четыре...
Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы
делаете, капитан! - заорал полковник, возвышая голос по восходящей  гамме.
- Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш,  марш!
К черту-с, к черту-с. Мое почте ни е-с!..
   В переднюю вышел, весь красный, с каплями на  носу  и  на  висках  и  с
перевернутым, смущенным лицом, маленький капитан Световидов.  Правая  рука
была у него в кармане и судорожно хрустела  новенькими  бумажками.  Увидев
Ромашова, он засеменил ногами, шутовски-неестественно захихикал  и  крепко
вцепился своей влажной, горячей,  трясущейся  рукой  в  руку  подпоручика.
Глаза у него напряженно и конфузливо бегали и в то же время  точно  щупали
Ромашова: слыхал он или нет?
   - Лют! Аки тигра!  -  развязно  и  приниженно  зашептал  он,  кивая  по
направлению  кабинета.  -  Но  ничего!  -  Световидов  быстро   и   нервно
перекрестился два  раза.  -  Ничего.  Слава  тебе,  господи,  слава  тебе,
господи!
   - Бон-да-рен-ко! - крикнул из-за стены полковой командир,  и  звук  его
огромного голоса сразу наполнил все закоулки дома и,  казалось,  заколебал
тонкие перегородки передней. Он  никогда  не  употреблял  в  дело  звонка,
полагаясь на свое необыкновенное горло. - Бондаренко! Кто  там  есть  еще?
Проси.
   - Аки скимен!  -  шепнул  Световидов  с  кривой  улыбкой.  -  Прощайте,
поручик. Желаю вам легкого пару.
   Из  дверей  выюркнул  денщик  -   типичный   командирский   денщик,   с
благообразно-наглым лицом, с  масленым  пробором  сбоку  головы,  в  белых
нитяных перчатках. Он сказал почтительным тоном, но в то же время  дерзко,
даже чуть-чуть прищурившись, глядя прямо в глаза подпоручику:
   - Их высокоблагородие просят ваше благородие.
   Он отворил дверь в кабинет, стоя боком, и сам  попятился  назад,  давая
дорогу. Ромашов вошел.
   Полковник Шульгович сидел за столом, в левом углу от входа.  Он  был  в
серой тужурке, из-под  которой  виднелось  великолепное  блестящее  белье.
Мясистые красные  руки  лежали  на  ручках  деревянного  кресла.  Огромное
старческое лицо с седой короткой щеткой волос на голове и с седой  бородой
клином было сурово и холодно. Бесцветные светлые глаза глядели  враждебно.
На поклон подпоручика он коротко кивнул головой. Ромашов вдруг  заметил  у
него в ухе серебряную серьгу в виде полумесяца с  крестом  и  подумал:  "А
ведь я этой серьги раньше не видал".
   - Нехорошо-с, - начал командир  рычащим  басом,  раздавшимся  точно  из
глубины его живота, и сделал длинную паузу. - Стыдно-с!  -  продолжал  он,
повышая голос. - Служите без году неделю,  а  начинаете  хвостом  крутить.
Имею многие основания быть вами недовольным. Помилуйте, что же это  такое?
Командир полка делает ему замечание, а он, несчастный прапорщик,  фендрик,
позволяет  себе  возражать  какую-то  ерундистику.  Безобразие!  -   вдруг
закричал полковник так оглушительно, что Ромашов вздрогнул. -  Немысленно!
Разврат!
   Ромашов угрюмо смотрел вбок, и ему казалось, что никакая сила в мире не
может заставить его перевести глаза и поглядеть в  лицо  полковнику.  "Где
мое Я! - вдруг насмешливо пронеслось у него в  голове.  -  Вот  ты  должен
стоять навытяжку и молчать".
