одной выскочки, видит бог.
   Я понял, что он говорит о Фанни: разумеется, никто из нас не произносил
ее покрытого позором имени.
   - А-а, все равно, наверное, придется плюнуть на это дело, -  с  горечью
бросил я.
   - Во-во, Гарри, так-то лучше... Я знаю, ты  парень  толковый,  серьезно
говоря. Кем надо, тем и будешь.
   Итак, единственным человеком, который поддерживал меня  в  моей  борьбе
против умственного застоя, оказалась мисс Беатрис Бампус, а со временем  я
убедился, что у меня хотят отнять и этот источник утешения.  Дело  в  том,
что с некоторых пор у моей матери стали возникать самые грязные и  нелепые
подозрения относительно мисс Бампус. Я, видите ли,  иногда  позволял  себе
задержаться в гостиной на десять, а то и  целых  пятнадцать  минут!  Такой
добродетельной женщине, как моя матушка, воспитанной в твердых принципах и
знающей, что всякое сближение между особями противоположного пола надлежит
строжайшим образом пресекать, - такой женщине трудно было  допустить,  что
подросток и девушка могут находить что-то привлекательное в обществе  друг
друга, не имея при этом никаких нечистых побуждений... Живя  в  обстановке
постоянного обуздания неутоленной  чувственности,  праведники  тех  времен
составляли себе  чудовищно  преувеличенные  представления  о  вожделениях,
порочных  склонностях  и  безудержном  коварстве  нормальных  человеческих
существ. И вот, прибегая к тысячам хитростей и уловок, моя  матушка  стала
добиваться, чтобы поручения мисс Бампус вместо меня выполняла Пру. А когда
я все же попадал в гостиную, то, слушая мисс Бампус или  даже  рассказывая
ей  что-нибудь,  я  все  определеннее  чувствовал,  что  эта   несчастная,
заблудшая женщина вертится на площадке у дверей, подслушивает с  тревожным
любопытством, готовая в любой момент ворваться в комнату,  захватить  мисс
Бампус на месте преступления, уличить, опозорить, устроить громкий скандал
и спасти хотя бы остатки моей запятнанной нравственности! Я,  возможно,  и
не догадался бы о том, что происходит, если б не беспардонные расспросы  и
предостережения  матери.  По  ее  понятиям,  роль  воспитания  в  интимных
вопросах состояло в  том,  чтобы  держать  молодое  существо  в  тщательно
оберегаемом неведении, раздувая его стыдливость и запугивая  непристойными
намеками. И потому все разговоры со мною она вела чрезвычайно напористо  и
вместе с тем в высшей степени уклончиво. Что это за моду  я  себе  взял  -
столько времени торчать у этой женщины? Боже меня упаси слушать,  что  она
плетет! Там, наверху, надо  ухо  держать  ой-ой  как  востро.  Не  успеешь
оглянуться, влипнешь так, что сам будешь не рад. До чего бесстыжие женщины
водятся на свете - подумать, и то бросает в краску! Она всегда готова  все
силы положить, чтоб уберечь меня от всякой пакости и грязи...
   - Да она была безумна! - вырвалось у Уиллоу.
   - Всех сумасшедших домов мира - а их тогда было бесчисленное  множество
- не хватило бы, чтоб вместить хоть десятую часть англичан, страдающих тем
же безумием, что и она!
   - Значит, безумен был весь мир, -  сказала  Санрей.  -  Все  эти  люди,
кроме, разве  что,  мисс  Бампус,  рассуждали  о  твоем  образовании,  как
безумцы. Неужели никто из них не понимал, какое это страшное  преступление
- препятствовать умственному развитию человека?
   - Пойми: то был мир гнета и лицемерия. Усвой это, иначе ты в нем ничего
не поймешь...
   - Да, но ведь целый мир! - сказал Рейдиант.
   - Почти. Миром по-прежнему правил издревле завещанный страх. "Покорись,
- нашептывал он. - Бездействуй, дабы не согрешить. А от чад своих таи".  Я
вам рассказываю о том, как воспитывали Гарри Мортимера Смита,  но  это  же
смело  можно  сказать  о  воспитании   подавляющего   большинства   людей,
населявших тогда землю. И зло не только в том, что мозг их был отравлен  и
обречен на духовный голод; их  психику  старательно  уродовали,  ломали...
