оезд. В пятнах света мелькали их лица  и
вновь пропадали во тьме. За  площадью  серо-коричневыми  глыбами  вставали
вокзальные  строения.  Фасад  огромного  отеля,  пронизанный  тут  и   там
светящимся окном, мерцал отраженными снизу  огнями,  а  выше  обозначались
резкие, четкие контуры зданий  на  фоне  угасающей  синевы,  ясного  неба,
спокойного и далекого. Бесчисленные звуки, летящие от  людей  и  экипажей,
сливались в густой, волнующий, бесконечно богатый оттенками  гул.  Даже  в
моем юном сознании эта картина будила безотчетную уверенность в гармонии и
целесообразности происходящего.
   Едва угасал беспощадно-резкий обличительный свет дня, как словно  чудом
хорошели в моих глазах улицы, где были расположены магазины.  Многоцветные
огни  витрин,  манящих   пестрым   разнообразием   товаров,   причудливыми
отблесками плясали на тротуарах и мостовых,  влажная  поверхность  которых
после дождя или тумана переливалась драгоценными  камнями.  Одна  из  этих
улиц,  Люпус-стрит  (не  представляю  себе,  отчего  ее   назвали   именем
омерзительного кожного заболевания, теперь уж давным-давно исчезнувшего  с
лица земли  [люпус  -  волчанка,  туберкулез  кожи  (англ.)]),  находилась
недалеко от нашего нового дома, и  в  воспоминаниях  она  до  сих  пор  не
утратила для меня своего романтического обаяния. При свете дня  она  "мела
на редкость убогий вид, ночью была пустынной и гулкой, зато  в  колдовские
предвечерние часы  расцветала  черными,  сияющими  цветами.  Густая  толпа
превращалась в скопище черных гномов, сквозь которое  грузно  прокладывали
себе путь огромные  блестящие  омнибусы,  эти  корабли  улиц,  наполненные
светом изнутри и отражающие брызги света.
   Бесконечного очарования полны  были  берега  Темзы.  В  зависимости  от
приливов и отливов уровень воды в реке то поднимался,  то  падал,  поэтому
берега были  одеты  гранитной  набережной,  обсаженной  по  краю  тротуара
платанами  и  освещенной  большими  электрическими  фонарями  на   высоких
столбах. Платаны были  из  тех  немногих  деревьев,  которые  не  гибли  в
пасмурной лондонской атмосфере, но для перенаселенного города они тоже  не
очень  подходили:  от  них  разлетались  по  воздуху  мельчайшие  волоски,
раздражавшие людям горло. Мне, впрочем, это было  неизвестно,  мне  просто
нравилось, что в ярком свете  электрических  фонарей  тени  от  платановых
листьев ложатся на тротуары восхитительным узором. Теплыми  ночами,  бродя
вдоль реки, я глядел на них и не мог наглядеться, особенно когда ветви  их
трепетали, танцуя под изредка набегавшими порывами легкого ветерка.
   По набережной Темзы можно было  пройти  несколько  миль  на  восток  от
Пимлико  мимо  небольших  почерневших  причалов  с  качающимися  масляными
фонарями, мимо идущих по реке барж и пароходов, бесконечно таинственных  и
романтических в моем представлении. Сплошной стеною тянулись, сменяя  друг
друга, фасады зданий, такие разные, рассеченные тут и там стрелами  людных
улиц, выплескивающих на мосты яркие,  мигающие  огнями  волны  экипажей  и
автомобилей. По  железнодорожному  мосту  над  рекой  проносились  поезда,
вплетая в нестройный шум города  назойливый  лязг  и  грохот,  а  паровозы
изрыгали в  темноту  пронизанные  искрами  клубы  дыма  и  багровые  языки
пламени,  По  этой  набережной  можно  было  дойти  до  знаменитых  зданий
Вестминстерского аббатства: нагромождения камня в  ложноготическом  стиле,
над которым поднималась высокая часовая башня со светящимся циферблатом. В
сумерках синеватая каменная громада собора преображалась в величавое чудо,
торжественно застывшее на часах, вонзаясь в ночное  небо  острыми  копьями
шпилей. Здесь помещался парламент,  в  палатах  которого  среди  всеобщего
умственного застоя, характерного  для  той  эпохи,  облеченные  видимостью
мудрости и власти, вершили свой суд бутафорский  король,  подлая  знать  и
мошенническим   путем   избранная   свора   законников,   финансистов    и
авантюристов... За  Вестминстером  вдоль  набережной  выстроились  большие
серо-коричневые дворцы, особняки, спрятанные в глубине зеленых садов, а за
ними - железнодорожный мост,  на  который  с  пригорка,  немного  отступя,
вытаращились ярко освещенными окнами два огромных отеля. Перед ними чернел
внизу не то пустырь, не то котлован - уж точно не помню, - они маячили над
кромешной мглой, далекие и недоступные, как заколдованные замки. Здесь  же
торчал и непременный египетский обелиск, потому что в  те  времена  всякая
европейская столица, с честностью, достойной  сороки,  и  оригинальностью,
делающей честь обезьяне, украшала себя обелисками, похищенными из  Египта.