   - Какими путями до меня дошло, я уж этого не буду  вам  передавать,  но
мне известно  доподлинно,  что  вы  пьете.  Это  омерзительно.  Мальчишка,
желторотый птенец, только что вышедший из школы, и напивается в  собрании,
как последний сапожный подмастерье. Я, милый мой, все знаю; от меня  ничто
не укроется. Мне известно многое, о чем вы даже не подозреваете.  Что  же,
если хотите катиться вниз по наклонной плоскости - воля  ваша.  Но  говорю
вам в последний раз: вникните в мои слова. Так всегда  бывает,  мой  друг:
начинают рюмочкой, потом другой, а  потом,  глядь,  и  кончают  жизнь  под
забором. Внедрите себе это в голову-с. А кроме того, знайте: мы терпеливы,
но ведь и ангельское терпение может лопнуть... Смотрите, не  доводите  нас
до крайности. Вы один, а общество офицеров  -  это  целая  семья.  Значит,
всегда можно и того... за хвост и из компании вон.
   "Я стою, я молчу, - с тоской думал Ромашов, глядя неотступно на  серьгу
в ухе полковника, - а мне нужно было бы сказать, что я  и  сам  не  дорожу
этой семьей и хоть сейчас готов вырваться из нее, уйти в  запас.  Сказать?
Посмею ли я?"
   Сердце у  Ромашова  опять  дрогнуло  и  заколотилось,  он  даже  сделал
какое-то бессильное движение губами  и  проглотил  слюну,  но  по-прежнему
остался неподвижным.
   - Да и вообще ваше поведение... - продолжал жестоким тоном Шульгович. -
Вот вы в прошлом году, не успев прослужить и года, просились, например,  в
отпуск. Говорили что-то такое о  болезни  вашей  матушки,  показывали  там
письмо какое-то от нее. Что ж, я не смею, понимаете  ли  -  не  _смею_  не
верить своему офицеру. Раз вы говорите - матушка, пусть будет матушка. Что
ж, всяко бывает. Но знаете - все это как-то одно к одному, и, понимаете...
   Ромашов давно уже чувствовал, как у него начало, сначала едва  заметно,
а потом все сильнее и сильнее, дрожать колено  правой  ноги.  Наконец  это
непроизвольное нервное движение стало так заметно, что от  него  задрожало
все тело. Это было очень неловко и очень неприятно, и  Ромашов  со  стыдом
думал, что Шульгович может принять эту дрожь за  проявление  страха  перед
ним. Но когда полковник заговорил  о  его  матери,  кровь  вдруг  горячим,
охмеляющим  потоком  кинулась  в  голову  Ромашову,  и   дрожь   мгновенно
прекратилась. В первый раз он поднял глаза кверху и в упор посмотрел прямо
в переносицу Шульговичу с ненавистью, с твердым и - это он сам  чувствовал
у себя на лице - с дерзким выражением, которое сразу как будто  уничтожило
огромную  лестницу,  разделяющую  маленького  подчиненного   от   грозного
начальника.  Вся  комната  вдруг  потемнела,  точно  в   ней   задернулись
занавески. Густой голос командира  упал  в  какую-то  беззвучную  глубину.
Наступил промежуток чудовищной темноты и тишины - без  мыслей,  без  воли,
без всяких внешних впечатлений, почти без сознания, кроме одного страшного
убеждения,  что  сейчас,  вот  сию  минуту,  произойдет  что-то   нелепое,
непоправимое, ужасное. Странный, точно чужой голос шепнул  вдруг  извне  в
ухо Ромашову: "Сейчас я его ударю", - и Ромашов медленно перевел глаза  на
мясистую, большую старческую щеку и на серебряную серьгу в ухе, с  крестом
и полумесяцем.
   Затем, как во сне, увидел он,  еще  не  понимая  этого,  что  в  глазах
Шульговича попеременно отразились удивление,  страх,  тревога,  жалость...
Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно  и  так  стихийно  душу
Ромашова,  вдруг  упала,  растаяла,  отхлынула  далеко.   Ромашов,   точно
просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу простым и обыденным
в его глазах. Шульгович  суетливо  показывал  ему  на  стул  и  говорил  с
неожиданной грубоватой лаской:
   - Фу, черт... какой же вы обидчивый... Да садитесь же, черт вас задери!
Ну да... все вы вот так. Глядите на  меня,  как  на  зверя.  Кричит,  мол,
старый хрен без толку, без смысла, черт бы его драл. А я, -  густой  голос
заколыхался теплыми, взволнованными нотами, - а  я,  ей-богу,  мой  милый,
люблю вас всех, как своих детей. Что же, вы думаете, не страдаю я за  вас?
Не болею? Эх, господа, господа, не  понимаете  вы  меня.  Ну,  ладно,  ну,
погорячился  я,  перехватил  через  край  -  разве  же  можно  на  старика
сердиться? Э-эх, молодежь. Ну, мир - кончено. Руку. И пойдем обедать.
   Ромашов молча поклонился и пожал протянутую ему руку, большую, пухлую и
холодную руку. Чувство обиды у него прошло, но ему не  было  легче.  После
сегодняшних утренних важных и гордых  мыслей  он  чувствовал  себя  теперь
маленьким,  жалким,  бледным  школьником,  каким-то  нелюбимым,  робким  и
заброшенным мальчуганом, и этот переход был постыден. И потому-то,  идя  в
столовую вслед за полковником, он подумал про себя, по своей  привычке,  в
третьем лице: "Мрачное раздумье бороздило его чело".
   Шульгович был бездетен. К столу вышла его жена, полная, крупная, важная
и молчаливая дама, без шеи, со многими подбородками. Несмотря на пенсне  и
на высокомерный взгляд, лицо у нее было простоватое  и  производило  такое
впечатление, как будто  его  наспех,  боком,  выпекли  из  теста,  воткнув
изюминки вместо глаз.  Вслед  за  ней,  часто  шаркая  ногами,  приплелась
древняя мамаша полковника, маленькая, глухая, но еще  бодрая,  ядовитая  и
властная старушонка. Пристально и бесцеремонно разглядывая Ромашова  снизу
вверх, через верх очков, она протянула ему и  ткнула  прямо  в  губы  свою
крошечную, темную, всю сморщенную руку, похожую на  кусочек  мощей.  Затем
обратилась к полковнику и спросила таким тоном, как  будто  бы,  кроме  их
двоих, в столовой никого не было:
   - Это кто же такой? Не помню что-то.
   Шульгович сложил ладони рук в трубу около рта  и  закричал  старушке  в
самое ухо:
   -  Подпоручик  Ромашов,  мамаша.  Прекрасный  офицер...   фронтовик   и
молодчинище... из кадетского корпуса... Ах, да! - спохватился он вдруг.  -
Ведь вы, подпоручик, кажется, наш, пензенский?
   - Точно так, господин полковник, пензенский.
   - Ну да, ну да... Я  теперь  вспомнил.  Ведь  мы  же  земляки  с  вами.
Наровчатского уезда, кажется?
   - Точно так. Наровчатского.
   - Ну да... Как же это я забыл? Наровчат, одни колышки торчат.  А  мы  -
инсарские. Мамаша! - опять затрубил он матери на ухо, - подпоручик Ромашов
- наш, пензенский!.. Из Наровчата!.. Земляк!..
   - А-а! - Старушка многозначительно повела бровями. - Так,  так,  так...
То-то, я думаю... Значит, вы, выходит, сынок Сергея Петровича Шишкина?
   -  Мамаша!  Ошиблись!  Подпоручика  фамилия  -  Ромашов,  а  совсем  не
Шишкин!..
   - Вот, вот, вот... Я и говорю...  Сергей-то  Петровича  я  не  знала...
Понаслышке только. А вот Петра Петровича - того даже очень  часто  видела.