Оттого и был так жесток и неустроен тот мир, так грязен и тяжко болен:  он
был запуган, он не дерзал найти способ исцеления. В  Европе  тогда  любили
рассказывать небылицы  о  том,  какие  страшные  и  жестокие  дела  творят
китайцы. Особым успехом пользовалась одна: будто маленьких детей  в  Китае
сажают в огромные фарфоровые сосуды, так что тела их со временем принимают
причудливую,  неестественную  форму.  Потом  этих  уродцев  показывают  на
ярмарках или продают богачам. Китайцы  действительно  зачем-то  заставляли
своих девушек уродовать себе ноги - быть может,  этот  обычай  и  послужил
поводом для создания леденящей душу сказки, - но не в том дело.  Ведь  так
же страшно калечили психику английских детей, с той только  разницей,  что
вместо фарфоровых сосудов вместилищем их  душ  служили  мусорные  ящики  и
консервные жестянки... Ох, братцы! Когда я говорю об  этом,  я  больше  не
Сарнак! Я возвращаюсь в искалеченное, изломанное детство  Гарри  Мортимера
Смита и задыхаюсь от ярости и тоски...
   - Ну, а на курсы ты все-таки попал? - спросила Санрей. - Надеюсь, да?
   - Только года через два, не раньше, хотя мисс Бампус  и  помогала  мне,
как могла. Я брал у нее книги  и,  несмотря  на  строжайшую  цензуру  моей
малограмотной матери, жадно глотал одну  за  другой.  Однако  -  не  знаю,
поймете ли вы меня, -  пошлое  толкование,  которое  мать  придавала  моим
отношениям с мисс Бампус, постепенно  стало  отравлять  нашу  дружбу.  Вам
ясно, думаю, как  легко  было  подростку  в  моем  положении  влюбиться  в
молодую, доброжелательную, милую женщину, проникнуться к  ней  глубоким  и
пылким обожанием. Даже и в наши дни первым большим чувством в жизни  юноши
чаще всего бывает преклонение перед женщиной  старше  него.  Здесь  больше
подходит именно слово "преклонение", а не "любовь". Не подругу мы  ищем  в
ранние годы, но благосклонную, участливую богиню, милостиво снисходящую  к
нам. Как мне было не любить ее! Но я не думал  об  объятиях;  служить  ей,
умереть за нее - вот о чем я мечтал! Вдали от нее я мог вообразить,  будто
целую ей руку, и это было самым дерзновенным моим желанием.
   Но вот между  нами  встала  моя  мать,  одержимая  своей  навязчивой  и
гаденькой идеей, ревностно охраняя  нечто,  именуемое  на  ее  языке  моей
"чистотой", и видя в безгрешной страсти, полной смирения и  благодарности,
лишь то же влечение, которое тянет мясную муху к помойному  ведру.  Что-то
постыдное, неловкое стало закрадываться в мое отношение к мисс  Бампус.  Я
стал краснеть до ушей и терять дар речи в ее  присутствии.  Воображению  с
гнусной отчетливостью  рисовались  возможности,  до  которых  я,  пожалуй,
никогда бы не додумался, если б не намеки матери. Я представлял себе  мисс
Бампус в чувственных сценах...
   Вскоре я поступил на работу. Теперь я был занят по целым  дням,  и  мне
редко  представлялся  случай  увидеться  с  нею.  Как  друг  и  интересный
собеседник она отступила куда-то на  задний  план,  сделавшись  для  меня,
совершенно помимо моей воли, воплощением женственности...
   Среди людей, навещавших мисс Бампус,  особенно  частым  гостем  стал  с
некоторых пор молодой человек лет тридцати трех,  к  которому  я  воспылал
жгучей и бессильной ревностью. Молодой человек являлся к чаю и  просиживал
у мисс Бампус часа два, а то и больше, и не было  случая,  чтобы  мать  не
постаралась  отпустить  по  этому  поводу  какую-нибудь  колкость  в  моем
присутствии. Она  называла  его  "ухажер  мисс  Бампус"  или  -  игриво  -
"кое-кто".
   - Сегодня опять явился кое-кто. Пру. Когда симпатичный кавалер стучится
в дверь, избирательное право летит в окошко!
   Я делал равнодушное лицо, но уши и щеки у  меня  пылали.  Моя  ревность
доходила до  ненависти.  Я  неделями  избегал  встреч  с  мисс  Бампус.  В
беспамятстве я искал девушку - любую, какая подвернется, - лишь бы помогла
мне вытравить образ мисс Бампус из моего сердца...
   Сарнак  внезапно  оборвал  свой  рассказ  и  несколько  секунд  молчал,
пристально  вглядываясь  в  огонь  с   полурастроганной,   полунасмешливой
улыбкой.
   - Какой безделицей, каким ребячеством все это выглядит сейчас! - сказал
он. - И - ох! - до чего же горько было переживать это в те дни!
