и воображал себе ее горечь,  растерянность  и  бессильную  злобу,
воображал ее горькие слезы и распухшие красные глаза там, в уборной.
   "Я падаю, я падаю, - думал он с отвращением  и  со  скукой.  -  Что  за
жизнь! Что-то тесное, серое и грязное... Эта развратная и ненужная  связь,
пьянство, тоска, убийственное однообразие службы, и  хоть  бы  одно  живое
слово, хоть бы один момент чистой радости. Книги, музыка, наука - где  все
это?"
   Он пошел опять в столовую. Там Осадчий  и  товарищ  Ромашова  по  роте,
Веткин, провожали под руки к выходным дверям совершенно опьяневшего  Леха,
который слабо и беспомощно  мотал  головой  и  уверял,  что  он  архиерей.
Осадчий с серьезным лицом говорил рокочущей октавой, по-протодьяконски:
   - Благослови, преосвященный владыка. Вррремя начатия служения...
   По мере того как  танцевальный  вечер  приходил  к  концу,  в  столовой
становилось еще шумнее.  Воздух  так  был  наполнен  табачным  дымом,  что
сидящие на разных концах стола едва могли разглядеть друг друга.  В  одном
углу пели, у окна, собравшись кучкой, рассказывали непристойные  анекдоты,
служившие обычной приправой всех ужинов и обедов.
   - Нет,  нет,  господа...  позвольте,  вот  я  вам  расскажу!  -  кричал
Арчаковский. - Приходит однажды солдат  на  постой  к  хохлу.  А  у  хохла
кра-асивая жинка. Вот солдат и думает: как бы мне это...
   Едва он  кончал,  его  прерывал  ожидавший  нетерпеливо  своей  очереди
Василий Васильевич Липский.
   - Нет, это что, господа... А вот я знаю один анекдот.
   И  он  еще  не  успевал  кончить,  как  следующий  торопился  со  своим
рассказом.
   - А вот тоже, господа. Дело было в Одессе, и притом случай...
   Все анекдоты были скверные, похабные и неостроумные, и, как это  всегда
бывает, возбуждал смех только один  из  рассказчиков,  самый  уверенный  и
циничный.
   Веткин, вернувшийся со двора, где он усаживал Леха в экипаж,  пригласил
к столу Ромашова.
   - Садитесь-ка, Жоржинька... Раздавим. Я сегодня богат, как  жид.  Вчера
выиграл и сегодня опять буду метать банк.
   Ромашова тянуло поговорить по душе, излить  кому-нибудь  свою  тоску  и
отвращение к  жизни.  Выпивая  рюмку  за  рюмкой,  он  глядел  на  Веткина
умоляющими глазами и говорил убедительным, теплым, дрожащим голосом:
   - Мы все, Павел Павлыч, все позабыли, что есть другая жизнь. Где-то,  я
не знаю где, живут совсем, совсем другие люди, и жизнь у них такая полная,
такая радостная, такая настоящая. Где-то  люди  борются,  страдают,  любят
широко и сильно... Друг мой, как мы живем! Как мы живем!
   - Н-да, брат,  что  уж  тут  говорить,  жизнь,  -  вяло  ответил  Павел
Павлович. - Но вообще... это,  брат,  одна  натурфилософия  и  энергетика.
Послушай, голубчик, что та-такое за штука - энергетика?
   - О, что мы делаем! - волновался Ромашов. -  Сегодня  напьемся  пьяные,
завтра в роту - раз, два, левой, правой, - вечером  опять  будем  пить,  а
послезавтра опять в роту. Неужели вся жизнь  в  этом?  Нет,  вы  подумайте
только - вся, вся жизнь!
   Веткин поглядел на него мутными глазами, точно сквозь какую-то  пленку,
икнул и вдруг запел тоненьким, дребезжащим тенорком:

   В тиши жила,
   В лесу жила,
   И вертено крути-ила...