Именья, почитай, рядом были. Очень, оч-чень  приятно,  молодой  человек...
Похвально с вашей стороны.
   - Ну, пошла теперь скрипеть, старая  скворечница,  -  сказал  полковник
вполголоса,  с  грубым  добродушием.  -  Садитесь,  подпоручик...  Поручик
Федоровский! - крикнул он в дверь. - Кончайте там и идите пить водку!..
   В столовую быстро вошел адъютант, который,  по  заведенному  во  многих
полках обычаю, обедал всегда у  командира.  Мягко  и  развязно  позвякивая
шпорами, он подошел к отдельному майоликовому столику  с  закуской,  налил
себе водки и не торопясь выпил и  закусил.  Ромашов  почувствовал  к  нему
зависть и какое-то смешное, мелкое уважение.
   - А вы водки? - спросил Шульгович. - Ведь пьете?
   - Нет. Благодарю покорно. Мне что-то  не  хочется,  -  ответил  Ромашов
сиплым голосом и прокашлялся.
   - И-и пре-екрасно. Самое лучшее. Желаю и впредь так же.
   Обед был сытный в  вкусный.  Видно  было,  что  бездетные  полковник  и
полковница прилепились к невинной страстишке  -  хорошо  поесть.  Подавали
душистый суп  из  молодых  кореньев  и  зелени,  жареного  леща  с  кашей,
прекрасно откормленную домашнюю утку и спаржу. На столе стояли три бутылки
- с белым и красным вином и с мадерой, - правда, уже начатые  и  заткнутые
серебряными фигурными пробками, но  дорогие,  хороших  иностранных  марок.
Полковник - точно недавний гнев прекрасно повлиял на его аппетит  -  ел  с
особым вкусом в так красиво, что на него приятно  было  смотреть.  Он  все
время мило и грубо шутил. Когда подали спаржу,  он,  глубже  засовывая  за
воротник тужурки ослепительно белую жесткую салфетку, сказал весело:
   - Если бы я был царь, всегда бы ел спаржу!
   Но  раньше,  за  рыбой,  он  не  утерпел   и   закричал   на   Ромашова
начальническим тоном:
   - Подпоручик! Извольте отложить ножик в сторону. Рыбу  и  котлеты  едят
исключительно вилкой. Нехорошо-с! Офицер должен уметь есть. Каждый  офицер
может быть приглашен к высочайшему столу. Помните это.
   Ромашов сидел за обедом неловкий,  стесненный,  не  зная,  куда  девать
руки, большею частью держа их под столом и  заплетая  в  косички  бахромку
скатерти. Он давно уже отвык от хорошей семейной обстановки, от  приличной
и комфортабельной мебели, от порядка за столом. И все  время  терзала  его
одна и та же мысль: "Ведь это же противно, это такая слабость и трусость с
моей стороны, что я не мог, не посмел отказаться  от  этого  унизительного
обеда. Ну вот я сейчас встану, сделаю общий поклон и  уйду.  Пусть  думают
что хотят. Ведь не съест  же  он  меня?  Не  отнимет  моей  души,  мыслей,
сознания? Уйду ли?" И  опять,  с  робко  замирающим  сердцем,  бледнея  от
внутреннего волнения, досадуя на самого себя, он  чувствовал,  что  не  в,
состоянии это сделать.
   Наступил уже вечер, когда  подали  кофе.  Красные,  косые  лучи  солнца
ворвались в окна и заиграли яркими медными пятнами  на  темных  обоях,  на
скатерти, на  хрустале,  на  лицах  обедающих.  Все  притихли  в  каком-то
грустном обаянии этого вечернего часа.
