ого в дивизии голоса - голоса, которым он, кстати
сказать, сделал всю свою служебную карьеру, -  был  ясно  слышен  в  самых
дальних местах обширного плаца и даже по шоссе.
   - Ты кто такой? - отрывисто спросил полковник,  внезапно  остановившись
перед молодым солдатом Шарафутдиновым, стоявшим у гимнастического забора.
   -  Рядовой  шестой  роты   Шарафутдинов,   ваша   высокоблагородия!   -
старательно, хрипло крикнул татарин.
   - Дурак! Я тебя спрашиваю, на какой пост ты наряжен?
   Солдат, растерявшись от окрика и сердитого командирского вида, молчал и
только моргал веками.
   - Н-ну? - возвысил голос Шульгович.
   -  Который  лицо  часовой...  неприкосновенно...  -  залепетал   наобум
татарин. - Не могу знать, ваша высокоблагородия, - закончил он вдруг  тихо
и решительно.
   Полное лицо командира покраснело густым кирпичным старческим  румянцем,
а его кустистые брови гневно сдвинулись. Он обернулся вокруг себя и  резко
спросил:
   - Кто здесь младший офицер?
   Ромашов выдвинулся вперед и приложил руку к фуражке.
   - Я, господин полковник.
   - А-а! Подпоручик  Ромашов.  Хорошо  вы,  должно  быть,  занимаетесь  с
людьми. Колени вместе! - гаркнул вдруг Шульгович, выкатывая глаза.  -  Как
стоите в присутствии своего полкового командира? Капитан Слива, ставлю вам
на вид, что ваш субалтерн-офицер не умеет себя держать  перед  начальством
при исполнении служебных обязанностей... Ты, собачья  душа,  -  повернулся
Шульгович к Шарафутдинову, - кто у тебя полковой командир?
   - Не могу знать, - ответил с унынием, но поспешно и твердо татарин.
   - У!.....  Я  тебя  спрашиваю,  кто  твой  командир  полка?  Кто  -  я?
Понимаешь, я, я, я, я, я!.. - И Шульгович  несколько  раз  изо  всей  силы
ударил себя ладонью по груди.
   - Не могу знать...
   - ........ - ...  -  выругался  полковник  длинной,  в  двадцать  слов,
запутанной  и  циничной  фразой.  -  Капитан  Слива,  извольте  сейчас  же
поставить этого сукина сына под ружье с полной  выкладкой.  Пусть  сгниет,
каналья, под ружьем. Вы, подпоручик, больше о бабьих хвостах думаете,  чем
о службе-с. Вальсы танцуете? Поль де Коков читаете?.. Что же это - солдат,
по-вашему? - ткнул он пальцем в губы Шарафутдинову. - Это -  срам,  позор,
омерзение, а не солдат. Фамилию своего  полкового  командира  не  знает...
У-д-дивляюсь вам, подпоручик!..
   Ромашов глядел в седое, красное, раздраженное лицо и чувствовал, как  у
него от обиды и от волнения колотится сердце и темнеет перед глазами...  И
вдруг, почти неожиданно для самого себя, он сказал глухо:
   - Это - татарин, господин полковник. Он ничего не понимает по-русски, и
кроме того...
   У Шульговича мгновенно побледнело лицо, запрыгали дряблые щеки и  глаза
сделались совсем пустыми и страшными.
   - Что?! - заревел он таким  неестественно  оглушительным  голосом,  что
еврейские мальчишки, сидевшие  около  шоссе  на  заборе,  посыпались,  как
воробьи, в разные стороны. - Что?  Разговаривать?  Ма-ал-чать!  Молокосос,
прапорщик позволяет себе... Поручик Федоровский,  объявите  в  сегодняшнем
приказе о том, что я подвергаю подпоручика Ромашова  домашнему  аресту  на
четверо  суток  за  непонимание  воинской  дисциплины.  А  капитану  Сливе
объявляю строгий выговор  за  то,  что  не  умеет  внушить  своим  младшим
офицерам настоящих понятий о служебном долге.
   Адъютант с  почтительным  и  бесстрастным  видом  отдал  честь.  Слива,
сгорбившись, стоял с деревянным, ничего не выражающим лицом  и  все  время
держал трясущуюся руку у козырька фуражки.
   -  Стыдно  вам-с,  капитан  Слива-с,  -  ворчал  Шульгович,  постепенно
успокаиваясь. - Один из лучших офицеров в полку, старый служака  -  и  так
распускаете молодежь. Подтягивайте их, жучьте их без стеснения.  Нечего  с
ними стесняться. Не барышни, не размокнут...
