ой перчатке.
   - Спасибо вам великое, родной мой, - сказал он дрожащим голосом, и  его
глаза вдруг заблестели  слезами.  Он,  как  и  многие  чудаковатые  боевые
генералы, любил иногда поплакать. -  Спасибо,  утешили  старика.  Спасибо,
богатыри! - энергично крикнул он роте.
   Благодаря хорошему  впечатлению,  оставленному  Стельковским,  смотр  и
шестой роты прошел сравнительно благополучно. Генерал не хвалил, но  и  не
бранился. Однако и шестая рота  осрамилась,  когда  солдаты  стали  колоть
соломенные чучела, вшитые в деревянные рамы.
   - Не так, не так, не так,  не  так!  -  горячился  корпусный  командир,
дергаясь на седле. - Совсем не так! Братцы, слушай меня. Коли от сердца, в
самую середку, штык до трубки. Рассердись! Ты не хлебы в печку сажаешь,  а
врага колешь...
   Прочие роты проваливались  одна  за  другой.  Корпусный  командир  даже
перестал волноваться и делать свои характерные, хлесткие замечания и сидел
на лошади молчаливый,  сгорбленный,  со  скучающим  лицом.  Пятнадцатую  и
шестнадцатую роты он  и  совсем  не  стал  смотреть,  а  только  сказал  с
отвращением, устало махнув рукою:
   - Ну, это... недоноски какие-то.
   Оставался церемониальный марш. Весь  полк  свели  в  тесную,  сомкнутую
колонну, пополуротно. Опять выскочили вперед желонеры и вытянулись  против
правого фланга, обозначая линию движения.  Становилось  невыносимо  жарко.
Люди  изнемогали  от  духоты  и  от  тяжелых  испарений  собственных  тел,
скученных  в  малом  пространстве,  от  запаха  сапог,  махорки,   грязной
человеческой кожи и переваренного желудком черного хлеба.
   Но перед церемониальным маршем все ободрились. Офицеры почти упрашивали
солдат: "Братцы, вы уж постарайтесь пройти молодцами перед  корпусным.  Не
осрамите". И в этом обращении начальников  с  подчиненными  проскальзывало
теперь что-то заискивающее, неуверенное и виноватое. Как будто гнев  такой
недосягаемо высокой особы, как корпусный командир,  вдруг  придавил  общей
тяжестью офицера и солдата, обезличил и уравнял их и сделал  в  одинаковой
степени испуганными, растерянными и жалкими.
   - Полк, смиррна-а... Музыканты, на лннию-у! - донеслась издали  команда
Шульговича.
   И  все  полторы  тысячи  человек  на  секунду  зашевелились  с  глухим,
торопливым  ропотом  и  вдруг  неподвижно  затихли,  нервно   и   сторожко
вытянувшись.
   Шульговича не было видно. Опять  докатился  его  зычный,  разливающийся
голос:
   - Полк, на плечо-о-о!..
   Четверо батальонных командиров, повернувшись на лошадях к своим частям,
скомандовали вразброд:
   - Батальон, на пле...  -  и  напряженно  впились  глазами  в  полкового
командира.
   Где-то далеко впереди полка  сверкнула  в  воздухе  и  опустилась  вниз
шашка. Это был сигнал для общей команды, и четверо батальонных  командиров
разом вскрикнули:
   - ...чо!
   Полк с глухим  дребезгом  нестройно  вскинул  ружья.  Где-то  залязгали
штыки.
   Тогда Шульгович, преувеличенно растягивая слова, торжественно,  сурово,
радостно и громко, во всю мочь своих огромных легких, скомандовал:
   - К це-ре-мо-ни-аль-но-му маршу-у!..
   Теперь уже все  шестнадцать  ротных  командиров  невпопад  и  фальшиво,
разными голосами запели:
   - К церемониальному маршу!
