ич, люблю  я,  братец,  тебя!  Дай  я  тебя  поцелую,
по-настоящему, по-русски, в самые губы!
   Ромашову было противно опухшее лицо Веткина с  остекленевшими  глазами,
был гадок запах, шедший из его рта, прикосновение его мокрых губ  и  усов.
Но он был всегда в этих случаях беззащитен и теперь только деланно и  вяло
улыбался.
   - Постой, зачем я к тебе пришел?.. - кричал Веткин, икая и пошатываясь.
- Что-то  было  важное...  А,  вот  зачем.  Ну,  брат,  и  выставил  же  я
Бобетинского. Понимаешь - все дотла, до копеечки. Дошло до  того,  что  он
просит играть на запись! Ну, уж я тут ему говорю: "Нет уж,  батенька,  это
атанде-с, не хотите ли чего-нибудь помягче-с?" Тут  он  ставит  револьвер.
На-ка вот, Ромашенко, погляди. - Веткин вытащил  из  брюк,  выворотив  при
этом карман наружу, маленький изящный револьвер в сером замшевом чехле.  -
Это, брат, системы Мервина. Я спрашиваю: "Во сколько ставишь?" - "Двадцать
пять". - "Десять!" - "Пятнадцать". - "Ну, черт с тобой!" Поставил он рубль
в цвет и в масть в круглую. Бац, бац, бац, бац! На пятом абцуге я его даму
- чик! Здра-авствуйте, сто гусей! За ним еще что-то осталось. Великолепный
револьвер и патроны к нему. На тебе, Ромашкевич. В знак  памяти  и  дружбы
нежной дарю тебе сей револьвер, и помни всегда прилежно,  какой  Веткин  -
храбрый офицер. На! Это стихи.
   - Зачем это, Павел Павлович? Спрячьте.
   - Что, ты думаешь, плохой револьвер?  Слона  можно  убить.  Постой,  мы
сейчас попробуем. Где у тебя помещается твой раб? Я пойду, спрошу  у  него
какую-нибудь доску. Эй, р-р-раб! Оруженосец!
   Колеблющимися шагами он вышел в сени, где обыкновенно помещался Гайнан,
повозился там немного и через минуту вернулся, держа под правым локтем  за
голову бюст Пушкина.
   - Будет, Павел Павлович, не стоит, - слабо останавливал его Ромашов.
   - Э, чепуха! Какой-то шпак. Вот мы его сейчас  поставим  на  табуретку.
Стой смирно, каналья! - погрозил Веткин пальцем на бюст. - Слышишь? Я тебе
задам!
   Он отошел в сторону, прислонился к  подоконнику  рядом  с  Ромашовым  и
взвел курок.  Но  при  этом  он  так  нелепо,  такими  пьяными  движениями
размахивал револьвером в воздухе, что Ромашов только испуганно морщился  и
часто моргал глазами, ожидая нечаянного выстрела.
   Расстояние было не более восьми  шагов.  Веткин  долго  целился,  кружа
дулом в разные стороны. Наконец он выстрелил, и на бюсте, на правой  щеке,
образовалась большая неправильная черная дыра. В ушах у Ромашова зазвенело
от выстрела.
   - Видал-миндал? - закричал Веткин. - Ну, так вот, на  тебе,  береги  на
память и помни мою любовь. А теперь надевай  китель  и  айда  в  собрание.
Дернем во славу русского оружия.
   - Павел Павлович, право ж, не  стоит,  право  же,  лучше  не  нужно,  -
бессильно умолял его Ромашов.
   Но он не сумел отказаться: не находил для этого ни решительных слов, ни
крепких интонаций в голосе. И, мысленно браня себя за тряпичное  безволие,
он вяло поплелся за Веткиным,  который  нетвердо,  зигзагами  шагал  вдоль
огородных грядок, по огурцам и капусте.
   Это был беспорядочный, шумный, угарный -  поистине  сумасшедший  вечер.