   Плюнь на все, ангел, и береги здоровье.

   И от всей своей души
   Прялочку любила.

   Пойдем играть, Ромашевич-Ромашовский, я тебе займу красненькую.
   "Никому это  непонятно.  Нет  у  меня  близкого  человека",  -  подумал
горестно Ромашов. На мгновение вспомнилась ему Шурочка, -  такая  сильная,
такая гордая, красивая, - и что-то томное, сладкое и безнадежное заныло  у
него около сердца.
   Он до света оставался в собрании, глядел, как  играют  в  штос,  и  сам
принимал в игре участие, но без удовольствия и без увлечения.  Однажды  он
увидел, как Арчаковский, занимавший  отдельный  столик  с  двумя  безусыми
подпрапорщиками, довольно неумело передернул, выбросив две карты  сразу  в
свою сторону. Ромашов хотел было вмешаться, сделать замечание,  но  тотчас
же остановился и равнодушно  подумал:  "Эх,  все  равно.  Ничего  этим  не
поправлю".
   Веткин, проигравший свои миллионы в пять минут, сидел на стуле и  спал,
бледный, с разинутым ртом. Рядом с Ромашовым уныло глядел на игру Лещенко,
и трудно было понять, какая сила заставляет  его  сидеть  здесь  часами  с
таким тоскливым выражением лица. Рассвело. Оплывшие свечи  горели  желтыми
длинными огнями и мигали. Лица играющих офицеров были  бледны  и  казались
измученными. А Ромашов все глядел на карты, на кучи серебра и бумажек,  на
зеленое сукно, исписанное мелом, и в его отяжелевшей,  отуманенной  голове
вяло бродили все одни и те  же  мысли:  о  своем  падении  и  о  нечистоте
скучной, однообразной жизни.



10

   Было золотое, но холодное, настоящее весеннее утро. Цвела черемуха.
   Ромашов, до сих пор не приучившийся справляться со своим молодым  сном,
по обыкновению опоздал на утренние занятия и с неприятным чувством стыда и
тревоги подходил к плацу, на котором училась его рота. В этих знакомых ему
чувствах всегда было много унизительного для молодого  офицера,  а  ротный
командир, капитан Слива, умел делать их еще более острыми и обидными.
   Этот человек  представлял  собою  грубый  и  тяжелый  осколок  прежней,
отошедшей в область предания, жестокой дисциплины,  с  повальным  драньем,
мелочной формалистикой, маршировкой в три темпа и кулачной расправой. Даже
в  полку,  который  благодаря  условиям  дикой  провинциальной  жизни   не
отличался особенно гуманным направлением, он являлся  каким-то  диковинным
памятником этой свирепой военной  старины,  и  о  нем  передавалось  много
курьезных, почти невероятных  анекдотов.  Все,  что  выходило  за  пределы
строя, устава и роты и что он презрительно называл чепухой и мандрагорией,
безусловно для него не существовало.  Влача  во  всю  свою  жизнь  суровую
служебную лямку, он не прочел ни одной книги  и  ни  одной  газеты,  кроме
разве официальной части  "Инвалида".  Всякие  развлечения,  вроде  танцев,
любительских спектаклей и т.п., он презирал всей своей загрубелой душой, и
не было таких грязных и скверных выражений, какие он не прилагал бы к  ним
из своего солдатского лексикона. Рассказывали про него, - и это могло быть
правдой, - что в одну чудесную весеннюю ночь, когда он сидел  у  открытого
окна и проверял ротную отчетность, в кустах рядом  с  ним  запел  соловей.
Слива послушал-послушал и вдруг крикнул денщику:
   - З-захарчук! П-прогони эту п-тицу ка-камнем. М-мешает...