   - Бедняжечка! - шепнула Санрей, гладя его по голове. - Бедный маленький
влюбленный на побегушках...
   - Каким безрадостным,  неуютным  должен  казаться  такой  мир  молодому
существу! - воскликнула Уиллоу.
   - Безрадостным и жестоким, - сказал Сарнак.


   Моя служебная карьера в Лондоне  началась  с  должности  рассыльного  -
точнее, младшего рассыльного в магазине тканей рядом с вокзалом  Виктория:
я заворачивал покупки и разносил их по адресам. Потом я нашел  себе  место
мальчика у аптекаря по имени Хамберг, недалеко от Люпус-стрит. Аптекарь  в
те  времена  был  нисколько  не  похож  на  тех,  кого  у   нас   называют
фармацевтами, а гораздо больше напоминал провизора из пьесы  Шекспира  или
другой какой-нибудь  старинной  книги.  Аптекарь  торговал  медикаментами,
ядами, лекарствами, кое-какими специями, красителями и прочими снадобьями.
В  мои  же  обязанности  входило  мыть  бесконечные  пузырьки,  доставлять
покупателям медикаменты и снадобья, прибирать на заднем дворике и вообще в
меру моих сил делать, что придется.
   Немало  попадалось  в  старом  Лондоне  курьезных  лавочек,  но  самыми
диковинными, наверное, были все-таки аптечные лавки. Облик аптеки дошел до
нас почти неизменившимся со времени так называемых  Средних  веков,  когда
Западная Европа,  суеверная,  грязная,  отсталая,  наводненная  болезнями,
истерзанная арабами, монголами, турками, затаилась за стенами своих замков
и городов, боясь переплыть океан, вступить в сражение без лат и  доспехов,
грабила, отравляла, пытала, убивала из-за  угла  и  мнила  себя  достойной
преемницею Римской  империи.  Западная  Европа  стыдилась  своих  исконных
наречий: она изъяснялась на скверной латыни, она не смела взглянуть в лицо
фактам,  рыская  в  поисках  истины  среди   полустертых   пергаментов   и
выхолощенных  софизмов;  она  сжигала  заживо  мужчин  и  женщин,  которые
понимали, как смешна и абсурдна ее вера, и видела в звездах небесных всего
лишь засаленную колоду гадальных  карт,  по  которым  можно  предсказывать
судьбу. Одним из порождений той эпохи  и  явилась  фигура  аптекаря  -  та
самая, что известна вам по "Ромео и Джульетте".  А  ведь  Мортимера  Смита
отделяли  от  старого  Шекспира  всего  каких-нибудь  четыре  с  половиной
столетия! Аптекарь священнодействовал в тайном сговоре с врачами, столь же
всезнающими и почти столь же невежественными, как он сам. Врач наносил  на
бумагу загадочные знаки и письмена; аптекарь составлял по ним лекарства. В
нашей витрине были выставлены пузатые  стеклянные  бутыли  с  подкрашенной
водой: красной, желтой, синей, и газовые лампы изнутри аптеки  отбрасывали
сквозь них на мостовую таинственные блики.
   - А чучело аллигатора было? - не удержалась Файрфлай.
   - Нет. Аллигаторов мы уже пережили, но зато  под  цветными  бутылями  в
окне стояли великолепные фарфоровые банки  с  золочеными  крышками.  Банки
были украшены мистическими надписями  -  сейчас,  погодите-ка!  Вот.  Одна
такая:  Sem.Goriand.  Другая:  Rad.Sarsap.  Потом...  Ну   как   же   это,
постойте... На той,  что  в  углу...  Ах,  да!  Marant.Ar.  А  напротив  -
C.Cincordif. За прилавком, на виду у покупателей,  красовались  аккуратные
ящички,  поблескивающие  золотыми  вычурными  буквами:   Pil.Rhubarb   или
Pil.Antibil., а под  ними  в  боевом  порядке  -  снова  бутыли,  флаконы,
пузырьки: Ol.Amyg.; Tinct.Jod. [названия лекарственных трав и медикаментов
(лат.)] - таинственные, заманчивые... Я ни разу  не  видел,  чтобы  мистер
Хамберг хоть что-нибудь вынул (я уж не говорю -  продал)  из  этих  ученых
ящичков и бутылей. Для повседневной  торговли  шел  товар  совсем  другого
сорта; яркие пакетики,  грудами  наваленные  по  всему  прилавку,  веселые
маленькие коробочки, без  зазрения  совести  расхваливавшие  себя  на  все
голоса: "Зубная паста "Гаммидж", душистая,  способствующая  пищеварению!",
"Хупер", мозольный пластырь!", "Люкстон"  -  средство  для  дам",  "Пилюли
"Тинкер" на все случаи жизни"... То был наш ходовой  товар,  и  покупатель
спрашивал его открыто и громко. Но нередко переговоры велись вполголоса  -
я никогда как следует не мог понять, о чем.  Едва  только  обнаруживалось,
что покупатель из категории тех, кто изъясняется  sotto  voce  [вполголоса
(итал.)], как меня под благовидным предлогом отсылали  на  задний  дворик.