Сначала пили в собрании, потом поехали на  вокзал  пить  глинтвейн,  опять
вернулись в собрание. Сначала Ромашов стеснялся, досадовал на самого  себя
за уступчивость и испытывал то нудное чувство брезгливости  и  неловкости,
которое ощущает всякий свежий человек в обществе пьяных. Смех казался  ему
неестественным, остроты - плоскими, пение - фальшивым. Но красное  горячее
вино, выпитое им на вокзале, вдруг закружило его  голову  и  наполнило  ее
шумным и каким-то судорожным весельем. Перед глазами стала серая завеса из
миллионов дрожащих песчинок, и все сделалось удобно, смешно и понятно.
   Час за часом пробегали, как секунды, и только потому,  что  в  столовой
зажгли лампы, Ромашов смутно понял, что прошло много времени  и  наступила
ночь.
   - Господа, поедемте к девочкам, - предложил кто-то. -  Поедемте  все  к
Шлейферше.
   - К Шлейферше, к Шлейферше. Ура!
   И все засуетились, загрохотали стульями, засмеялись. В этот  вечер  все
делалось как-то  само  собой.  У  ворот  собрания  уже  стояли  пароконные
фаэтоны, но никто не знал, откуда они взялись.  В  сознании  Ромашова  уже
давно появились черные сонные провалы, чередовавшиеся с моментами особенно
яркого обостренного понимания. Он вдруг  увидел  себя  сидящим  в  экипаже
рядом с Веткиным. Впереди на скамейке помещался кто-то третий, но лицо его
Ромашов никак  не  мог  ночью  рассмотреть,  хотя  и  наклонялся  к  нему,
бессильно мотаясь туловищем влево и вправо. Лицо это казалось темным и  то
суживалось  в  кулачок,  то  растягивалось  в  косом  направлении  и  было
удивительно знакомо. Ромашов  вдруг  засмеялся  и  сам  точно  со  стороны
услыхал свой тупой, деревянный смех.
   - Врешь, Веткин, я знаю, брат, куда мы  едем,  -  сказал  он  с  пьяным
лукавством. - Ты, брат, меня везешь к женщинам. Я, брат, знаю.
   Их перегнал, оглушительно стуча по  камням,  другой  экипаж.  Быстро  и
сумбурно промелькнули в свете фонарей гнедые лошади, скакавшие  нестройным
карьером, кучер, неистово вертевший над головой кнутом, и четыре  офицера,
которые с криком и свистом качались на своих сиденьях.
   Сознание на минуту с необыкновенной яркостью и  точностью  вернулось  к
Ромашову. Да, вот он едет в то место, где  несколько  женщин  отдают  кому
угодно свое тело, свои ласки и великую тайну своей любви.  За  деньги?  На
минуту? Ах, не все ли равно! Женщины! Женщины! -  кричал  внутри  Ромашова
какой-то дикий и сладкий нетерпеливый голос.  Примешивалась  к  нему,  как
отдаленный, чуть слышный звук, мысль о Шурочке, но в  этом  совпадении  не
было ничего низкого, оскорбительного, а, наоборот, было  что-то  отрадное,
ожидаемое, волнующее, от чего тихо и приятно щекотало в сердце.
   Вот он сейчас приедет к ним, еще не известным, еще ни разу не виданным,
к этим странным, таинственным, пленительным  существам  -  к  женщинам!  И
сокровенная мечта сразу станет явью, и он будет смотреть на них, брать  их
за руки, слушать их нежный смех  и  пение,  и  это  будет  непонятным,  но
радостным утешением в той страстной жажде, с которой он стремится к  одной
женщине в мире, к ней,  к  Шурочке!  Но  в  мыслях  его  не  было  никакой
определенно чувственной цели, - его, отвергнутого одной женщиной, властно,
стихийно тянуло в сферу этой неприкрытой, откровенной,  упрощенной  любви,
как тянет в холодную ночь на огонь маяка  усталых  и  иззябших  перелетных
птиц. И больше ничего.