   И где-то, в хвосте колонны, один отставший ротный  крикнул,  уже  после
других, заплетающимся и стыдливым голосом, не договаривая команды:
   - К цериальному... - и тотчас же робко оборвался.
   - Попо-лу-ротна-а! - раскатился Шульгович.
   - Пополуротно! - тотчас же подхватили ротные.
   - На двух-взво-одную дистанцию! - заливался Шульгович.
   - На двухвзводную дистанцию!..
   - Ра-внение на-права-а!
   - Равнение направо! - повторило многоголосое пестрое эхо.
   Шульгович выждал две-три секунды и отрывисто бросил:
   - Первая полурота - шагом!
   Глухо доносясь сквозь плотные  ряды,  низко  стелясь  по  самой  земле,
раздалась впереди густая команда Осадчего:
   - Пер-рвая полурота. Равнение направо. Шагом... арш!
   Дружно загрохотали впереди полковые барабанщики.
   Видно было сзади, как от наклонного леса штыков  отделилась  правильная
длинная линия и равномерно закачалась в воздухе.
   - Вторая  полурота,  прямо!  -  услыхал  Ромашов  высокий  бабий  голос
Арчаковского.
   И другая линия штыков, уходя, заколебалась. Звук  барабанов  становился
все тупее и тише, точно он опускался вниз, пуд  землю,  и  вдруг  на  него
налетела, смяв и повалив  его,  веселая,  сияющая,  резко  красивая  волна
оркестра. Это подхватила темп полковая музыка, и весь полк  сразу  ожил  и
подтянулся: головы поднялись выше, выпрямились стройнее тела,  прояснились
серые, усталые лица.
   Одна  за  другой  отходили  полуроты,  и  с  каждым  разом  все   ярче,
возбужденней и радостней становились звуки полкового марша. Вот  отхлынула
последняя полурота первого батальона. Подполковник Лех двинулся вперед  на
костлявой вороной лошади, в сопровождении Олизара. У обоих шашки "подвысь"
с кистью руки на уровне лица. Слышна спокойная и,  как  всегда,  небрежная
команда Стельковского. Высоко над штыками плавно заходило древко  знамени.
Капитан Слива вышел  вперед  -  сгорбленный,  обрюзгший,  оглядывая  строй
водянистыми выпуклыми глазами,  длиннорукий,  похожий  на  большую  старую
скучную обезьяну.
   - П-первая полурота... п-прямо!
   Легким и лихим шагом выходит Ромашов перед  серединой  своей  полуроты.
Что-то блаженное, красивое и гордое растет в его душе. Быстро скользит  он
глазами по лицам первой шеренги.  "Старый  рубака  обвел  своих  ветеранов
соколиным взором", - мелькает у него в голове пышная  фраза  в  то  время,
когда он сам тянет лихо нараспев:
   - Втор-ая полуро-ота-а...
   "Раз, два!" - считает Ромашов мысленно и  держит  такт  одними  носками
сапог. "Нужно под левую  ногу.  Левой,  правой".  И  с  счастливым  лицом,
забросив назад голову,  он  выкрикивает  высоким,  звенящим  на  все  поле
тенором:
   - Пряма!
   И,  уже  повернувшись,  точно  на  пружине,  на  одной  ноге,  он,   не
оборачиваясь назад, добавляет певуче и двумя тонами ниже:
   - Ра-авне-ние направа-а!
   Красота момента опьяняет его. На секунду ему кажется,  что  это  музыка
обдает его волнами такого жгучего,  ослепительного  света  и  что  медные,
ликующие крики падают сверху,  с  неба,  из  солнца.  Как  и  давеча,  при
встрече, - сладкий, дрожащий холод бежит по его телу и делает кожу жесткой
и приподымает и шевелит волосы на голове.