   Он круто повернулся и, в сопровождении адъютанта, пошел  к  коляске.  И
пока он садился, пока коляска повернула на шоссе  и  скрылась  за  зданием
ротной школы, на плацу стояла робкая, недоумелая тишина.
   - Эх, ба-тень-ка! - с презрением,  сухо  и  недружелюбно  сказал  Слива
несколько минут спустя, когда офицеры расходились по домам. - Дернуло  вас
разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж бог убил. Теперь вот мне из-за
вас в приказе выговор. И на кой мне черт вас в  роту  прислали?  Нужны  вы
мне, как собаке пятая нога. Вам бы сиську сосать, а не...
   Он не договорил, устало махнул рукой и, повернувшись спиной к  молодому
офицеру, весь сгорбившись, опустившись, поплелся домой,  в  свою  грязную,
старческую холостую квартиру. Ромашов поглядел ему вслед, на  его  унылую,
узкую и длинную спину, и вдруг почувствовал,  что  в  его  сердце,  сквозь
горечь недавней обиды и публичного позора,  шевелится  сожаление  к  этому
одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку,  у  которого  во  всем
мире остались только две привязанности:  строевая  красота  своей  роты  и
тихое, уединенное ежедневное пьянство  по  вечерам  -  "до  подушки",  как
выражались в полку старые запойные бурбоны.
   И так как у Ромашова была немножко  смешная,  наивная  привычка,  часто
свойственная очень молодым людям, думать о  самом  себе  в  третьем  лице,
словами шаблонных романов, то и теперь он произнес внутренне:
   "Его добрые, выразительные глаза подернулись облаком грусти..."



2

   Солдаты  разошлись  повзводно  на  квартиры.  Плац   опустел.   Ромашов
некоторое время стоял в нерешимости на шоссе.  Уже  не  в  первый  раз  за
полтора года своей офицерской службы испытывал он это мучительное сознание
своего одиночества и  затерянности  среди  чужих,  недоброжелательных  или
равнодушных  людей,  -  это  тоскливое  чувство  незнания,   куда   девать
сегодняшний вечер. Мысли о своей квартире, об офицерском собрании были ему
противны. В собрании теперь пустота; наверно, два подпрапорщика играют  на
скверном,  маленьком  бильярде,  пьют  пиво,  курят  и  над  каждым  шаром
ожесточенно божатся и сквернословят; в  комнатах  стоит  застарелый  запах
плохого кухмистерского обеда - скучно!..
   "Пойду на вокзал, - сказал сам себе Ромашов. - Все равно".
   В бедном еврейском местечке не было ни  одного  ресторана.  Клубы,  как
военный, так и гражданский, находились в самом жалком, запущенном виде,  и
поэтому вокзал служил единственным местом, куда обыватели ездили частенько
покутить и встряхнуться и даже поиграть в карты.  Ездили  туда  и  дамы  к
приходу  пассажирских  поездов,  что  служило  маленьким  разнообразием  в
глубокой скуке провинциальной жизни.
   Ромашов любил ходить  на  вокзал  по  вечерам,  к  курьерскому  поезду,
который останавливался здесь в последний раз перед прусской  границей.  Со
странным очарованием, взволнованно следил он, как к станции,  стремительно
выскочив из-за поворота, подлетал на всех  парах  этот  поезд,  состоявший
всего из пяти новеньких, блестящих вагонов, как быстро росли и разгорались
его огненные глаза, бросавшие вперед себя на рельсы светлые пятна,  и  как
он, уже готовый проскочить станцию,  мгновенно,  с  шипением  и  грохотом,
останавливался - "точно великан, ухватившийся с разбега за скалу, -  думал
Ромашов.  Из  вагонов,  сияющих  насквозь  веселыми  праздничными  огнями,
выходили красивые, нарядные и выхоленные дамы  в  удивительных  шляпах,  в
необыкновенно  изящных  костюмах,  выходили  штатские  господа,  прекрасно
одетые,  беззаботно  самоуверенные,  с  громкими  барскими   голосами,   с
французским и немецким языком, с свободными  жестами,  с  ленивым  смехом.
Никто из них никогда, даже мельком, не обращал внимания на Ромашова, но он
видел в них кусочек  какого-то  недоступного,  изысканного,  великолепного
мира, где жизнь - вечный праздник и торжество...