   Лошади повернули направо. Сразу прекратился стук  колес  и  дребезжание
гаек. Экипаж сильно и  мягко  заколебался  на  колеях  и  выбоинах,  круто
спускаясь под горку. Ромашов открыл глаза. Глубоко внизу  под  его  ногами
широко и в беспорядке разбросались маленькие огоньки.  Они  то  ныряли  за
деревья и невидимые дома, то опять выскакивали  наружу,  и  казалось,  что
там, по долине, бродит большая разбившаяся толпа, какая-то  фантастическая
процессия с фонарями в руках. На миг откуда-то пахнуло  теплом  и  запахом
полыни, большая темная ветка зашелестела по головам, и тотчас же  потянуло
сырым холодом, точно дыханием старого погреба.
   - Куда мы едем? - спросил опять Ромашов.
   - В Завалье!  -  крикнул  сидевший  впереди,  и  Ромашов  с  удивлением
подумал: "Ах, да ведь это поручик Епифанов. Мы едем к Шлейферше".
   - Неужели вы ни разу не были? - спросил Веткин.
   - Убирайтесь вы оба к черту! - крикнул Ромашов.
   Но Епифанов смеялся и говорил:
   - Послушайте, Юрий Алексеич, хотите, мы шепнем, что вы в первый  раз  в
жизни? А? Ну, миленький, ну, душечка. Они это любят. Что вам стоит?
   Опять сознание  Ромашова  заволоклось  плотным,  непроницаемым  мраком.
Сразу, точно без малейшего перерыва, он  увидел  себя  в  большом  зале  с
паркетным полом и с венскими стульями вдоль всех стен. Над входной  дверью
и над тремя другими дверьми, ведущими в  темные  каморки,  висели  длинные
ситцевые портьеры, красные, в желтых букетах.  Такие  же  занавески  слабо
надувались и колыхались над окнами, отворенными в черную  тьму  двора.  На
стенах горели дампы. Было светло, дымно и пахло острой  еврейской  кухней,
но по временам из окон доносился  свежий  запах  мокрой  зелени,  цветущей
белой акации и весеннего воздуха.
   Офицеров  приехало  около  десяти.  Казалось,   что   каждый   из   них
одновременно и пел, и  кричал,  и  смеялся.  Ромашов,  блаженно  и  наивно
улыбаясь, бродил от одного к другому,  узнавая,  точно  в  первый  раз,  с
удивлением и с удовольствием, Бек-Агамалова,  Лбова,  Веткина,  Епифанова,
Арчаковского, Олизара и других. Тут же был штабс-капитан Лещенко; он сидел
у окна со своим всегдашним покорным и унылым видом. На столе,  точно  сами
собой, как и все было в этот вечер, появились бутылки с пивом и  с  густой
вишневой  наливкой.  Ромашов  пил  с  кем-то,  чокался  и   целовался,   и
чувствовал, что руки и губы у него стали липкими и сладкими.
   Тут было пять или шесть женщин.  Одна  из  них,  по  виду  девочка  лет
четырнадцати, одетая пажом, с ногами в розовом трико, сидела на коленях  у
Бек-Агамалова  и  играла  шнурами  его   аксельбантов.   Другая,   крупная
блондинка, в красной шелковой кофте  и  темной  юбке,  с  большим  красным
напудренным лицом и круглыми черными широкими бровями, подошла к Ромашову.
   - Мужчина, что вы такой скучный? Пойдемте  в  комнату,  -  сказала  она
низким голосом.
   Она боком, развязно села на стол, положив ногу на ногу. Ромашов увидел,
как под платьем гладко определилась ее круглая  и  мощная  ляжка.  У  него
задрожали руки и стало холодно во рту. Он спросил робко:
   - Как вас зовут?
   - Меня? Мальвиной. - Она равнодушно отвернулась от офицера и  заболтала
ногами. - Угостите папиросочкой.