   Дружно, в  такт  музыке,  закричала  пятая  рота,  отвечая  на  похвалу
генерала. Освобожденные от  живой  преграды  из  человеческих  тел,  точно
радуясь свободе, громче и веселее побежали навстречу Ромашову яркие  звуки
марша. Теперь подпоручик совсем отчетливо видит впереди и справа  от  себя
грузную фигуру генерала на серой лошади, неподвижную свиту сзади  него,  а
еще дальше разноцветную группу дамских платьев,  которые  в  ослепительном
полуденном свете кажутся какими-то сказочными, горящими цветами.  А  слева
блестят золотые поющие трубы оркестра,  и  Ромашов  чувствует,  что  между
генералом и  музыкой  протянулась  невидимая  волшебная  нить,  которую  и
радостно и жутко перейти.
   Но первая полурота уже вступила в эту черту.
   - Хорошо, ребята! - слышится довольный голос  корпусного  командира.  -
А-а-а-а! - подхватывают солдаты высокими, счастливыми голосами. Еще громче
вырываются вперед звуки музыки. "О милый! - с умилением думает  Ромашов  о
генерале. - Умница!"
   Теперь Ромашов  один.  Плавно-и  упруго,  едва  касаясь  ногами  земли,
приближается он к заветной черте. Голова его дерзко  закинута  назад  и  с
гордым вызовом обращена влево. Во всем теле у него такое ощущение легкости
и свободы, точно он получил неожиданную способность  летать.  И,  сознавая
себя предметом  общего  восхищения,  прекрасным  центром  всего  мира,  он
говорит сам себе в каком-то радужном, восторженном сне:
   "Посмотрите, посмотрите, -  это  идет  Ромашов".  "Глаза  дам  сверкали
восторгом". Раз, два, левой!.. "Впереди полуроты грациозной  походкой  шел
красивый молодой подпоручик". Левой, правой!.. "Полковник  Шульгович,  ваш
Ромашов одна прелесть, - сказал корпусный командир, - я бы хотел иметь его
своим адъютантом". Левой...
   Еще секунда, еще мгновение - и  Ромашов  пересекает  очарованную  нить.
Музыка  звучит  безумным,  героическим,   огненным   торжеством.   "Сейчас
похвалит", - думает Ромашов, и душа его полна праздничным сиянием.  Слышен
голос корпусного командира, вот голос  Шульговича,  еще  чьи-то  голоса...
"Конечно, генерал похвалил, но  отчего  же  солдаты  не  отвечали?  Кто-то
кричит сзади, из рядов... Что случилось?"
   Ромашов обернулся назад и  побледнел.  Вся  его  полурота  вместо  двух
прямых стройных линий представляла из себя безобразную, изломанную по всем
направлениям, стеснившуюся, как овечье стадо, толпу. Это случилось оттого,
что подпоручик, упоенный своим восторгом и своими пылкими мечтами, сам  не
заметил того, как шаг за шагом передвигался от середины вправо, наседая  в
то же время на полуроту, и, наконец, очутился на ее правом фланге, смяв  и
расстроив общее движение. Все это Ромашов увидел и понял в одно  короткое,
как мысль, мгновение, так же как увидел  и  рядового  Хлебникова,  который
ковылял один, шагах в двадцати за строем, как раз на глазах  генерала.  Он
упал на  ходу  и  теперь,  весь  в  пыли,  догонял  свою  полуроту,  низко
согнувшись под тяжестью амуниции, точно  бежа  на  четвереньках,  держа  в
одной руке ружье за середину, а другой рукой беспомощно вытирая нос.
   Ромашову вдруг показалось, что сияющий майский день сразу потемнел, что
на его плечи легла мертвая, чужая тяжесть, похожая на песчаную гору, и что
музыка заиграла скучно и глухо. И  сам  он  почувствовал  себя  маленьким,
слабым,  некрасивым,  с  вялыми   движениями,   с   грузными,   неловкими,
заплетающимися ногами.
