ая по мясистой,
густой, хрустевшей под ногами зелени. Некоторое время оба молчали. Наконец
Николаев, переведя широко и громко, с видимым трудом,  дыхание,  заговорил
первый:
   - Я прежде всего должен поставить вопрос: относитесь ли  вы  с  должным
уважением к моей жене... к Александре Петровне?
   - Я не понимаю, Владимир Ефимович... - возразил Ромашов. - Я,  с  своей
стороны, тоже должен спросить вас...
   -  Позвольте!  -  вдруг  загорячился  Николаев.  -   Будем   спрашивать
поочередно, сначала я, а потом вы.  А  иначе  мы  не  столкуемся.  Будемте
говорить прямо и откровенно. Ответьте мне  прежде  всего:  интересует  вас
хоть сколько-нибудь то, что о ней говорят  и  сплетничают?  Ну,  словом...
черт!.. ее репутация? Нет, нет, подождите, не перебивайте меня... Ведь вы,
надеюсь, не будете отрицать того, что вы  от  нее  и  от  меня  не  видели
ничего, кроме хорошего, и что вы были в нашем доме приняты,  как  близкий,
свой человек, почти как родной.
   Ромашов оступился в рыхлую землю,  неуклюже  споткнулся  и  пробормотал
стыдливо:
   - Поверьте, я всегда буду благодарен вам и Александре Петровне...
   - Ах, нет, вовсе не в этом дело, вовсе  не  в  этом.  Я  не  ищу  вашей
благодарности, - рассердился Николаев. - Я хочу  сказать  только  то,  что
моей жены коснулась грязная, лживая сплетня,  которая...  ну,  то  есть  в
которую... - Николаев часто задышал и вытер лицо платком.  -  Ну,  словом,
здесь замешаны и вы. Мы оба - я и она - мы получаем чуть ли не каждый день
какие-то подлые, хамские анонимные письма. Не стану вам  их  показывать...
мне омерзительно это. И вот в этих письмах говорится... - Николаев замялся
на секунду. - Ну, да черт!.. говорится о том, что вы - любовник Александры
Петровны и что... ух, какая подлость!.. Ну,  и  так  далее...  что  у  вас
ежедневно происходят какие-то тайные свидания и будто бы весь полк об этом
знает. Мерзость!
   Он злобно заскрипел зубами и сплюнул.
   - Я знаю, кто писал, - тихо сказал Ромашов, отворачиваясь в сторону.
   - Знаете?
   Николаев остановился и грубо схватил Ромашова за рукав. Видно было, что
внезапный порыв гнева сразу разбил  его  искусственную  сдержанность.  Его
воловьи глаза расширились, лицо налилось кровью, в углах  задрожавших  губ
выступила густая слюна. Он яростно  закричал,  весь  наклоняясь  вперед  и
приближая свое лицо в упор к лицу Ромашова:
   - Так как же вы смеете молчать, если знаете!  В  вашем  положении  долг
каждого мало-мальски порядочного человека - заткнуть рот  всякой  сволочи.
Слышите  вы...  армейский  донжуан!  Если  вы  честный   человек,   а   не
какая-нибудь...
   Ромашов, бледнея, посмотрел с ненавистью в глаза Николаеву. Ноги и руки
у него вдруг страшно отяжелели, голова сделалась легкой и точно пустой,  а
сердце упало куда-то глубоко вниз и  билось  там  огромными,  болезненными
толчками, сотрясая все тело.
   - Я попрошу вас не  кричать  на  меня,  -  глухо  и  протяжно  произнес
Ромашов. - Говорите приличнее, я не позволю вам кричать.
   - Я вовсе на вас и не кричу, - все еще грубо, но понижая тон,  возразил
Николаев. - Я вас только убеждаю, хотя имею право требовать. Наши  прежние
отношения дают мне это право. Если вы хоть сколько-нибудь дорожите чистым,
незапятнанным именем Александры Петровны,  то  вы  должны  прекратить  эту
травлю.