   Откуда-то появились два музыканта-еврея: один - со скрипкой, другой - с
бубном. Под докучный и  фальшивый  мотив  польки,  сопровождаемый  глухими
дребезжащими ударами, Олизар  и  Арчаковский  стали  плясать  канкан.  Они
скакали друг перед другом то на одной,  то  на  другой  ноге,  прищелкивая
пальцами вытянутых рук,  пятились  назад,  раскорячив  согнутые  колени  и
заложив большие пальцы под мышки,  и  с  грубо-циничными  жестами  вихляли
бедрами,  безобразно  наклоняя  туловище  то  вперед,  то   назад.   Вдруг
Бек-Агамалов вскочил со стула и  закричал  резким,  высоким,  исступленным
голосом:
   - К черту шпаков! Сейчас же вон! Фить!
   В дверях стояло двое штатских - их знали все офицеры в полку,  так  как
они бывали на вечерах в собрании; один - чиновник казначейства, а другой -
брат судебного пристава, мелкий помещик, -  оба  очень  приличные  молодые
люди.
   У чиновника была на лице бледная насильственная улыбка,  и  он  говорил
искательным тоном, но стараясь держать себя развязно:
   -  Позвольте,  господа...  разделить  компанию.  Вы  же  меня   знаете,
господа... Я же Дубецкий, господа... Мы, господа, вам не помешаем.
   - В тесноте, да  не  в  обиде,  -  сказал  брат  судебного  пристава  и
захохотал напряженно.
   - Во-он! - закричал Бек-Агамалов. - Марш!
   - Господа, выставляйте шпаков! - захохотал Арчаковский.
   Поднялась суматоха.  Все  в  комнате  завертелось  клубком,  застонало,
засмеялось,  затопало.  Запрыгали  вверх,  коптя,  огненные  язычки  ламп.
Прохладный ночной воздух ворвался из  окон  и  трепетно  дохнул  на  лица.
Голоса штатских, уже на  дворе,  кричали  с  бессильным  и  злым  испугом,
жалобно, громко и слезливо:
   - Я этого так тебе не оставлю! Мы командиру полка будем  жаловаться.  Я
губернатору напишу. Опричники!
   - У-лю-лю-лю-лю! Ату их! - вопил тонким фальцетом. Веткин,  высунувшись
из окна.
   Ромашову казалось, что все сегодняшние  происшествия  следуют  одно  за
другим без перерыва и без всякой  связи,  точно  перед  ним  разматывалась
крикливая и пестрая лента с уродливыми,  нелепыми,  кошмарными  картинами.
Опять однообразно завизжала скрипка, загудел и задрожал бубен. Кто-то, без
мундира, в  одной  белой  рубашке,  плясал  вприсядку  посредине  комнаты,
ежеминутно падая назад и упираясь рукой в пол. Худенькая красивая  женщина
- ее раньше Ромашов не заметил -  с  распущенными  черными  волосами  и  с
торчащими ключицами на открытой  шее  обнимала  голыми  руками  печального
Лещенку за шею и, стараясь перекричать музыку и гомон, визгливо пела ему в
самое ухо:

   Когда заболеешь чахоткой навсегда,
   Станешь бледный, как эта стена, -
   Кругом тебя доктора.

   Бобетинский плескал пивом из стакана через перегородку в одну из темных
отдельных каморок, а оттуда недовольный, густой  заспанный  голос  говорил
ворчливо:
   - Да, господа... да будет же. Кто это там? Что за свинство!
   - Послушайте, давно ли вы здесь? - спросил Ромашов  женщину  в  красной
кофте и воровато, как будто незаметно  для  себя,  положил  ладонь  на  ее
крепкую теплую ногу.