А еще дальше стояло лучшее и благороднейшее здание Лондона: собор  святого
Павла. Ночью его было не видно, зато ясным, безоблачным ветреным  днем  он
был величественно прекрасен. Хороши были и мосты с великолепными арками из
потемневшего от времени серого камня, впрочем, некоторые из них  были  так
уродливы, что только ночь могла как-то скрасить их неуклюжие очертания.
   - Я говорю и вспоминаю... - сказал Сарнак. - До тех пор, пока служба не
отняла у меня досуг,  жадное  мальчишеское  любопытство  влекло  меня  все
дальше, и я пропадал из дому по целым дням часто без крошки  во  рту  или,
когда заводилась мелочь в кармане, покупал где-нибудь в захудалой лавчонке
стакан молока с булочкой за два пенса.  Лондонские  витрины  казались  мне
чудом из чудес. Они и вам показались бы чудом, если бы вы увидели их.  Они
тянулись на сотни, а может быть, и  тысячи  миль.  В  небогатых  кварталах
попадались большею частью  продуктовые  лавочки  да  дешевенькие  магазины
готового  платья;  они  быстро  надоедали.  Но  были   и   другие   улицы:
Риджент-стрит, Пикадилли, узенькая Бонд-стрит, Оксфорд-стрит! Здесь царило
изобилие. Здесь была предусмотрена каждая прихоть счастливого  меньшинства
- тех, кто мог тратить, не считая. Вы не представляете себе, какое  важное
место в жизни тех людей занимало приобретение  вещей  -  приобретение  как
самоцель. Их жилища были  забиты  грудами  предметов,  бесполезных  как  с
декоративной, так и с чисто утилитарной точки зрения,  -  то  были  просто
покупки. Каждый день женщины убивали время, делая покупки:  вещи,  платья,
хлам столовый, хлам настенный, хлам, стоящий на полу...  Никакого  дела  у
них не было, заинтересоваться чем-нибудь серьезным они  не  могли,  потому
что были слишком невежественны - они не знали, чем себя  занять.  Покупки!
Это была высшая награда  в  жизни,  реальное  содержание  успеха.  Покупки
создавали ощущение благополучия. Подростком в худой одежонке  шнырял  я  в
этой толпе приобретателей,  среди  женщин,  с  ног  до  головы  увешанных,
окутанных бесчисленными покупками, среди раздушенных, накрашенных  женщин.
Красились они для того, чтобы иметь цветущий вид, и на подрумяненных лицах
мертвенно белели густо напудренные носы...
   Надо  признать,  что   стародавняя   привычка   кутаться   имела   одно
преимущество: в вечной сутолоке того скученного мира  одежда  предохраняла
людей от непосредственного соприкосновения друг с другом.
   Я пробирался сквозь эти улицы  к  востоку,  на  Оксфорд-стрит  -  здесь
прохожие были одеты уже скромней - и дальше, в Хоуборн, где облик  уличной
толпы снова менялся. Чем дальше на восток, тем меньше  места  на  витринах
уделялось женщинам: на передний план  выступал  Молодой  Человек.  Чипсайд
предлагал полный  набор  деталей,  создающих  из  юноши  в  костюме  Адама
молодого человека двадцатого столетия. За стеклами витрин молодой  человек
был разобран на части с точным указанием цен: шляпа - пять шиллингов шесть
пенсов, брюки - восемнадцать шиллингов, галстук -  шиллинг  шесть  пенсов,
рассыпные папиросы - десять пенсов унция, газета - полпенса, дешевый роман
- семь пенсов. Снаружи, на  тротуаре,  его  можно  было  лицезреть  уже  в
собранном и подогнанном  виде,  с  зажженной  папироской  в  зубах,  свято
убежденного в том, что он представляет собою  неповторимое  и  бессмертное
творение природы  и  что  мысли  у  него  в  голове  -  его  собственного,
оригинального производства. А за Чипсайдом лежал Кларкенуэлл  с  занятными
лавочками,  где  не  продавалось  почти  ничего,  кроме   старых   ключей,
поломанных часовых механизмов и прочего разрозненного  хлама.  Дальше  шел
район  больших   рынков:   Лендхолл-стрит,   Смитфилд,   Ковент-гарден   -
необозримые груды сырого продукта. На Ковент-гарденском рынке  продавались
фрукты и цветы - невзрачные и чахлые, на наш взгляд, они казались в те дни
роскошными, восхитительными. На Каледонском рынке люди, не моргнув глазом,
покупали с  бесчисленных  тележек  и  тащили  домой  всевозможное  старье:
сломанные  побрякушки,  растрепанные  книги   с   вырванными   страницами,
подержанное платье... Воистину  край  чудес  для  любопытных  мальчишеских
глаз!