   - Хорошо, я сделаю все, что могу, - сухо ответил Ромашов.
   Он повернулся и пошел вперед, посередине тропинки. Николаев  тотчас  же
догнал его.
   - И  потом...  только  вы,  пожалуйста,  не  сердитесь...  -  заговорил
Николаев  смягченно,  с  оттенком  замешательства.  -  Уж  раз  мы  начали
говорить, то лучше говорить все до конца... Не правда ли?
   - Да? - полувопросительно произнес Ромашов.
   - Вы сами видели, с каким чувством симпатии мы  к  вам  относились,  то
есть я и Александра Петровна. И если я теперь вынужден... Ах, да  вы  сами
знаете, что в этом паршивом городишке нет ничего страшнее сплетни!
   - Хорошо, - грустно ответил Ромашов. - Я перестану у вас  бывать.  Ведь
вы об этом хотели просить  меня?  Ну,  хорошо.  Впрочем,  я  и  сам  решил
прекратить мои посещения. Несколько дней тому назад я зашел всего на  пять
минут, возвратить Александре Петровне ее книги, и, смею уверить вас, это в
последний раз.
   - Да... так вот... - сказал неопределенно Николаев и смущенно замолчал.
   Офицеры в эту минуту свернули с тропинки на шоссе. До города оставалось
еще шагов триста, и так как говорить было больше не  о  чем,  то  оба  шли
рядом, молча  и  не  глядя  друг  на  друга.  Ни  один  не  решался  -  ни
остановиться, ни повернуть назад. Положение становилось с  каждой  минутой
все более фальшивым и натянутым.
   Наконец около  первых  домов  города  им  попался  навстречу  извозчик.
Николаев окликнул его.
   - Да... так вот... - опять нелепо промолвил он, обращаясь к Ромашову. -
Итак, до свидания, Юрий Алексеевич.
   Они не подали друг другу рук, а только  притронулись  к  козырькам.  Но
когда  Ромашов  глядел  на  удаляющийся  в  пыли  белый  крепкий   затылок
Николаева, он вдруг почувствовал себя таким оставленным всем миром и таким
внезапно одиноким, как будто от его жизни только что отрезали что-то самое
большое, самое главное.
   Он медленно пошел домой. Гайнан  встретил  его  на  дворе,  еще  издали
дружелюбно и весело скаля зубы. Снимая с подпоручика пальто, он все  время
улыбался от удовольствия и, по своему обыкновению, приплясывал на месте.
   - Твоя не обедал? - спрашивал он с участливой фамильярностью. -  Небось
голодный? Сейчас побежу в собранию, принесу тебе обед.
   - Убирайся к черту! - визгливо закричал на него  Ромашов.  -  Убирайся,
убирайся и не смей заходить ко мне в комнату. И кто бы ни спрашивал - меня
нет дома. Хоть бы сам государь император пришел.
   Он лег на постель и зарылся головой в подушку, вцепившись в нее зубами.
У него горели глаза, что-то колючее, постороннее распирало и в то же время
сжимало  горло,  и  хотелось  плакать.  Он  жадно  искал  этих  горячих  и
сладостных слез, этих долгих, горьких, облегчающих рыданий. И он  снова  и
снова нарочно вызывал в воображении прошедший день,  сгущая  все  нынешние
обидные и позорные происшествия, представляя себе самого  себя,  точно  со
стороны,  оскорбленным,  несчастным,  слабым  и  заброшенным  и   жалостно
умиляясь над собой. Но слезы не приходили.
   Потом случилось что-то странное. Ромашову показалось, что он  вовсе  не
спал, даже не задремал ни на секунду, а просто  в  течение  одного  только
момента лежал без мыслей, закрыв глаза. И вдруг он неожиданно застал  себя
бодрствующим, с прежней тоской на душе.  Но  в  комнате  уже  было  темно.