Поэтому я вправе лишь предположить, что мистер Хамберг позволял себе время
от времени превысить свои  профессиональные  полномочия,  давая  советы  и
указания, на которые официально имели право лишь квалифицированные  врачи.
Не забывайте: многое из  того,  что  у  нас  является  открытым  и  прямым
достоянием каждого,  в  те  дни  считалось  чем-то  запретным,  окруженным
мистикой и тайной, чем-то постыдным и нечистым...
   Первым результатом моего пребывания  в  аптеке  был  жадный  интерес  к
латыни. Здесь все внушало мысль о тем, что латынь - универсальный  ключ  к
знаниям; более того, что ни одно изречение не таит в себе  мудрости,  пока
оно не переведено на латынь.  И  я  не  устоял.  За  несколько  медяков  я
приобрел  себе  у  букиниста  старую,  потрепанную  латинскую  "Principia"
["Начала"  (лат.)],  составленную  неким  Смитом,  моим  однофамильцем,  и
засучив рукава ринулся в бой. И что  же?  Грозная  латынь  оказалась  куда
более податливым, логичным и бесхитростным языком, чем раздражающе-верткий
французский или тяжеловесный, кашляющий немецкий, которые я тщетно пытался
одолеть прежде. Латынь - язык мертвый:  твердый  грамматический  костяк  и
четкое, простое произношение. Он никогда не  движется,  не  ускользает  от
тебя, подобно живым языкам. Я быстро научился находить знакомые  слова  на
наших ящичках, бутылях, надгробных надписях Вестминстерского аббатства,  а
вскоре начал  разбирать  даже  целые  фразы.  Я  рылся  в  ящиках  дешевых
букинистических  лавочек,  откапывая  латинские  книги:   одни   удавалось
прочесть, другие - нет. Побывала в моих  руках  история  войн  первого  из
кесарей - Юлия Цезаря, авантюриста, который  оборвал  последний  зловонный
вздох разложившейся Римской  республики.  Достал  я  и  латинский  перевод
Нового Завета и одолел обе эти книги  довольно  легко.  Но  вот  латинские
стихи поэта Лукреция оказались мне не по плечу; я так  и  не  смог  в  них
разобраться, хотя к каждой странице был приложен  английский  стихотворный
перевод. Английский текст я, впрочем, прочел  с  захватывающим  интересом.
Удивительная вещь: стихи  этого  самого  Лукреция,  древнеримского  поэта,
который жил и умер за две тысячи лет до меня (и  за  четыре  -  до  нас  с
вами), рассказывали о строении вселенной  и  происхождении  человека  куда
более толково  и  вразумительно,  чем  те  древние  семитические  легенды,
которым меня учили в воскресной школе.
   Одной  из  поразительных  черт  того  времени   было   смешение   идей,
принадлежащих  к  разным  эпохам  и  стадиям  человеческого  развития,   -
результат  беспорядочной,  небрежной  системы  нашего  обучения.  Школа  и
церковь  упорно  туманили  людям  разум  мертвой  схоластикой.  В   голове
европейца  двадцатого  века  обрывки  теологии   фараонов   и   космогонии
сумерийских жрецов смешались с политическими воззрениями семнадцатого века
и этическими понятиями спортивных площадок и боксерского ринга - и  это  в
век аэропланов и телефонов!