   Этот вялый, опустившийся на вид человек был страшно суров с солдатами в
не только позволял драться унтер-офицерам, но и сам бил жестоко, до крови,
до того, что провинившийся падал с ног под его ударами. Зато к  солдатским
нуждам он был внимателен до тонкости: денег, приходивших  из  деревни,  не
задерживал и каждый день следил лично за ротным котлом,  хотя  суммами  от
вольных работ распоряжался по своему усмотрению. Только в одной пятой роте
люди выглядели сытнее и веселее, чем у него.
   Но молодых офицеров Слива жучил и подтягивал, употребляя бесцеремонные,
хлесткие приемы, которым его врожденный  хохлацкий  юмор  придавал  особую
едкость. Если, например, на ученье субалтерн-офицер сбивался  с  ноги,  он
кричал, слегка заикаясь по привычке:
   - От, из-звольте. Уся рота, ч-черт бы ее побрал, идет не в  ногу.  Один
п-подпоручик идет в ногу.
   Иногда же, обругав всю роту матерными словами,  он  поспешно,  но  едко
прибавлял:
   - З-за исключением г-господ офицеров и подпрапорщика.
   Но особенно он бывал жесток и утеснителен в тех случаях, когда  младший
офицер опаздывал в роту, и это чаще всего испытывал на себе  Ромашов.  Еще
издали  заметив  подпоручика,  Слива  командовал  роте   "смирно",   точно
устраивая опоздавшему иронически-почетную встречу,  а  сам  неподвижно,  с
часами в руках, следил, как Ромашов,  спотыкаясь  от  стыда  и  путаясь  в
шашке,  долго  не  мог  найти  своего  места.  Иногда  же  он  с  яростною
вежливостью спрашивал, не стесняясь того,  что  это  слышали  солдаты:  "Я
думаю, подпоручик, вы позволите продолжать?" В другой раз  осведомлялся  с
предупредительной  заботливостью,  но  умышленно  громко,   о   том,   как
подпоручик спал и что видел во сне. И только проделав одну из этих штучек,
он отводил Ромашова в сторону и, глядя на него  в  упор  круглыми  рыбьими
глазами, делал ему грубый выговор.
   "Эх, все равно уж! - думал с отчаянием Ромашов, подходя  к  роте.  -  И
здесь плохо, и там плохо, - одно к одному. Пропала моя жизнь!"
   Ротный командир, поручик Веткин, Лбов и  фельдфебель  стояли  посредине
плаца и все вместе  обернулись  на  подходившего  Ромашова.  Солдаты  тоже
повернули к нему головы. В эту минуту Ромашов представил себе самого  себя
- сконфуженного, идущего  неловкой  походкой  под  устремленными  на  него
глазами, и ему стало еще неприятнее.
   "Но, может быть, это вовсе не так уж позорно? -  пробовал  он  мысленно
себя утешить, по привычке многих застенчивых  людей.  -  Может  быть,  это
только мне кажется таким острым, а другим, право, все равно.  Ну,  вот,  я
представляю себе, что опоздал не я, а Лбов, а я стою на  месте  и  смотрю,
как он подходит. Ну, и ничего особенного: Лбов - как Лбов... Все  пустяки,
- решил он наконец и сразу успокоился. - Положим, совестно... Но  ведь  не
месяц же это будет длиться, и даже не неделю, не день. Да и вся жизнь  так
коротка, что все в ней забывается".
   Против обыкновения, Слива почти  не  обратил  на  него  внимания  и  не
выкинул ни одной из своих штучек. Только когда Ромашов остановился в  шаге
от него, с почтительно приложенной рукой к козырьку  и  сдвинутыми  вместе
ногами, он сказал, подавая ему для пожатия свои вялые пальцы,  похожие  на
пять холодных сосисок:
   - Прошу помнить, подпоручик, что вы обязаны быть в роте за  пять  минут
до прихода старшего субалтерн-офицера и за десять до ротного командира.
   - Виноват, господин капитан, - деревянным голосом ответил Ромашов.
   - От, извольте, - виноват!.. Все спите. Во сне шубы не  сошьешь.  Прошу
господ офицеров идти к своим взводам.