Оказалось, что в этом непонятном состоянии умственного  оцепенения  прошло
более пяти часов.
   Ему захотелось есть. Он встал, прицепил шашку, накинул шинель на  плечи
и пошел в собрание. Это было недалеко, всего шагов двести, и туда  Ромашов
всегда ходил  не  с  улицы,  а  через  черный  ход,  какими-то  пустырями,
огородами и перелазами.
   В столовой, в бильярдной и на  кухне  светло  горели  лампы,  и  оттого
грязный, загроможденный двор офицерского собрания  казался  черным,  точно
залитым чернилами. Окна были всюду раскрыты настежь. Слышался говор, смех,
пение, резкие удары бильярдных шаров.
   Ромашов уже взошел на заднее крыльцо, но вдруг  остановился,  уловив  в
столовой раздраженный и насмешливый голос капитана Сливы. Окно было в двух
шагах, и, осторожно заглянув в  него,  Ромашов  увидел  сутуловатую  спину
своего ротного командира.
   - В-вся рота идет, к-как один ч-человек -  ать!  ать!  ать!  -  говорил
Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь, - а _оно  одно_,  точно
на смех - о! о! - як тот козел. - Он суетливо и безобразно ткнул несколько
раз указательным пальцем вверх. - Я ему п-прямо  сказал  б-без  церемонии:
уходите-ка, п-почтеннейший, в друг-гую роту. А лучше бы  вам  и  вовсе  из
п-полка уйти. Какой из вас к черту офицер? Так, м-междометие какое-то...
   Ромашов зажмурил глаза и съежился. Ему казалось,  что  если  он  сейчас
пошевелится, то все сидящие в столовой заметят это и  высунутся  из  окон.
Так простоял он минуту или две. Потом, стараясь  дышать  как  можно  тише,
сгорбившись и спрятав голову в плечи, он на цыпочках двинулся вдоль стены,
прошел, все ускоряя шаг, до ворот и,  быстро  перебежав  освещенную  луной
улицу, скрылся в густой тени противоположного забора.
   Ромашов долго кружил в этот вечер по городу, держась все время  теневых
сторон, но почти не сознавая, по каким улицам он идет. Раз он  остановился
против дома Николаевых,  который  ярко  белел  в  лунном  свете,  холодно,
глянцевито и странно сияя своей зеленой металлической крышей.  Улица  была
мертвенно тиха, безлюдна и казалась  незнакомой.  Прямые  четкие  тени  от
домов и заборов резко делили мостовую пополам - одна половина была  совсем
черная, а другая масляно блестела гладким, круглым булыжником.
   За  темно-красными   плотными   занавесками   большим   теплым   пятном
просвечивал свет лампы. "Милая, неужели ты не чувствуешь, как мне грустно,
как я страдаю, как я люблю тебя!" - прошептал Ромашов, делая плачущее лицо
и крепко прижимая обе руки к груди.
   Ему вдруг пришло в голову  заставить  Шурочку,  чтобы  она  услышала  и
поняла его на расстоянии, сквозь стены комнаты.  Тогда,  сжав  кулаки  так
сильно, что под ногтями сделалось  больно,  сцепив  судорожно  челюсти,  с
ощущением холодных мурашек по всему телу, он стал твердить в уме, страстно
напрягая всю свою волю:
   "Посмотри в окно... Подойди к занавеске. Встань с дивана  и  подойди  к
занавеске. Выгляни, выгляни, выгляни. Слышишь, я тебе  приказываю,  сейчас
же подойди к окну".
   Занавески оставались неподвижными. "Ты не слышишь  меня!  -  с  горьким
упреком прошептал Ромашов. - Ты сидишь теперь с ним  рядом,  около  лампы,
спокойная, равнодушная, красивая. Ах, боже мой, боже, как я несчастлив!"