   Проходило восемь минут. Звенел звонок, свистел паровоз, и сияющий поезд
отходил от станции. Торопливо тушились огни на перроне и в  буфете.  Сразу
наступали темные будни. И Ромашов всегда  подолгу  с  тихой,  мечтательной
грустью следил за красным фонариком,  который  плавно  раскачивался  сзади
последнего вагона, уходя во мрак ночи и становясь едва заметной искоркой.
   "Пойду на вокзал", - подумал Ромашов. Но тотчас же он поглядел на  свои
калоши и покраснел от колючего стыда. Это были тяжелые резиновые калоши  в
полторы четверти глубиной, облепленные доверху густой, как  тесто,  черной
грязью. Такие калоши носили все офицеры в полку.  Потом  он  посмотрел  на
свою шинель, обрезанную, тоже ради  грязи,  по  колени,  с  висящей  внизу
бахромой, с засаленными и растянутыми  петлями,  и  вздохнул.  На  прошлой
неделе, когда он проходил по платформе мимо того же курьерского поезда, он
заметил высокую, стройную, очень красивую даму в черном платье, стоявшую в
дверях вагона первого класса. Она была без шляпы,  и  Ромашов  быстро,  но
отчетливо успел разглядеть ее тонкий, правильный нос, прелестные маленькие
и полные губы и блестящие черные  волнистые  волосы,  которые  от  прямого
пробора посредине головы спускались вниз к щекам,  закрывая  виски,  концы
бровей и уши. Сзади нее, выглядывая из-за ее плеча, стоял  рослый  молодой
человек в светлой  паре,  с  надменным  лицом  и  с  усами  вверх,  как  у
императора Вильгельма, даже похожий несколько  на  Вильгельма.  Дама  тоже
посмотрела на Ромашова, и, как ему показалось, посмотрела  пристально,  со
вниманием, и, проходя мимо нее, подпоручик подумал, по своему обыкновению:
"Глаза прекрасной незнакомки с  удовольствием  остановились  на  стройной,
худощавой фигуре молодого офицера". Но когда, пройдя десять шагов, Ромашов
внезапно обернулся назад, чтобы еще раз встретить взгляд красивой дамы, он
увидел, что и она и ее спутник с  увлечением  смеются,  глядя  ему  вслед.
Тогда Ромашов вдруг с  поразительной  ясностью  и  как  будто  со  стороны
представил  себе  самого  себя,  свои  калоши,   шинель,   бледное   лицо,
близорукость, свою  обычную  растерянность  и  неловкость,  вспомнил  свою
только что сейчас подуманную красивую фразу  и  покраснел  мучительно,  до
острой боли, от нестерпимого стыда. И даже теперь,  идя  один  в  полутьме
весеннего вечера, он опять еще раз покраснел  от  стыда  за  этот  прошлый
стыд.
   - Нет, куда уж на вокзал, - прошептал с горькой безнадежностью Ромашов.
- Похожу немного, а потом домой...
   Было начало апреля. Сумерки  сгущались  незаметно  для  глаза.  Тополи,
окаймлявшие шоссе, белые, низкие домики с черепичными крышами по  сторонам
дороги,  фигуры  редких  прохожих  -  все  почернело,  утратило  цвета   и
перспективу;  все  предметы  обратились  в  черные  плоские  силуэты,   но
очертания их с прелестной четкостью стояли в смуглом воздухе. На западе за
городом горела заря. Точно в жерло раскаленного, пылающего жидким  золотом
вулкана сваливались тяжелые  сизые  облака  и  рдели  кроваво-красными,  и
янтарными, и фиолетовыми огнями. А над вулканом поднималось куполом вверх,
зеленея бирюзой и аквамарином, кроткое вечернее весеннее небо.
   Медленно идя по шоссе, с трудом волоча ноги в огромных калошах, Ромашов
неотступно глядел на этот волшебный пожар. Как и всегда, с самого детства,
ему чудилась за яркой вечерней зарей  какая-то  таинственная,  светозарная
жизнь. Точно там, далеко-далеко за облаками и  за  горизонтом,  пылал  под
невидимым отсюда солнцем чудесный, ослепительно-прекрасный город,  скрытый
от глаз тучами, проникнутыми внутренним огнем.  Там  сверкали  нестерпимым
блеском мостовые из золотых плиток, возвышались причудливые купола и башни
с пурпурными крышами, сверкали брильянты  в  окнах,  трепетали  в  воздухе
яркие разноцветные флаги. И чудилось,  что  в  этом  далеком  и  сказочном
городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых похожа на сладкую
музыку, у которых даже задумчивость, даже грусть - очаровательно  нежны  и
прекрасны. Ходят они по сияющим площадям, по тенистым садам, между цветами
и фонтанами, ходят, богоподобные, светлые, полные неописуемой радости,  не
знающие преград в счастии и желаниях, не омраченные ни скорбью, ни стыдом,
ни заботой...
   Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу,  грубые  крики
полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой  и  в  то  же
время мальчишеской неловкости перед солдатами. Всего больнее было для него
то, что на него кричали совсем точно так же, как и  он  иногда  кричал  на
этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и в этом сознании было
что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее  его  офицерское
и, как он думал, человеческое достоинство.
   И в нем тотчас же, точно в мальчике, - в нем и в  самом  деле  осталось
еще много ребяческого, - закипели мстительные, фантастические,  опьяняющие
мечты. "Глупости! Вся жизнь передо мной! - думал Ромашов, и,  в  увлечении
своими мыслями, он зашагал бодрее и задышал глубже. - Вот, назло им  всем,
завтра же с утра засяду за книги,  подготовлюсь  и  поступлю  в  академию.
Труд! О, трудом можно сделать все, что захочешь. Взять только себя в руки.
Буду зубрить, как бешеный... И вот,  неожиданно  для  всех,  я  выдерживаю
блистательно экзамен. И тогда наверно все они скажут: "Что же  тут  такого
удивительного? Мы были заранее в этом  уверены.  Такой  способный,  милый,
талантливый молодой человек".
   И Ромашов поразительно живо увидел себя  ученым  офицером  генерального
штаба, подающим громадные  надежды...  Имя  его  записано  в  академии  на
золотую доску.  Профессора  сулят  ему  блестящую  будущность,  предлагают
остаться при академии, но - нет - он идет  в  строи.  Надо  отбывать  срок
командования ротой. Непременно,  уж  непременно  в  своем  полку.  Вот  он
приезжает  сюда  -   изящный,   снисходительно-небрежный,   корректный   и
дерзко-вежливый, как те офицеры генерального штаба, которых  он  видел  на
прошлогодних больших маневрах  и  на  съемках.  От  общества  офицеров  он
сторонится. Грубые армейские привычки,  фамильярность,  карты,  попойки  -
нет, это не для него: он  помнит,  что  здесь  только  этап  на  пути  его
дальнейшей карьеры и славы.
   Вот начались маневры. Большой двухсторонний бой. Полковник Шульгович не
понимает диспозиции, путается, суетит людей и  сам  суетится,  -  ему  уже
делал два раза замечание через ординарцев командир корпуса. "Ну,  капитан,
выручайте, - обращается  он  к  Ромашову.  -  Знаете,  по  старой  дружбе.
Помните,  хе-хе-хе,  как  мы  с  вами  ссорились!  Уж,  пожалуйста".  Лицо
сконфуженное и заискивающее. Но Ромашов, безукоризненно  отдавая  честь  и
подавшись  вперед  на  седле,  отвечает  с  спокойно-высокомерным   видом:
"Виноват, господин  полковник...  Это  -  ваша  обязанность  распоряжаться
передвижениями полка. Мое дело - принимать приказания и исполнять их..." А
уж от командира корпуса летит третий ординарец с новым выговором.
   Блестящий офицер генерального штаба Ромашов идет все  выше  и  выше  по
пути служебной карьеры... Вот  вспыхнуло  возмущение  рабочих  на  большом
сталелитейном заводе.  Спешно  вытребована  рота  Ромашова.  Ночь,  зарево
пожара, огромная воющая толпа, летят камни... Стройный,  красивый  капитан
выходит вперед роты. Это - Ромашов. "Братцы, - обращается он к рабочим,  -
в третий и последний раз предупреждаю, что буду стрелять!.." Крики, свист,
хохот... Камень ударяет в плечо Ромашову, но  его  мужественное,  открытое
лицо остается спокойным. Он поворачивается назад, к  солдатам,  у  которых
глаза пылают гневом, потому что обидели их обожаемого  начальника.  "Прямо
по толпе, пальба  ротою...  Рота-а,  пли!.."  Сто  выстрелов  сливаются  в
один... Рев ужаса. Десятки мертвых и раненых валятся в  кучу...  Остальные
бегут в беспорядке, некоторые становятся на колени, умоляя о пощаде.  Бунт
усмирен. Ромашова ждет  впереди  благодарность  начальства  и  награда  за
примерное мужество.
