прямыми  и
спокойными, все равно казалось, что это лишь притворство.
   Эти места - родной дом Тер-Багдасара. А ряса - хоть малая, но  надежда,
что не заподозрят. Поэтому именно он пошел на север, к перевалу,  неся  на
груди то, что  передал  бродячий  певец-гусан.  Но  для  соседей-магометан
здешние предгорья тоже родные. Поэтому ему не удалось встретить  идущих  с
севера. Он успел лишь проглотить клочок бумаги,  взятый  у  гусана,  когда
отряд стражников-заптиев настиг его у двух красноватых камней.  Эти  камни
знакомы с  детства:  громадный,  словно  преклонивший  колени,  и  второй,
поменьше, тесно прижавшийся к первому верхом и будто подпирающий его.  Уже
связанный  по  рукам  и  ногам,  священник  видел,  как   старший   заптий
расплачивается с проводником. Они  держались  как  старые  приятели,  хотя
стражник  был  из  пришлых,  назначенных  сюда  недавно,  после   разгрома
янычарского бунта в  Стамбуле,  а  проводника-тюрка  Тер-Багдасар  знал  с
детства. Они вместе охотились на змей, живших под  этими  камнями.  Теперь
змеи исчезли. Куда им до людей?
   Стражники  стояли  тесной  группкой,  пока  старший   рассчитывался   с
проводником. Судя по всему, заптий не поскупился; священник уловил обрывок
фразы: проводник благодарил за щедрость и просил не забывать его,  верного
мусульманина, если когда-нибудь опять понадобятся услуги. Потом он ушел. И
заптии  сомкнулись  в  круг  над  лежащим  меж  двух  камней  человеком  в
порыжелой,  неумело  заштопанной  рясе.  И  стало  больно.   Даже   солнце
покраснело от крови. Или от стыда? Не убегай, солнце, не бойся - людям  не
добраться до тебя, они творят такое только с  себе  подобными.  Не  уходи.
Тьма - смерть. А умирать нельзя. Гусан  сказал:  в  этой  бумаге  -  сотни
жизней и судьба Родины. А бумага съедена, значит - нужно жить...
   На земле, меж двух кровавых  камней,  копошилось  нечто,  полуприкрытое
обрывками окровавленной, выжженной досера материи.  Вокруг,  втоптанные  в
пыль, валялись  клочья  седых  волос,  слипшихся  от  крови  и  -  но  для
остального нет названия в людском языке. Колонна людей, вышедшая в  ущелье
со стороны перевала, стояла в оцепенении. Многих трясло. Иные, согнувшись,
вываливали  в  бурую  жижу  съеденное  на   полуденном   привале.   Тускло
посверкивали в отблесках пурпурных лучей тяжелые ружья с длинными  штыками
и пятна-отсветы прыгали по лицам, выделяя соломенные щетки усов и  светлые
- серые, синие, голубые северные глаза.
   Широкоскулое рябое лицо выплывает из тумана. Как темно!  До...  ждал...
ся... Что? Друг, говори громче... Не слышит. Я мертв? Нет,  бумага  гусана
должна заговорить. О Господи, дай силы! Бескровно-синие губы раздвигаются,
обнажая багровое месиво десен:
   - Брат, передай Ермолу... там, внизу... пехоты пять ты...сяч...  конных
два бюлюка... Есть пушки. Скажи Ермолу... брат...
   Прыгают брови, светлые-светлые даже в сумраке,  дергаются  усы,  теплые
капли падают на лоб. Плачет... Почему? Я же не умер, я  же  успел  пере...
Тьма. То, что миг тому выхрипывало, с  бульканьем  и  присвистом,  обрывки
фраз - равных жизни  для  спустившихся  с  перевала!  -  умолкло.  Челюсть
отвисла. Лишь в глазах еще теплится что-то живое. Зрачки, громадные, почти
без  райка,  неотрывно  смотрят  на  грудь  плачущего  штабс-капитана.  На
пуговицы, в которые намертво впечатаны поджавшие  хищные  когти  двуглавые
орлы...


   ...Двенадцать молодых курдов сгрудились над залитым  кровью  пулеметом.
Вожак, широкоплечий узколицый красавец с пушистыми,  любовно  закрученными
усами  низко  пригнул  растрепанную  голову  и  на  его  гладком,   словно
обтесанном лице играли желваки. Ничего, кроме проклятий, не услышит  он  в
родной деревне. Армян уже не догнать. Они  за  перевалом,  по  ту  сторону
границы. Шесть часов вылежали правоверные в  пыли  под  дулом  колдовского
ружья. И восемь десятков гордых юношей уже не встанут с тропы. Этой  ночью
курдские села в долине заплачут.
   Узловатые, натруженные пальцы  вожака  судорожно  сгибались.  Армянская
тварь, стрелявшая по правоверным, должна быть наказана! Пусть мертвую,  ее
следует изрезать на куски, чтобы  во  дворах  курдских  семей,  потерявших
сегодня своих соколов, собак