   Но довольно, я могу рассказывать про свой старый Лондон без конца, а вы
ведь хотите узнать, что случилось дальше. Я пытался дать вам представление
о колорите этого города, его безграничном размахе, о  вечном  кипении  его
жизни, о толпе, наводнявшей его улицы, о его мишурном  блеске,  о  тысячах
странных пленительных впечатлений, рожденных его переливающимися огнями  и
прихотливым непостоянством его облика. Даже его  туманы  -  эти  кошмарные
туманы, о которых рассказывают книги, - были  для  меня  полны  романтики.
Впрочем, что ж  удивительного:  ведь  я  переживал  отрочество  -  возраст
романтики. А туманы в Пимлико бывали густые. Обычно они спускались  вязкой
белесой пеленой, и тогда даже горящий  рядом  фонарь  расплывался  тусклым
пятном. Люди возникали из небытия смутными  силуэтами  в  шести  ярдах  от
тебя, не сразу принимая человеческие очертания. Можно было выйти на  улицу
и заблудиться в двух шагах  от  собственного  дома.  Можно  было  выручить
расстроенного шофера, шагая впереди в свете автомобильных фар и  показывая
ему, где кончается мостовая. Это один вид тумана  -  "сухой".  Но  было  и
много других. Например, желтоватая мгла вроде потемневшей бронзы,  которая
витала вокруг, не обволакивая, оставляя мир поблизости  видимым  и  только
покрывая его глубокими рыже-черными мазками. Или  грязно-серая  промозглая
изморось, то и дело перемежающаяся  мелким  дождем,  наводящая  зеркальный
блеск на крыши и мостовые...
   - И дневной свет! - не выдержала Уиллоу. -  Ведь  был  же  когда-нибудь
обыкновенный дневной свет...
   - Да, - задумчиво кивнул Сарнак. - И дневной свет. Временами бывали и в
Лондоне благодатные, бархатные солнечные  дни.  Весной,  например,  или  в
начале лета, иногда в октябре. Солнце не припекало, а разливало в  воздухе
блаженное тепло, и город не горел в его лучах золотом, а светился топазами
и янтарями. Выдавались и прямо-таки жаркие  деньки,  когда  небо  сверкало
глубокой синевой, но такие бывали редко. А иногда - иногда  бывал  дневной
свет без солнца... - Сарнак помолчал.  -  Да.  Время  от  времени  тусклый
дневной свет срывал с Лондона все покровы, обнажая его подлинное лицо, его
изъяны, грязь, жалкое убожество его  архитектуры,  кричащие  краски  грубо
размалеванных рекламных  тумб,  подчеркивая  дряблость  нездоровых  тел  и
мешковатые линии одежды...
   То были дни правды: страшные,  горькие  дни.  Когда  Лондон  не  пленял
более, но утомлял и раздражал, когда даже неискушенный  подросток  начинал
смутно  догадываться,  что  человеку  предстоит  еще   пройти   долгий   и
мучительный путь, прежде чем он обретет даже ту  долю  покоя,  здоровья  и
мудрости, которой обладаем мы...


   Сарнак внезапно оборвал свой рассказ и с  коротким,  похожим  на  вздох
смешком поднялся на ноги. Он повернулся к западу; Санрей  встала  рядом  с
ним.
   - С такими отступлениями я, пожалуй,  никогда  не  доберусь  до  конца.
Смотрите: еще десять минут - и солнце зайдет  за  гребень  вон  той  горы.
Сегодня мне уже все равно  не  досказать:  я  ведь  еще  и  не  подошел  к
главному.
   -  Нас  ждет  жареная  дичь,  сахарная  кукуруза,  каштаны,  -  сказала
Файрфлай. - Форель, разные фрукты...