   А там война... Нет, до войны лучше Ромашов  поедет  военным  шпионом  в
Германию. Изучит немецкий язык до полного  совершенства  и  поедет.  Какая
упоительная отвага! Один, совсем один, с немецким паспортом в  кармане,  с
шарманкой за плечами. Обязательно с шарманкой. Ходит из  города  в  город,
вертит ручку шарманки, собирает пфенниги, притворяется дураком и в  то  же
время потихоньку  снимает  планы  укреплений,  складов,  казарм,  лагерей.
Кругом вечная опасность. Свое правительство отступилось от  него,  он  вне
законов. Удастся ему достать  ценные  сведения  -  у  него  деньги,  чины,
положение, известность,  нет  -  его  расстреляют  без  суда,  без  всяких
формальностей, рано утром во рву какого-нибудь косого  капонира.  Вот  ему
сострадательно предлагают завязать  глаза  косынкой,  но  он  с  гордостью
швыряет ее на землю.  "Разве  вы  думаете,  что  настоящий  офицер  боится
поглядеть в лицо смерти?" Старый полковник говорит участливо: "Послушайте,
вы молоды, мой сын в таком же возрасте, как и вы. Назовите  вашу  фамилию,
назовите только вашу национальность,  и  мы  заменим  вам  смертную  казнь
заключением". Но Ромашов  перебивает  его  с  холодной  вежливостью:  "Это
напрасно,  полковник,  благодарю  вас.  Делайте  свое  дело".   Затем   он
обращается ко взводу стрелков. "Солдаты, -  говорит  он  твердым  голосом,
конечно, по-немецки,  -  прошу  вас  о  товарищеской  услуге:  цельтесь  в
сердце!"  Чувствительный  лейтенант,  едва  скрывая  слезы,  машет   белым
платком. Залп...
   Эта картина вышла в воображении такой живой и яркой, что  Ромашов,  уже
давно шагавший частыми, большими шагами и глубоко дышавший, вдруг задрожал
и в ужасе остановился на месте со сжатыми судорожно  кулаками  и  бьющимся
сердцем. Но тотчас же, слабо и виновато улыбнувшись самому себе в темноте,
он съежился и продолжал путь.
   Но скоро быстрые,  как  поток,  неодолимые  мечты  опять  овладели  им.
Началась  ожесточенная,  кровопролитная  война  с  Пруссией  и   Австрией.
Огромное поле сражения, трупы, гранаты,  кровь,  смерть!  Это  генеральный
бой, решающий всю судьбу кампании.  Подходят  последние  резервы,  ждут  с
минуты на минуту появления в тылу  неприятеля  обходной  русской  колонны.
Надо выдержать ужасный натиск врага, надо  отстояться  во  что  бы  то  ни
стало. И самый страшный огонь, самые яростные усилия неприятеля направлены
на Керенский полк. Солдаты дерутся, как львы, они ни разу не поколебались,
хотя ряды их с  каждой  секундой  тают  под  градом  вражеских  выстрелов.
Исторический момент! Продержаться бы еще минуту,  две  -  и  победа  будет
вырвана у противника. Но полковник Шульгович в смятении; он  храбр  -  это
бесспорно, но его нервы не выдерживают этого ужаса.  Он  закрывает  глаза,
содрогается,  бледнеет...  Вот  он  уже  сделал   знак   горнисту   играть
отступление, вот уже солдат приложил рожок к губам, но в эту секунду из-за
холма на взмыленной арабской лошади вылетает начальник дивизионного штаба,
полковник Ромашов. "Полковник, не сметь отступать! Здесь  решается  судьба
России!.." Шульгович вспыхивает: "Полковник! Здесь я командую, и я отвечаю
перед богом и государем! Горнист, отбой!" Но Ромашов уже выхватил  из  рук
трубача рожок. "Ребята, вперед!  Царь  и  родина  смотрят  на  вас!  Ура!"
Бешено, с потрясающим криком ринулись солдаты вперед, вслед за  Ромашовым.
Все  смешалось,  заволоклось  дымом,  покатилось   куда-то   в   пропасть.
Неприятельские ряды дрогнули и отступают в беспорядке. А сзади их,  далеко
за холмами, уже блестят штыки  свежей,  обходной  колонны.  "Ура,  братцы,
победа!.."
   Ромашов, который теперь уже  не  шел,  а  бежал,  оживленно  размахивая
руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам
и ногам, под одеждой, по голому телу,  казалось,  бегали  чьи-то  холодные
пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он
и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от  пылких
грез, с удивлением  глядел  на  хорошо  знакомые  ему  ворота,  на  жидкий
фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
   - Какие, однако, глупост