   К нему уже летел карьером полковой  адъютант.  Лицо  Федоровского  было
красно и перекошено злостью, нижняя челюсть прыгала. Он задыхался от гнева
и от быстрой скачки. Еще издали он начал яростно кричать,  захлебываясь  и
давясь словами:
   - Подпоручик... Ромашов... Командир полка объявляет  вам...  строжайший
выговор... На семь дней... на гауптвахту... в штаб дивизии...  Безобразие,
скандал... Весь полк о...... и!.. Мальчишка!
   Ромашов не отвечал ему, даже не повернул к нему головы. Что ж, конечно,
он имеет право браниться! Вот и солдаты слышали, как  адъютант  кричал  на
него. "Ну, что ж, и пускай слышали, так мне и надо, и пускай, -  с  острой
ненавистью к самому себе подумал Ромашов. - Все теперь пропало для меня. Я
застрелюсь. Я опозорен навеки. Все, все пропало для  меня.  Я  смешной,  я
маленький,  у  меня  бледное,  некрасивое  лицо,  какое-то  нелепое  лицо,
противнее всех лиц на свете. Все пропало! Солдаты идут сзади меня, смотрят
мне в спину, и смеются, и подталкивают друг друга локтями. А  может  быть,
жалеют меня? Нет, я непременно, непременно застрелюсь!"
   Полуроты, отходя довольно  далеко  от  корпусного  командира,  одна  за
другой заворачивали левым плечом и возвращались на прежнее  место,  откуда
они начали движение. Тут их перестраивали в развернутый ротный строй. Пока
подходили задние части, людям позволили стоять вольно, а офицеры  сошли  с
своих мест, чтобы размяться и покурить из рукава. Один Ромашов оставался в
середине фронта, на правом фланге своей полуроты. Концом обнаженной  шашки
он сосредоточенно ковырял землю у своих ног и хотя  не  подымал  опущенной
головы, но чувствовал, что со всех сторон на него  устремлены  любопытные,
насмешливые и презрительные взгляды.
   Капитан Слива прошел мимо Ромашова и, не останавливаясь,  не  глядя  на
него, точно разговаривая сам с  собою,  проворчал  хрипло,  со  сдержанной
злобой, сквозь сжатые зубы:
   - С-сегодня же из-звольте подать рапорт о п-переводе в другую роту.
   Потом  подошел  Веткин.  В  его  светлых,  добрых  глазах  и  в   углах
опустившихся губ Ромашов прочел то брезгливое  и  жалостное  выражение,  с
каким люди смотрят на раздавленную поездом собаку. И в  то  же  время  сам
Ромашов с отвращением почувствовал у себя на лице какую-то  бессмысленную,
тусклую улыбку.
   - Пойдем покурим, Юрий Алексеевич, - сказал Веткин.
   И, чмокнув языком и качнув головой, он прибавил с досадой:
   - Эх, голубчик!..
   У Ромашова затрясся подбородок, а в гортани стало горько и тесно.  Едва
удерживаясь  от  рыданий,  он  ответил  обрывающимся,  задушенным  голосом
обиженного ребенка:
   - Нет уж... что уж тут... я не хочу...
   Веткин отошел в сторону. "Вот возьму сейчас подойду и  ударю  Сливу  по
щеке, - мелькнула у Ромашова ни с того ни с сего отчаянная  мысль.  -  Или
подойду к корпусному и скажу: "Стыдно тебе,  старому  человеку,  играть  в
солдатики и мучить людей. Отпусти их отдохнуть. Из-за тебя две недели били
солдат".
   Но вдруг ему вспомнились  его  недавние  горделивые  мечты  о  стройном
красавце подпоручике, о дамском восторге, об удовольствии в глазах боевого
генерала, - и ему стало так стыдно, что он мгновенно покраснел  не  только
лицом, но даже грудью и спиной.
   "Ты смешной, презренный, гадкий  человек!  -  крикнул  он  самому  себе
мысленно. - Знайте же все, что я сегодня застрелюсь!"