   - И стаканчик золотистого вина? - подсказал Рейдиант.
   - И стаканчик вина.
   Санрей, молчаливая, поглощенная своими мыслями, вдруг очнулась.
   - Сарнак, милый! - Она взяла его под руку.  -  Что  случилось  с  дядей
Джулипом?
   Сарнак подумал.
   - Не помню.
   - А тетя Эделейд умерла? - спросила Уиллоу.
   - Умерла. Вскоре после того, как мы  уехали  из  Черри-гарденс.  Помню,
дядя сообщил нам об этом в письме. Мать еще, помнится, прочитала его вслух
за завтраком - торжественно, как воззвание, и  добавила:  "Похоже,  в  ней
все-таки и вправду сидела хворь". Да, уж если тетя Эделейд не была больна,
стало быть, она достигла такого совершенства в искусстве симулировать, что
ввела в заблуждение даже смерть. А  вот  о  том,  как  отошел  в  вечность
дядюшка, я никаких подробностей не помню. Наверное, он пережил мою мать, а
после ее смерти весть о его кончине вполне могла и не дойти до меня.
   - Ты видел чудеснейший в мире сон, Сарнак, - сказала Старлайт.  -  И  я
готова слушать до конца, ни разу не прерывая, а только все-таки жаль,  что
ничего больше не придется услышать про дядю Джона Джулипа.
   - Такое забавное маленькое чудище, - улыбнулась Файрфлай.  -  Настоящий
шедевр.
   Остроконечные пики гор уже вонзались в расплавленный  диск  солнца,  но
путники не спешили  уйти,  глядя,  как  в  последнем  порыве  стремительно
скользят к вершинам тени. Потом, переговариваясь, вспоминая  то  одну,  то
другую подробность услышанного, шестеро стали спускаться к гостинице: пора
было ужинать.
   - Сарнака застрелили, - сказал  Рейдиант.  -  А  убийством  пока  и  не
пахнет. Нам еще слушать и слушать!
   - Сарнак, - спросила Файрфлай,  -  может  быть,  тебя  убили  во  время
мировой войны? Неумышленно, а? По случайному стечению обстоятельств?
   - Ничуть не бывало, - отозвался Сарнак. - Кстати сказать, убийством уже
очень пахнет, просто Рейдиант не  заметил.  Но  что  поделаешь,  я  должен
рассказывать, как умею...
   За ужином друзья  растолковали  суть  происходящего  своему  хозяину  -
управляющему  гостиницей.  Тот,  как  водится,  был  человек   простой   и
общительный, любитель  повеселиться,  и  похождения  Сарнака  в  мире  сна
позабавили и заинтересовали его. Он подтрунивал над нетерпением  спутников
Сарнака, говоря, что они ведут себя, как малыши в  детском  саду,  которые
ждут не дождутся, когда им расскажут сказочку  на  ночь.  После  кофе  все
вышли полюбоваться лунным сиянием, тающим в багряном зареве вечерней  зари
над краем гор, а потом управляющий позвал всех  обратно  в  дом,  подложил
сосновых дров в жарко пылающий камин, разбросал перед ним подушки,  принес
десертное вино и потушил свет. Теперь можно было слушать хоть до утра.
   Сарнак замечтался, глядя в огонь, но вот Санрей прошептала:  "Пимлико",
- и он заговорил опять.


   - Попробую как можно короче  рассказать  вам,  что  представляло  собою
меблированное заведение в Пимлико, куда мы прибыли в качестве подкрепления
к старинной приятельнице моей матушки Матильде Гуд, - оказал Сарнак. - Но,
признаюсь, трудновато держаться в разумных пределах, когда в памяти, точно
искры вот в  этом  камине,  то  и  дело  вспыхивают  тысячи  любопытнейших
подробностей...
   - Отлично! - одобрительно кивнул хозяин гостиницы. - Мастерский  прием.
Узнаю  настоящего  рассказчика.  -  И  он  лукаво  взглянул  на   Сарнака,
предвкушая нечто занимательное.
   - Да, но мы готовы поверить, что он в самом деле там побывал, -  шепнул
Рейдиант, предостерегающе кладя руку на колено хозяина. - А он, - Рейдиант
прикрыл рот рукою, - он в этом уверен.
   - Ну да! -  Управляющего  явно  так  и  подмывало  смутить  рассказчика
каверзными вопросами, но он сдержался и начал  слушать,  сперва  несколько
рассеянно, но очень скоро с захватывающим интересом.