   - Когда я был еще прапорщиком, - заговорил вдруг Шульгович, - у нас был
командир бригады, генерал Фофанов. Такой милый старикашка, боевой  офицер,
но чуть ли не из кантонистов. Помню, он,  бывало,  подойдет  на  смотру  к
барабанщику, - ужасно любил  барабан,  -  подойдет  и  скажет:  "А  ну-ка,
братец, шыграй мне что-нибудь  меланхоличешкое".  Да.  Так  этот  генерал,
когда  у  него  собирались  гости,  всегда  уходил   спать   аккуратно   в
одиннадцать. Бывало, обратится к гостям и  скажет:  "Ну,  гошпода,  ешьте,
пейте, вешелитесь, а я иду в объятия Нептуна". Ему говорят: "Морфея,  ваше
превосходительство?" - "Э, вше  равно:  иж  одной  минералогии..."  Так  я
теперь, господа, - Шульгович встал и положил на спинку стула  салфетку,  -
тоже иду в объятия Нептуна. Вы свободны, господа офицеры.
   Офицеры встали и вытянулись.
   "Ироническая горькая улыбка показалась на его тонких губах", -  подумал
Ромашов, но только подумал, потому что лицо  у  него  в  эту  минуту  было
жалкое, бледное и некрасиво-почтительное.
   Опять  шел  Ромашов   домой,   чувствуя   себя   одиноким,   тоскующим,
потерявшимся в каком-то чужом, темном и враждебном месте. Опять горела  на
западе в сизых нагроможденных тяжелых тучах красно-янтарная заря, и  опять
Ромашову  чудился  далеко  за  чертой  горизонта,  за  домами  и   полями,
прекрасный фантастический город с  жизнью,  полной  красоты,  изящества  и
счастья.
   На улицах быстро темнело. По шоссе бегали с визгом еврейские ребятишки.
Где-то на завалинках, у ворот, у калиток, в  садах  звенел  женский  смех,
звенел непрерывно и возбужденно, с какой-то горячей,  животной,  радостной
дрожью, как звенит он только ранней весной. И вместе с  тихой,  задумчивой
грустью  в  душе  Ромашова  рождались  странные,  смутные  воспоминания  и
сожаления о никогда не бывшем счастье и о прошлых,  еще  более  прекрасных
веснах, а в сердце шевелилось  неясное  и  сладкое  предчувствие  грядущей
любви...
   Когда он пришел домой, то застал Гайнана  в  его  темном  чулане  перед
бюстом Пушкина. Великий поэт был весь вымазан маслом, и горевшая перед ним
свеча бросала глянцевитые пятна на нос, на толстые губы и на жилистую шею.
Сам же Гайнан, сидя по-турецки на трех  досках,  заменявших  ему  кровать,
качался взад и вперед и бормотал нараспев что-то тягучее и монотонное.
   - Гайнан! - окликнул его Ромашов.
   Денщик  вздрогнул  и,  вскочив  с  кровати,  вытянулся.  На  лице   его
отразились испуг и замешательство.
   - Алла? - спросил Ромашов дружелюбно.
   Безусый мальчишеский рот черемиса весь растянулся в длинную улыбку,  от
которой при огне свечи засверкали его великолепные белые зубы.
   - Алла, ваша благородия!
   - Ну, ну, ну... Сиди себе, сиди. - Ромашов ласково погладил денщика  по
плечу. - Все равно, Гайнан, у тебя алла, у меня алла. Один, братец, алла у
всех человеков.
   "Славный Гайнан, - подумал подпоручик, идя в комнату. - А я вот не смею
пожать ему руку. Да, не могу, не смею. О, черт! Надо будет с нынешнего дня
самому одеваться и раздеваться. Свинство заставлять  это  делать  за  себя
другого человека".
   В этот вечер он  не  пошел  в  собрание,  а  достал  из  ящика  толстую
разлинованную тетрадь, исписанную мелким неровным  почерком,  и  писал  до
глубокой ночи. Это была третья, по счету,  сочиняемая  Ромашовым  повесть,
под заглавием: "Последний роковой дебют". Подпоручик  сам  стыдился  своих
литературных занятий и никому в мире ни за что не признался бы в них.