   Вся рота была по частям разбросана по плацу. Делали повзводно  утреннюю
гимнастику. Солдаты стояли шеренгами, на шаг расстояния друг от  друга,  с
расстегнутыми,   для   облегчения   движений,    мундирами.    Расторопный
унтер-офицер  Бобылев  из  полуроты  Ромашова,   почтительно   косясь   на
подходящего офицера, командовал зычным голосом,  вытягивая  вперед  нижнюю
челюсть и делая косые глаза:
   - Подымание на носки и плавное приседание. Рук-и-и... на бедр!
   И потом затянул, нараспев, низким голосом:
   - Начина-а-ай!
   - Ра-аз! - запели в унисон солдаты и медленно присели  на  корточки,  а
Бобылев, тоже сидя на  корточках,  обводил  шеренгу  строгим  молодцеватым
взглядом.
   А рядом маленький вертлявый ефрейтор Сероштан выкрикивал тонким, резким
и срывающимся, как у молодого петушка, голосом:
   - Выпад с левой и правой ноги, с выбрасываньем соответствующей руки.  -
Товсь! Начинай. Ать-два, ать-два! -  И  десять  молодых  здоровых  голосов
кричали отрывисто и старательно: - Гау, гау, гау, гау!
   - Стой! - выкрикнул пронзительно Сероштан. - Ла-апшин! Ты там  что  так
семетрично дурака валяешь! Суешь кулаками, точно  рязанская  баба  уфатом:
хоу, хоу!.. Делай у меня движения чисто, матери твоей черт!
   Потом унтер-офицеры беглым шагом  развели  взводы  к  машинам,  которые
стояли в разных концах плаца. Подпрапорщик Лбов, сильный, ловкий мальчик и
отличный гимнаст, быстро снял с себя шинель и мундир и, оставшись в  одной
голубой ситцевой рубашке, первый подбежал  к  параллельным  брусьям.  Став
руками на их концы, он в три приема раскачался, и вдруг, описав всем телом
полный круг, так что на один момент его ноги находились прямо над головой,
он с силой оттолкнулся от  брусьев,  пролетел  упругой  дугой  на  полторы
сажени вперед, перевернулся в  воздухе  и  ловко,  по-кошачьи,  присел  на
землю.
   - Подпрапорщик Лбов! Опять фокусничаете!  -  притворно-строго  окрикнул
его Слива. Старый "бурбон" в глубине души питал слабость к  подпрапорщику,
как к отличному фронтовику и тонкому знатоку устава. - Показывайте то, что
требуется наставлением. Здесь вам не балаган на святой неделе.
   - Слушаю, господин капитан! - весело гаркнул  Лбов.  -  Слушаю,  но  не
исполняю, - добавил он вполголоса, подмигнув Ромашову.
   Четвертый взвод  упражнялся  на  наклонной  лестнице.  Один  за  другим
солдаты подходили к ней, брались за перекладину, подтягивались на мускулах
и лезли на руках вверх.  Унтер-офицер  Шаповаленко  стоял  внизу  и  делал
замечания.
   - Не болтай ногами. Носки уверх!
   Очередь дошла до левофлангового солдатика Хлебникова, который служил  в
роте общим посмешищем. Часто, глядя на него, Ромашов удивлялся, как  могли
взять  на  военную  службу  этого  жалкого,  заморенного  человека,  почти
карлика, с грязным безусым лицом в кулачок. И когда подпоручик  встречался
с его бессмысленными глазами, в которых, как будто раз навсегда  с  самого
дня рождения, застыл тупой, покорный ужас,  то  в  его  сердце  шевелилось
что-то странное, похожее на скуку и на угрызение совести.
   Хлебников висел на руках, безобразный, неуклюжий, точно удавленник.
   - Подтягивайся, собачья морда, подтягивайся-а! - кричал унтер-офицер. -
Ну, уверх!