   Смотр кончался. Роты еще несколько раз продефилировали перед  корпусным
командиром: сначала поротно шагом, потом бегом, затем сомкнутой колонной с
ружьями наперевес. Генерал как будто смягчился  немного  и  несколько  раз
похвалил солдат. Было уже около четырех часов. Наконец полк  остановили  и
приказали людям стоять вольно. Штаб-горнист затрубил "вызов начальников".
   - Господа офицеры, к корпусному командиру! - пронеслось по рядам.
   Офицеры  вышли  из  строя  и  сплошным  кольцом   окружили   корпусного
командира. Он  сидел  на  лошади,  сгорбившись,  опустившись,  по-видимому
сильно утомленный,  но  его  умные,  прищуренные,  опухшие  глаза  живо  и
насмешливо глядели сквозь золотые очки.
   - Буду краток, - заговорил он отрывисто  и  веско.  -  Полк  никуда  не
годен. Солдат не браню, обвиняю начальников. Кучер плох - лошади не везут.
Не вижу в вас сердца, разумного понимания заботы о людях. Помните  твердо:
"Блажен, иже душу свою положит за други своя". А у вас одна мысль  -  лишь
бы угодить на смотру начальству. Людей завертели, как извозчичьих лошадей.
Офицеры имеют запущенный и дикий вид, какие-то дьячки в мундирах. Впрочем,
об этом прочтете в моем  приказе.  Один  прапорщик,  кажется,  шестой  или
седьмой роты, потерял равнение и сделал из роты кашу.  Стыдно!  Не  требую
шагистики в три темпа, но глазомер и спокойствие прежде всего.
   "Обо мне!" - с ужасом  подумал  Ромашов,  и  ему  показалось,  что  все
стоящие здесь одновременно обернулись на него. Но  никто  не  пошевелился.
Все стояли молчаливые,  понурые  и  неподвижные,  не  сводя  глаз  с  лица
генерала.
   - Командиру пятой роты  мое  горячее  спасибо!  -  продолжал  корпусный
командир. - Где вы, капитан? А, вот! - генерал несколько театрально, двумя
руками поднял над головой фуражку, обнажил лысый мощный череп,  сходящийся
шишкой над лбом, и низко поклонился Стельковскому. - Еще раз благодарю вас
и с удовольствием жму вашу руку. Если приведет бог драться  моему  корпусу
под моим начальством, - глаза генерала заморгали и засветились слезами,  -
то помните, капитан, первое опасное дело поручу вам.  А  теперь,  господа,
мое почтение-с. Вы свободны, рад буду видеть вас в другой раз, но в другом
порядке. Позвольте-ка дорогу коню.
   - Ваше превосходительство, -  выступил  вперед  Шульгович,  -  осмелюсь
предложить от имени общества господ офицеров отобедать в  нашем  собрании.
Мы будем...
   - Нет, уж зачем! - сухо оборвал его генерал. - Премного  благодарен,  я
приглашен сегодня к графу Ледоховскому.
   Сквозь широкую дорогу,  очищенную  офицерами,  он  галопом  поскакал  к
полку. Люди сами, без приказания, встрепенулись, вытянулись и затихли.
   - Спасибо, N-цы! - твердо и приветливо крикнул генерал. - Даю  вам  два
дня отдыха. А теперь... - он весело возвысил голос, -  по  палаткам  бегом
марш! Ура!
   Казалось,  он  этим  коротким  криком  сразу  толкнул  весь   полк.   С
оглушительным радостным ревом  кинулись  полторы  тысячи  людей  в  разные
стороны, и земля затряслась и загудела под их ногами.


   Ромашов отделился от офицеров, толпою возвращавшихся в город,  и  пошел
дальней дорогой, через лагерь. Он чувствовал себя в  эти  минуты  каким-то
жалким отщепенцем, выброшенным из  полковой  семьи,  каким-то  неприятным,
чуждым для всех человеком, и даже  не  взрослым  человеком,  а  противным,
порочным и уродливым мальчишкой.