   Он вздохнул и утомленной походкой, низко опустив голову, побрел дальше.
   Он проходил и мимо квартиры Назанского, но там  было  темно.  Ромашову,
правда, почудилось, что кто-то белый мелькал по неосвещенной комнате  мимо
окон,  но  ему  стало  почему-то  страшно,  и  он  не  решился   окликнуть
Назанского.
   Спустя несколько дней Ромашов  вспоминал,  точно  далекое,  никогда  не
забываемое сновидение, эту фантастическую, почти бредовую прогулку. Он сам
не мог бы сказать, каким образом очутился он  около  еврейского  кладбища.
Оно находилось за чертой города и взбиралось на  гору,  обнесенное  низкой
белой стеной, тихое и  таинственное.  Из  светлой  спящей  травы  печально
подымались кверху голые, однообразные, холодные камни, бросавшие  от  себя
одинаковые тонкие тени. А над кладбищем  безмолвно  и  строго  царствовала
торжественная простота уединения.
   Потом он видел себя на другом конце города. Может быть, это и  в  самом
деле было во сне?  Он  стоял  на  середине  длинной  укатанной,  блестящей
плотины, широко пересекающей Буг. Сонная вода густо  и  лениво  колыхалась
под его ногами, мелодично хлюпая о землю, а месяц отражался  в  ее  зыбкой
поверхности дрожащим столбом, и  казалось,  что  это  миллионы  серебряных
рыбок плещутся на воде, уходя узкой дорожкой к дальнему  берегу,  темному,
молчаливому и пустынному. И еще запомнил  Ромашов,  что  повсюду  -  и  на
улицах и за городом - шел за ним сладкий, нежно-вкрадчивый аромат цветущей
белой акации.
   Странные мысли приходили ему в голову в эту ночь - одинокие  мысли,  то
печальные, то жуткие, то мелочно, по-детски, смешные. Чаще же  всего  ему,
точно неопытному игроку, проигравшему в один вечер  все  состояние,  вдруг
представлялось с  соблазнительной  ясностью,  что  вовсе  ничего  не  было
неприятного,  что  красивый  подпоручик   Ромашов   отлично   прошелся   в
церемониальном марше перед генералом, заслужил общие похвалы и что он  сам
теперь сидит вместе с товарищами в светлой столовой офицерского собрания и
хохочет  и  пьет  красное  вино.  Но  каждый  раз  эти  мечты   обрывались
воспоминаниями  о  брани  Федоровского,  о  язвительных   словах   ротного
командира, о разговоре с  Николаевым,  и  Ромашов  снова  чувствовал  себя
непоправимо опозоренным и несчастным.
   Тайный, внутренний инстинкт привел его на то место,  где  он  разошелся
сегодня с Николаевым. Ромашов в это время думал о самоубийстве,  но  думал
без решимости  и  без  страха,  с  каким-то  скрытым,  приятно-самолюбивым
чувством. Обычная, неугомонная фантазия растворила весь ужас  этой  мысли,
украсив и расцветив ее яркими картинами.
   "Вот Гайнан  выскочил  из  комнаты  Ромашова.  Лицо  искажено  испугом.
Бледный, трясущийся, вбегает  он  в  офицерскую  столовую,  которая  полна
народом.  Все  невольно  подымаются  с  мест  при  его  появлении.   "Ваше
высокоблагородие... подпоручик... застрелился!.." -  с  трудом  произносит
Гайнан. Общее смятение. Лица бледнеют.  В  глазах  отражается  ужас.  "Кто
застрелился? Где? Какой  подпоручик?"  -  "Господа,  да  ведь  это  денщик
Ромашова! - узнает кто-то Гайнана.  -  Это  его  черемис".  Все  бегут  на
квартиру, некоторые без шапок. Ромашов лежит на  кровати.  Лужа  крови  на
полу, и в ней валяется револьвер Смита  и  Вессона,  казенного  образца...