   Она что-то ответила, чего он не расслышал. Его внимание привлекла дикая
сцена. Подпрапорщик Лбов гонялся по комнате за одним из музыкантов  и  изо
всей силы колотил его бубном по голове. Еврей кричал быстро и непонятно и,
озираясь назад с испугом, метался из угла в угол, подбирая  длинные  фалды
сюртука. Все смеялись. Арчаковский от хохота упал на пол и со  слезами  на
глазах катался  во  все  стороны.  Потом  послышался  пронзительный  вопль
другого музыканта. Кто-то выхватил у него из рук  скрипку  и  со  страшной
силой ударил ее об землю. Дека ее разбилась вдребезги, с певучим  треском,
который странно слился  с  отчаянным  криком  еврея.  Потом  для  Ромашова
настало несколько минут темного забвения. И вдруг опять он увидел, точно в
горячечном сне, что все, кто были в комнате,  сразу  закричали,  забегали,
замахали руками. Вокруг Бек-Агамалова быстро и тесно сомкнулись  люди,  но
тотчас же они широко раздались, разбежались по всей комнате.
   - Все вон отсюда! Никого не хочу! - бешено кричал Бек-Агамалов.
   Он скрежетал, потрясал пред собой кулаками и топал ногами. Лицо у  него
сделалось малиновым, на лбу вздулись, как шнурки, две жилы,  сходящиеся  к
носу, голова была низко и грозно опущена, а в выкатившихся глазах  страшно
сверкали обнажившиеся круглые белки.
   Он точно потерял человеческие слова и ревел,  как  взбесившийся  зверь,
ужасным вибрирующим голосом:
   - А-а-а-а!
   Вдруг он, быстро и неожиданно ловко изогнувшись телом  влево,  выхватил
из ножен шашку. Она лязгнула и с  резким  свистом  сверкнула  у  него  над
головой. И сразу все, кто были в комнате, ринулись к  окнам  и  к  дверям.
Женщины истерически визжали.  Мужчины  отталкивали  друг  друга.  Ромашова
стремительно увлекли к дверям, и кто-то, протесняясь мимо него, больно, до
крови, черкнул его концом погона или пуговицей по щеке.  И  тотчас  же  на
дворе закричали, перебивая друг друга, взволнованные,  торопливые  голоса.
Ромашов остался один в дверях. Сердце у него часто  и  крепко  билось,  но
вместе  с  ужасом  он  испытывал  какое-то  сладкое,  буйное   и   веселое
предчувствие.
   - Зарублю-у-у-у! - кричал Бек-Агамалов, скрипя зубами.
   Вид общего  страха  совсем  опьянил  его.  Он  с  припадочной  силой  в
несколько ударов расщепил стол, потом яростно хватил шашкой по зеркалу,  и
осколки от него сверкающим радужным дождем  брызнули  во  все  стороны.  С
другого стола он одним ударом сбил все стоявшие на нем бутылки и стаканы.
   Но вдруг раздался чей-то пронзительный, неестественно-наглый крик:
   - Дурак! Хам!
   Это кричала та самая простоволосая женщина  с  голыми  руками,  которая
только что обнимала Лещенку. Ромашов раньше не видел ее. Она стояла в нише
за печкой и, упираясь кулаками в бедра, вся наклоняясь вперед, кричала без
перерыва криком обсчитанной рыночной торговки:
   - Дурак! Хам! Холуй! И никто  тебя  не  боится!  Дурак,  дурак,  дурак,
дурак!..
   Бек-Агамалов нахмурил брови и, точно растерявшись, опустил вниз  шашку.
Ромашов видел, как постепенно  бледнело  его  лицо  и  как  в  глазах  его
разгорался зловещий желтый блеск. И в то же  время  он  все  ниже  и  ниже
сгибал ноги, весь съеживался и вбирал  в  себя  шею,  как  зверь,  готовый
сделать прыжок.
   - Замолчи! - бросил он хрипло, точно выплюнул.
   - Дурак! Болван! Армяшка!  Не  замолчу!  Дурак!  Дурак!  -  выкрикивала
женщина, содрогаясь всем телом при каждом крике.
   Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым  мгновением.  В  голове  у
него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и  свободы.  Странная
смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно  легкую  пьяную
пену. Он увидел, что Бек-Агамалов,  не  сводя  глаз  с  женщины,  медленно
поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток  безумного  восторга,
ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на  Ромашова.  Бросаясь
вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно:
   - Ты не замолчишь? Я тебя в последний...
   Ромашов крепко, с силой, которой он сам  от  себя  не  ожидал,  схватил
Бек-Агамалова за кисть руки. В течение нескольких секунд оба  офицера,  не
моргая, пристально глядели друг на друга, на  расстоянии  пяти  или  шести
вершков.  Ромашов  слышал  частое,  фыркающее,  как  у   лошади,   дыхание
Бек-Агамалова, видел его страшные белки и остро блестящие  зрачки  глаз  и
белые, скрипящие движущиеся челюсти, но он уже  чувствовал,  что  безумный
огонь с каждым мгновением потухает в этом  искаженном  лице.  И  было  ему
жутко и невыразимо радостно стоять так, между  жизнью  и  смертью,  и  уже
знать, что он выходит победителем в этой игре. Должно быть,  все  те,  кто
наблюдали эту сцену извне, поняли ее опасное значение. На дворе за  окнами
стало тихо, - так тихо, что где-то в двух шагах, в темноте, соловей  вдруг
залился громкой, беззаботной трелью.
   - Пусти! - хрипло выдавил из себя Бек-Агамалов.
   - Бек, ты не ударишь женщину, - сказал Ромашов спокойно.  -  Бек,  тебе
будет на всю жизнь стыдно. Ты не ударишь.
   Последние искры безумия угасли в глазах Бек-Агамалова.  Ромашов  быстро
замигал веками и  глубоко  вздохнул,  точно  после  обморока.  Сердце  его
забилось быстро и беспорядочно,  как  во  время  испуга,  а  голова  опять
сделалась тяжелой и теплой.
   - Пусти! - еще раз крикнул Бек-Агамалов с ненавистью и рванул руку.
   Теперь Ромашов чувствовал, что он уже не в силах сопротивляться ему, но
он уже не боялся его и говорил жалостливо и  ласково,  притрагиваясь  чуть
слышно к плечу товарища:
   - Простите меня... Но ведь вы сами потом скажете мне спасибо.
   Бек-Агамалов резко со стуком вбросил шашку в ножны.
   - Ладно! К черту! - крикнул он сердито, но уже с  долей  притворства  и
смущения. - Мы с вами еще разделаемся. Вы не имеете права!..
   Все глядевшие  на  эту  сцену  со  двора  поняли,  что  самое  страшное
пронеслось. С преувеличенным, напряженным хохотом толпой ввалились  они  в
двери. Теперь все они принялись с  фамильярной  и  дружеской  развязностью
успокаивать и уговаривать Бек-Агамалова. Но он уже погас, обессилел, и его
сразу потемневшее лицо имело усталое и брезгливое выражение.
   Прибежала Шлейферша, толстая дама  с  засаленными  грудями,  с  жестким
выражением глаз, окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась то к
одному, то к другому офицеру, трогала их за рукава и за пуговицы и кричала
плачевно:
   - Ну, господа, ну, кто мне заплатит за все: за  зеркало,  за  стол,  за
напитки и за девочек?
   И опять кто-то неведомый остался  объясняться  с  ней.  Прочие  офицеры
вышли гурьбой наружу. Чистый, нежный воздух майской ночи легко  и  приятно
вторгся в грудь  Ромашова  и  наполнил  все  его  тело  свежим,  радостным
трепетом. Ему казалось, что следы сегодняшнего пьянства сразу  стерлись  в
его мозгу, точно от прикосновения мокрой губки.
   К нему подошел Бек-Агамалов и взял его под руку.
   - Ромашов, садитесь со мной, - предложил он, - хорошо?
   И когда они уже сидели рядом и Ромашов, наклоняясь вправо, глядел,