   Когда он проходил сзади палаток своей роты,  по  офицерской  линии,  то
чей-то сдавленный, но гневный крик привлек его внимание. Он остановился на
минутку и в просвете между  палатками  увидел  своего  фельдфебеля  Рынду,
маленького, краснолицего, апоплексического крепыша,  который,  неистово  и
скверно ругаясь, бил  кулаками  по  лицу  Хлебникова.  У  Хлебникова  было
темное, глупое,  растерянное  лицо,  а  в  бессмысленных  глазах  светился
животный ужас. Голова его жалко моталась из  одной  стороны  в  другую,  и
слышно было, как при каждом ударе громко клацали друг о друга его челюсти.
   Ромашов торопливо, почти  бегом,  прошел  мимо.  У  него  не  было  сил
заступиться за Хлебникова. И в то же время он болезненно почувствовал, что
его собственная судьба и судьба этого несчастного,  забитого,  замученного
солдатика  как-то  странно,  родственно-близко  и  противно  сплелись   за
нынешний день. Точно они были  двое  калек,  страдающих  одной  и  той  же
болезнью и возбуждающих в людях одну и ту  же  брезгливость.  И  хотя  это
сознание  одинаковости  положений  и  внушало  Ромашову  колючий  стыд   и
отвращение, по в нем было  также  что-то  необычайное,  глубокое,  истинно
человеческое.



16

   Из лагеря в город вела только одна  дорога  -  через  полотно  железной
дороги, которое в этом месте проходило в крутой и глубокой выемке. Ромашов
по узкой, плотно утоптанной, почти отвесной тропинке быстро сбежал вниз  и
стал с трудом взбираться по другому откосу.  Еще  с  середины  подъема  он
заметил,  что  кто-то  стоит  наверху  в  кителе  и  в  шинеле   внакидку.
Остановившись на несколько секунд и прищурившись, он узнал Николаева.
   "Сейчас будет самое неприятное!"  -  подумал  Ромашов.  Сердце  у  него
тоскливо  заныло  от  тревожного  предчувствия.  Но  он  все-таки  покорно
подымался кверху.
   Офицеры не видались  около  пяти  дней,  но  теперь  они  почему-то  не
поздоровались при встрече, и почему-то Ромашов  не  нашел  в  этом  ничего
необыкновенного,  точно  иначе  и  не  могло  случиться  в  этот  тяжелый,
несчастный день. Ни один из них даже не прикоснулся рукой к фуражке.
   - Я нарочно ждал вас здесь, Юрий Алексеич,  -  сказал  Николаев,  глядя
куда-то вдаль, на лагерь, через плечо Ромашова.
   - К вашим услугам, Владимир  Ефимыч,  -  ответил  Ромашов  с  фальшивой
развязностью, но дрогнувшим  голосом.  Он  нагнулся,  сорвал  прошлогоднюю
сухую коричневую былинку и стал рассеянно ее жевать.  В  то  же  время  он
пристально глядел, как в пуговицах  на  пальто  Николаева  отражалась  его
собственная фигура, с узкой маленькой головкой и  крошечными  ножками,  но
безобразно раздутая в боках.
   - Я вас не задержу, мне только два слова, - сказал Николаев.
   Он  произносил  слова   особенно   мягко,   с   усиленной   вежливостью
вспыльчивого и рассерженного человека, решившегося быть сдержанным. Но так
как разговаривать,  избегая  друг  друга  глазами,  становилось  с  каждой
секундой все более неловко, то Ромашов предложил вопросительно:
   - Так пойдемте?
   Извилистая  стежка,   протоптанная   пешеходами,   пересекала   большое
свекловичное поле. Вдали виднелись белые домики и красные черепичные крыши
города. Офицеры пошли рядом, сторонясь друг от друга и ступ