Сквозь толпу офицеров, наполнявших маленькую комнату, с трудом пробирается
полковой доктор Знойко. "В  висок!  -  произносит  он  тихо  среди  общего
молчания. - Все кончено". Кто-то замечает вполголоса: "Господа, снимите же
шапки!"  Многие  крестятся.  Веткин  находит  на  столе  записку,   твердо
написанную карандашом, и читает ее вслух: "Прощаю всех, умираю  по  доброй
воле, жизнь так тяжела и печальна! Сообщите  поосторожнее  матери  о  моей
смерти. Георгий Ромашов". Все переглядываются, и все читают в глазах  друг
у друга одну и ту же  беспокойную,  невысказанную  мысль:  "Это  _мы_  его
убийцы!"
   Мерно покачивается гроб под золотым парчовым покровом на  руках  восьми
товарищей. Все офицеры идут следом. Позади их - шестая рота. Капитан Слива
сурово хмурится. Доброе лицо Веткина  распухло  от  слез,  но  теперь,  на
улице, он сдерживает себя. Лбов плачет навзрыд, не скрывая  и  не  стыдясь
своего горя, -  милый,  добрый  мальчик!  Глубокими,  скорбными  рыданиями
несутся в весеннем воздухе звуки похоронного марша. Тут же и все  полковые
дамы и Шурочка. "Я его целовала! - думает она с отчаянием. - Я его любила!
Я могла бы его удержать, спасти!" - "Слишком поздно!" - думает в ответ  ей
с горькой улыбкой Ромашов.
   Тихо разговаривают между собой офицеры, идущие за гробом: "Эх, как жаль
беднягу! Ведь какой  славный  был  товарищ,  какой  прекрасный,  способный
офицер!.. Да... не понимали мы его!" Сильнее рыдает похоронный марш: это -
музыка Бетховена "На смерть героя". А Ромашов лежит в гробу,  неподвижный,
холодный, с вечной улыбкой на  губах.  На  груди  у  него  скромный  букет
фиалок, - никто не знает, чья рука положила эти цветы. Он всех простил:  и
Шурочку, и Сливу, и Федоровского, и  корпусного  командира.  Пусть  же  не
плачут о нем. Он был слишком чист и прекрасен для этой  жизни!  Ему  будет
лучше _там_!"
   Слезы выступили на глаза, но Ромашов не вытирал их.  Было  так  отрадно
воображать себя оплакиваемым, несправедливо обиженным!
   Он шел теперь вдоль свекловичного поля. Низкая толстая  ботва  пестрела
путаными белыми и черными пятнами под ногами.  Простор  поля,  освещенного
луной, точно давил Ромашова. Подпоручик взобрался  на  небольшой  земляной
валик и остановился над железнодорожной выемкой.
   Эта сторона была вся в черной тени,  а  на  другую  падал  ярко-бледный
свет, и казалось, на ней можно  было  рассмотреть  каждую  травку.  Выемка
уходила вниз, как темная пропасть; на дне ее слабо блестели отполированные
рельсы. Далеко за выемкой белели среди поля правильные ряды  остроконечных
палаток.
   Немного ниже гребня выемки, вдоль полотна, шел неширокий уступ. Ромашов
спустился к нему и сел на траву.  От  голода  и  усталости  он  чувствовал
тошноту вместе с ощущением дрожи и слабости  в  ногах.  Большое  пустынное
поле,  внизу  выемка  -   наполовину   в   тени,   наполовину   в   свете,
смутно-прозрачный воздух, росистая трава, - все было погружено  в  чуткую,
крадущуюся тишину, от которой гулко шумело в ушах. Лишь изредка на станции
вскрикивали маневрирующие паровозы, и в молчании  этой  странной  ночи  их
отрывистые свистки принимали живое, тревожное и угрожающее выражение.
   Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака  стояли  неподвижно,  и  над
ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху,
и казалось, что все пространство от земли до неба наполнено вечным  ужасом
и вечной тоской. "Там - бог!"  -  подумал  Ромашов,  и  вдруг,  с  наивным
порывом скорби, обиды и жалости к самому себе, он  заговорил  страстным  и
горьким шепотом:
   - Бог! Зачем ты отвернулся от меня? Я - маленький,  я  -  слабый,  я  -
песчинка, что я сделал тебе дурного, бог? Ты ведь все можешь,  ты  добрый,
ты все видишь, - зачем же ты несправедлив ко мне, бог?
   Но ему стало страшно, и он зашептал поспешно и горячо:
   - Нет, нет, добрый, милый, прости меня, прости меня! Я не стану больше.
- И он прибавил с кроткой, обезоруживающей покорностью: -  Делай  со  мной
все, что тебе угодно. Я всему повинуюсь с благодарностью.
   Так он говорил, и в то же время у него в самых тайниках души шевелилась
лукаво-невинная мысль, что его терпеливая покорность растрогает и  смягчит
всевидящего бога, и тогда вдруг случится чудо, от которого все сегодняшнее
- тягостное и неприятное - окажется лишь дурным сном.
   "Где ты ту-ут?" - сердито и торопливо закричал паровоз.
   А другой подхватил низким тоном, протяжно и с угрозой:
   "Я - ва-ас!"
   Что-то зашуршало и мелькнуло на той  стороне  выемки,  на  самом  верху
освещенного откоса. Ромашов слегка приподнял голову, чтобы  лучше  видеть.
Что-то серое, бесформенное, мало похожее на  человека,  спускалось  сверху
вниз, едва выделяясь от травы в призрачно-мутном свете месяца.  Только  по
движению тени да по легкому шороху осыпавшейся земли можно  было  уследить
за ним.
   Вот оно перешло через рельсы. "Кажется - солдат? - мелькнула у Ромашова
беспокойная догадка. - Во всяком случае, это человек. Но так страшно  идти
может только лунатик или пьяный. Кто это?"
   Серый человек пересек рельсы и вошел в тень. Теперь стало  совсем  ясно
видно, что это солдат. Он медленно и неуклюже взбирался наверх,  скрывшись
на некоторое время из поля зрения Ромашова. Но прошло  две-три  минуты,  и
снизу начала медленно подыматься круглая стриженая голова без шапки.
   Мутный свет прямо  падал  на  лицо  этого  человека,  и  Ромашов  узнал
левофлангового солдата своей полуроты - Хлебникова. Он  шел  с  обнаженной
головой, держа шапку в руке, со взглядом, безжизненно устремленным вперед.
Казалось,  он  двигался   под   влиянием   какой-то   чужой,   внутренней,
таинственной силы. Он прошел так близко около офицера, что почти  коснулся
его полой своей  шинели.  В  зрачках  его  глаз  яркими,  острыми  точками
отражался лунный свет.
   - Хлебников! Ты? - окликнул его Ромашов.
   - Ах! - вскрикнул солдат и вдруг,  остановившись,  весь  затрепетал  на
одном месте от испуга.
   Ромашов быстро поднялся. Он увидел  перед  собой  мертвое,  истерзанное
лицо, с разбитыми, опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от  синяка
глазом.  При  ночном  неверном  свете   следы   побоев   имели   зловещий,
преувеличенный вид. И, глядя на Хлебникова,  Ромашов  подумал:  "Вот  этот
самый человек вместе со  мной  принес  сегодня  неудачу  всему  полку.  Мы
одинаково несчастны".
   - Куда ты, голубчик? Что с тобой? - спросил ласково Ромашов и,  сам  не
зная зачем, положил обе руки на плечи солдату.
   Хлебников поглядел на него растерянным,  диким  взором,  но  тотчас  же
отвернулся. Губы его чмокнули, медленно раскрылись,  и  из  них  вырвалось
короткое, бессм