8

   Казармы для помещения  полка  только  что  начали  строить  на  окраине
местечка, за железной дорогой, на так называемом выгоне, а до их окончания
полк со всеми своими учреждениями был расквартирован по частным квартирам.
Офицерское собрание занимало  небольшой  одноэтажный  домик,  который  был
расположен глаголем: в длинной стороне,  шедшей  вдоль  улицы,  помещались
танцевальная зала и гостиная, а короткую, простиравшуюся в глубь  грязного
двора, занимали - столовая, кухня и "номера" для  приезжих  офицеров.  Эти
две половины были связаны между собою чем-то  вроде  запутанного,  узкого,
коленчатого коридора; каждое колено соединялось с другими дверями, и таким
образом получился ряд крошечных комнатушек,  которые  служили  -  буфетом,
бильярдной, карточной,  передней  и  дамской  уборной.  Так  как  все  эти
помещения, кроме  столовой,  были  обыкновенно  необитаемы  и  никогда  не
проветривались, то в  них  стоял  сыроватый,  кислый,  нежилой  воздух,  к
которому примешивался особый запах от старой ковровой обивки,  покрывавшей
мебель.
   Ромашов пришел в собрание в девять часов. Пять-шесть холостых  офицеров
уже сошлись на вечер, но  дамы  еще  не  съезжались.  Между  ними  издавна
существовало странное соревнование в знании  хорошего  тона,  а  этот  тон
считал позорным для дамы являться одной из первых на  бал.  Музыканты  уже
сидели на своих местах в стеклянной галерее, соединявшейся  одним  большим
многостекольным окном с залой. В зале по стенам горели в простенках  между
окнами трехлапые  бра,  а  с  потолка  спускалась  люстра  с  хрустальными
дрожащими подвесками. Благодаря яркому освещению  эта  большая  комната  с
голыми стенами, оклеенными белыми обоями, с венскими стульями по бокам,  с
тюлевыми занавесками на окнах, казалась особенно пустой.
   В бильярдной два батальонных адъютанта, поручики Бек-Агамалов и Олизар,
которого все в полку называли графом Олизаром,  играли  в  пять  шаров  на
пиво. Олизар  -  длинный,  тонкий,  прилизанный,  напомаженный  -  молодой
старик, с  голым,  но  морщинистым,  хлыщеватым  лицом,  все  время  сыпал
бильярдными прибаутками. Бек-Агамалов проигрывал и сердился.  На  их  игру
глядел, сидя на подоконнике, штабс-капитан Лещенко, унылый человек  сорока
пяти лет, способный одним своим видом навести тоску; все у него в  лице  и
фигуре висело вниз с видом самой безнадежной меланхолии: висел вниз, точно
стручок перца, длинный,  мясистый,  красный  и  дряблый  нос;  свисали  до
подбородка двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались от переносья
вниз к  вискам,  придавая  его  глазам  вечно  плаксивое  выражение;  даже
старенький сюртук болтался на его покатых плечах и впалой  груди,  как  на
вешалке. Лещенко ничего не пил, не играл в карты и даже не курил.  Но  ему
доставляло странное, непонятное другим удовольствие торчать  в  карточной,
или в бильярдной комнате за спинами игроков, или  в  столовой,  когда  там
особенно кутили. По целым часам он просиживал там, молчаливый и унылый, не
произнося ни слова. В полку к этому все привыкли, и даже  игра  и  попойка
как-то не вязались, если в собрании не было безмолвного Лещенки.
   Поздоровавшись с тремя офицерами, Ромашов сел рядом с Лещенкой, который
предупредительно отодвинулся в сторону, вздохнул и  поглядел  на  молодого
офицера грустными и преданными собачьими глазами.
   - Как здоровье Марьи Викторовны? -  спросил  Ромашов  тем  развязным  и
умышленно