   Хлебников делал усилия подняться, но лишь беспомощно  дрыгал  ногами  и
раскачивался из стороны в сторону. На секунду он обернул в сторону и  вниз
свое серое маленькое лицо, на котором жалко  и  нелепо  торчал  вздернутый
кверху грязный нос. И вдруг, оторвавшись от перекладины,  упал  мешком  на
землю.
   -  А-а!  Не  желаешь  делать   емнастические   упражнения!   -   заорал
унтер-офицер. - Ты, подлец, мне весь взвод нарушаешь! Я т-тебе!
   - Шаповаленко, не сметь драться! - крикнул Ромашов,  весь  вспыхнув  от
стыда и гнева. - Не смей этого делать никогда! - крикнул  он,  подбежав  к
унтер-офицеру и схватив его за плечо.
   Шаповаленко вытянулся в струнку и  приложил  руку  к  козырьку.  В  его
глазах, ставших сразу по-солдатски бессмысленными, дрожала,  однако,  чуть
заметная насмешливая улыбка.
   - Слушаю, ваше благородие. Только позвольте вам доложить: никакой с  им
возможности нет.
   Хлебников стоял рядом,  сгорбившись;  он  тупо  смотрел  на  офицера  и
вытирал ребром ладони нос. С чувством  острого  и  бесполезного  сожаления
Ромашов отвернулся от него и пошел к третьему взводу.
   После гимнастики, когда людям дан  был  десятиминутный  отдых,  офицеры
опять сошлись вместе на середине плаца, у параллельных  брусьев.  Разговор
сейчас же зашел о предстоящем майском параде.
   - От, извольте угадать, где нарвешься! - говорил Слива, разводя  руками
и пуча с изумлением водянистые глаза. - То есть, скажу я  вам:  именно,  у
каждого генерала своя фантазия.  Помню  я,  был  у  нас  генерал-лейтенант
Львович, командир корпуса. Он из инженеров к нам попал.  Так  при  нем  мы
только и занимались одним самоокапыванием. Устав, приемы, маршировка - все
побоку. С утра до вечера строили всякие ложементы, матери их бис! Летом из
земли, зимой из снега. Весь полк ходил перепачканный с  ног  до  головы  в
глине. Командир десятой роты, капитан Алейников, царство ему небесное, был
представлен к Анне за то, что в два часа построил какой-то  там  люнет  чи
барбет.
   - Ловко! - вставил Лбов.
   - Потом, это уж на вашей памяти, Павел Павлыч, - стрельба при  генерале
Арагонском.
   - А! Примостився стреляти? - засмеялся Веткин.
   - Что это такое? - спросил Ромашов.
   Слива презрительно махнул рукой.
   - А это то, что тогда у нас только и было в  уме  что  наставления  для
обучения стрельбе. Солдат один отвечал "Верую" на смотру,  так  он  так  и
сказал, вместо "при Понтийстем Пилате" - "примостився стреляти".  До  того
головы всем забили! Указательный палец звали не указательным, а спусковым,
а вместо правого глаза - был прицельный глаз.
   - А помните, Афанасий Кириллыч, как теорию зубрили? - сказал Веткин.  -
Траектория, деривация... Ей-богу, я сам ничего не понимал. Бывало, скажешь
солдату: вот тебе ружье, смотри в дуло.  Что  видишь?  "Бачу  воображаемую
линию, которая называется осью ствола".  Но  зато  уж  стреляли.  Помните,
Афанасий Кириллыч?
   - Ну, как же. За стрельбу наша дивизия  попала  в  заграничные  газеты.
Десять процентов свыше отличного -  от,  извольте.  Однако  и  жулили  мы,
б-батюшки мои! Из одного полка в другой брали взаймы хороших  стрелков.  А
то, бывало, рота стреляет сама по себе,  а  из  блиндажа  младшие  офицеры
жарят из револьверов. Одна рота так отличилась, что  стали  считать,  а  в
мишени на пять пуль больше, чем выпустили. Сто пять  процентов  попадания.