   И разве мой собственный пример не наглядное свидетельство пороков  моей
эпохи? Подумайте: в век нового, в век открытий сидит  подросток  и  ломает
себе голову над  латынью,  чтобы  с  ее  помощью  проложить  себе  путь  к
половинчатым знаниям древних! Вскоре я взялся и за  греческий,  но  с  ним
дело подвигалось туго. Раз в неделю - в так называемый "короткий день" - я
ухитрялся бегать после работы на вечерние курсы по химии. Я  очень  быстро
обнаружил, что эта химия не имеет почти ничего  общего  с  нашей  аптечной
алхимией. Эта химия, которая поведала мне о материи и ее  силах,  говорила
со мною на языке другого, нового века. Захваченный чудом второго  открытия
своей вселенной, я забросил греческий язык  и,  роясь  в  пыльных  книжных
ящиках, выуживал оттуда уже не римских классиков,  а  современные  научные
книги. Я понял, что Лукреций почти так же безнадежно  устарел,  как  книга
Бытия.  "Физиография"  Грегори,  "Сотворение  мира"   Клодда   и   "Ученые
размышления в  вольтеровском  кресле"  Ланкестера  -  вот  книги,  которые
многому научили меня. Действительно ли это были такие уж ценные  книги,  я
не знал: просто они, а не другие попались мне под руку и первыми разбудили
дремавшую мысль. Теперь вы представляете себе, в каких условиях жили тогда
люди? Чтобы узнать хотя бы то немногое, что было к тому времени известно о
вселенной и человеке,  мальчишка  вынужден  был  добывать  знания  тайком,
пугливо озираясь, точно голодный мышонок в поисках хлебной корочки. До сих
пор не могу забыть, как я  впервые  читал  о  сходстве  и  различии  между
человеком  и  обезьяной  и  вытекающих  отсюда  предположениях  о  природе
обезьяно-человека. Я сидел с книгой в сарайчике на  заднем  дворе.  Мистер
Хамберг прилег  на  диван  в  задней  комнатке  соснуть  после  полуденной
трапезы, навострив одно ухо на случай, если позвонят в дверь. Что до меня,
то я навострил оба (одно - на тот  же  самый  случай,  а  другое  -  чтобы
услышать, когда встанет хозяин) и читал - впервые в жизни читал  о  силах,
создавших меня таким, каков я есть: читал, хотя мне полагалось в это время
мыть бутыли...
   Надо вам сказать, что самое почетное место  на  выставке  за  прилавком
занимала бравая шеренга особенно  важных  и  пузатых  стеклянных  сосудов,
украшенных многообещающими золотыми надписями, вроде: Aqua  Fortis  [спирт
(лат.)] или Amm.Hyd [нашатырный спирт (лат.)]. Однажды,  подметая  пол,  я
заметил, что мистер Хамберг делает смотр своим частям. Он поднял бутыль на
свет и покачал головой: внутри плавали какие-то хлопья.
   - Гарри, - обратился ко мне хозяин, - видишь вот эти бутыли?
   - Да, сэр.
   - Опорожни и налей чистой воды.
   Я окаменел со щеткой в руке: шутка ли - столько добра пропадет даром!
   - А оно не взорвется, когда я солью все вместе?
   - Взорвется! - фыркнул мистер Хамберг. - Это же просто тухлая  вода.  В
них уже лет двадцать ничего другого нет. Что мне нужно, я держу в аптечном
шкафу - да и совсем не это идет  нынче  в  ход.  Вымой  хорошенько,  потом
наберем свежей воды. Они ведь у нас  так,  для  красоты.  Надо  же  чем-то
потешить старушек.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ ГАРРИ МОРТИМЕРА СМИТА


5. ФАННИ НАШЛАСЬ!

   - А теперь, - сказал Сарнак, - я подошел к одной из самых  существенных
сторон  жизни:  я  расскажу  вам,  какой  была  любовь  в  том  скученном,
закоптелом, скованном страхом мире - мире лондонских туманов  и  янтарного
лондонского солнца.  Она  была  хрупкой,  пугливой,  робкой,  эта  любовь,
затерянная в дремучем  лесу  жестокости  и  гнета,  и  она  была  отчаянно
дерзкой. Она рано увядала, становилась немощной,  желчной,  озлобленной  -
впрочем, мне посчастливилось умереть молодым, с горячей, живой  любовью  в
сердце...
   - И снова жить, - чуть слышно сказала Санрей.
   - И снова любить, - отозвался Сарнак, ласково потрепав ее по колену.  -
Сейчас, постойте...
   Он поднял ветку, выпавшую из огня, сунул ее в  самый  жар  и  подождал,
пока она занялась жадными языками пламени.
   - Первой женщиной, в которую я  влюбился,  была,  пожалуй,  моя  сестра
Фанни. Лет в одиннадцать я был не на шутку в нее влюблен. Но, кроме  того,
я приблизительно тогда же ухитрился влюбиться еще и в обнаженную  гипсовую
нимфу, отважно сидевшую верхом на дельфине, изо рта которого бил фонтан. Я
увидел ее на скверике в центре Клифстоуна. Подняв  подбородок  и  взмахнув
рукой, нимфа улыбалась - у нее была чар