   - Дома в Пимлико  выросли  во  время  великой  строительной  лихорадки,
охватившей город  за  столетие  до  мировой  войны  и  продолжавшейся  лет
тридцать. На  протяжении  этих  лет  в  Лондоне  хозяйничала  целая  армия
безграмотных  подрядчиков,  причем,   как   я   уже,   кажется,   говорил,
строительство велось с расчетом на бесчисленное множество  богатых  семей,
имеющих возможность содержать большой дом и целый штат  прислуги.  Поэтому
дома строились так: кухня и комнаты для прислуги - в полуподвале, столовая
и кабинет хозяина - на первом этаже, немного выше - "гостиный  этаж":  две
смежные  комнаты,  которые  легко  превращались  в  одну  при  помощи  так
называемых створчатых дверей. Над гостиной помещались спальни -  чем  выше
спальня, тем менее значительной персоне она предназначалась,  и,  наконец,
неотапливаемые  чердачные  помещения,  оборудованные   под   спальни   для
прислуги.   Однако   состоятельные   семейства,   созданные   воображением
подрядчиков полным комплектом - даже с  набором  вышколенной  прислуги,  -
почему-то  не  явились  в  большие  районы  вроде  Пимлико,  чтобы  занять
построенные для них здания. Здесь с первого же  дня  поселились  небогатые
люди, для которых,  разумеется,  никто  и  не  думал  проектировать  дома,
поселились  и  приспособили  эти  оштукатуренные  особняки   с   порталами
применительно к своим скромным потребностям.
   Приятельница моей матушки Матильда Гуд являла собой весьма  характерный
для Пимлико тип домохозяйки. В свое время она верой и  правдой  служила  у
богатой старой дамы из Клифстоуна, и та оставила  ей  после  смерти  около
трехсот фунтов стерлингов.
   Хозяин  гостиницы   с   выражением   безграничного   недоумения   издал
вопросительный звук...
   - Частная собственность, -  скороговоркой  пояснил  Рейдиант.  -  Право
наследования. Две тысячи  лет  назад.  Завещание,  и  все  такое.  Дальше,
Сарнак!
   - Этих денег вместе с собственными сбережениями Матильде  Гуд  хватило,
чтобы снять один из особняков в Пимлико и обставить его  с  претензией  на
роскошь.  Себе  она  оставила  подвал  и  чердак,  а  прочую  часть   дома
рассчитывала  сдать  поэтажно  или  покомнатно   богатым   или   хотя   бы
состоятельным дамам преклонного  возраста  и  заняться  их  обслуживанием:
ходить за ними, во  всем  угождать,  бегая  вверх-вниз  по  лестнице,  как
заботливый муравей по стебельку розы, где пасутся  его  тли.  А  заодно  и
самой кормиться при них и получать доход. Но богатые старушки не спешили в
Пимлико. Место здесь низкое, туманное; дети с тех улиц,  что  победнее,  -
озорники и грубияны, а потом - под  боком  набережная,  при  виде  которой
богатая и одинокая старушка, естественно,  решает,  что  именно  здесь  ее
будут топить. И пришлось Матильде  Гуд  довольствоваться  постояльцами  не
столь прибыльными и не такими уж смиренными.
   Помню, в вечер нашего приезда мы сидели у нее за  ужином  или  вечерним
чаем  в  подвальной  комнате,  что  выходила  на  улицу,  и  Матильда  Гуд
рассказывала нам о своих жильцах. Эрнст  отказался  от  угощения  и  ушел,
считая свою миссию провожатого законченной. Остались мы с Пру и  мать.  Мы
чинно восседали в наших затрапезных черных нарядах, еще не  освоившись  на
чужом месте, понемногу оттаивая за чаем с горячими подрумяненными в  масле
ломтиками хлеба и яйцами "в мешочек", и, набив себе рты едою, во все глаза
глядели на Матильду Гуд и слушали как зачарованные.
   Мне она в тот вечер показалась очень важной дамой.  Во  всяком  случае,
дам  такой  комплекции  мне  еще  встречать  не  приходилось.  Необозримой
пышностью своей и богатством очертаний она была скорее похожа  на  пейзаж,
чем на человеческое существо; слово "расширение" - будь то расширение  вен
или всего организма - подходило к ней как нельзя более точно: Матильда Гуд
была необъятно широка. На ней было черное  платье  не  первой  свежести  с
кружевной отделкой, сколотое на груди большой брошью в золотой оправе.  Ее
шею  обвивала  золотая  цепочка,  а  на  голове  красовалось   сооружение,