Спасибо, фельдфебель успел клейстером замазать.
   - А при Слесареве, помните шрейберовскую гимнастику?
   - Еще бы не помнить! Вот она у меня где  сидит.  Балеты  танцевали.  Да
мало ли их еще было, генералов этих, черт бы их драл! Но  все  это,  скажу
вам, господа, чепуха и мандрагория в сравнении с теперешним. Это  уж,  что
называется - приидите, последнее целование. Прежде по крайности знали, что
с тебя  спросят,  а  теперь?  Ах  помилуйте,  солдатик  -  ближний,  нужна
гуманность.  Дррать  его  надо,  расподлеца!   Ах,   развитие   умственных
способностей, быстрота и соображение. Суворовцы! Не  знаешь  теперь,  чему
солдата и учить. От, извольте, выдумал новую штуку, сквозную атаку...
   - Да, это не шоколад! - сочувственно кивнул головой Веткин.
   - Стоишь, как тот болван, а на тебя казачишки во весь  карьер  дуют.  И
насквозь! Ну-ка, попробуй - посторонись-ка.  Сейчас  приказ:  "У  капитана
такого-то слабые нервы. Пусть помнит, что на службе его никто насильно  не
удерживает".
   - Лукавый старикашка, - сказал Веткин. - Он в К-ском полку какую  штуку
удрал. Завел роту в огромную лужу и велит ротному  командовать:  "Ложись!"
Тот помялся, однако командует: "Ложись!" Солдаты растерялись, думают,  что
не расслышали. А генерал при нижних чинах  давай  пушить  командира:  "Как
ведете роту! Белоручки! Неженки! Если здесь в лужу боятся лечь, то  как  в
военное время вы их  подымете,  если  они  под  огнем  неприятеля  залягут
куда-нибудь в ров? Не солдаты у  вас,  а  бабы,  и  командир  -  баба!  На
абвахту!"
   - А  что  пользы?  При  людях  срамят  командира,  а  потом  говорят  о
дисциплине. Какая тут к бису дисциплина! А ударить его, каналью, не  смей.
Не-е-ет... Помилуйте - он личность, он человек!  Нет-с,  в  прежнее  время
никаких личностев не было, и лупили их, скотов, как Сидоровых коз, а у нас
были и Севастополь, и итальянский поход, и всякая такая вещь. Ты меня хоть
от службы увольняй, а я все-таки, когда мерзавец этого заслужил, я загляну
ему куда следует!
   - Бить солдата  бесчестно,  -  глухо  возразил  молчавший  до  сих  пор
Ромашов. - Нельзя бить человека, который не только не может тебе ответить,
но даже не имеет права поднять руку к лицу, чтобы защититься от удара.  Не
смеет даже отклонить головы. Это стыдно!
   Слива уничтожающе прищурился  и  сбоку,  сверху  вниз,  выпятив  вперед
нижнюю губу под  короткими  седеющими  усами,  оглядел  с  ног  до  головы
Ромашова.
   - Что т-тако-е? - протянул он тоном крайнего презрения.
   Ромашов побледнел. У него похолодело в  груди  и  в  животе,  а  сердце
забилось, точно во всем теле сразу.
   - Я сказал, что это нехорошо... Да, и повторяю... вот что, - сказал  он
несвязно, но настойчиво.
   - Скажит-те пож-жалуйста! - тонко  пропел  Слива.  -  Видали  мы  таких
миндальников, не беспокойтесь. Сами через год, если только вас  не  выпрут
из полка, будете по мордасам щелкать. В а-атличнейшем виде. Не хуже меня.
   Ромашов поглядел на него в упор с ненавистью и сказал почти шепотом:
   - Если вы будете бить солдат, я на вас подам рапорт командиру полка.
   - Что-с? - крикнул грозно Слива,  но  тотчас  же  оборвался.  -  Однако
довольно-с этой чепух