вы думаете, что мой муж был так  великодушен  после
вашей драки, что удержался  от  удовольствия  рассказать  мне,  откуда  вы
приехали тогда в собрание? Он и про Назанского мне сказал.
   - Простите, - повторял Ромашов.  -  Я  там  ничего  дурного  не  делал.
Простите.
   Она вдруг заговорила громче, решительным и суровым шепотом:
   - Слушайте, Георгий Алексеевич, мне дорога каждая минута. Я и то  ждала
вас около часа. Поэтому будем говорить коротко и только о деле. Вы знаете,
что такое для меня Володя. Я его не люблю, но я на него убила часть  своей
души. У меня больше самолюбия, чем у него. Два раза он проваливался, держа
экзамен в академию. Это причиняло мне гораздо больше  обиды  и  огорчения,
чем ему. Вся эта мысль о генеральном штабе принадлежит мне одной,  целиком
мне. Я тянула мужа изо всех сил, подхлестывала его, зубрила вместе с  ним,
репетировала, взвинчивала его гордость, ободряла его в минуту уныния.  Это
- мое собственное, любимое, больное дело. Я не могу оторвать от этой мысли
своего сердца. Что бы там ни было, но он поступит в академию.
   Ромашов  сидел,  низко  склонившись  головой  на   ладонь.   Он   вдруг
почувствовал, что Шурочка тихо и медленно провела рукой по его волосам. Он
спросил с горестным недоумением:
   - Что же я могу сделать?
   Она обняла его за шею и нежно привлекла его голову к себе на грудь. Она
была без корсета. Ромашов почувствовал щекой податливую упругость ее  тела
и слышал его теплый, пряный, сладострастный запах. Когда она говорила,  он
ощущал прерывистое дыхание на своих волосах.
   - Ты помнишь, тогда...  вечером...  на  пикнике.  Я  тебе  сказала  всю
правду. Я не люблю его. Но подумай:  три  года,  целых  три  года  надежд,
фантазий, планов и такой упорной, противной  работы!  Ты  ведь  знаешь,  я
ненавижу до дрожи это мещанское, нищенское  офицерское  общество.  Я  хочу
быть всегда  прекрасно  одетой,  красивой,  изящной,  я  хочу  поклонения,
власти! И вдруг - нелепая,  пьяная  драка,  офицерский  скандал  -  и  все
кончено, все разлетелось в прах! О, как это  ужасно!  Я  никогда  не  была
матерью, но я воображаю  себе:  вот  у  меня  растет  ребенок  -  любимый,
лелеемый, в нем все надежды,  в  него  вложены  заботы,  слезы,  бессонные
ночи... и вдруг - нелепость, случай, дикий, стихийный случай: он играет на
окне, нянька отвернулась, он падает вниз, на камни. Милый, только  с  этим
материнским отчаянием я могу сравнить свое горе и  злобу.  Но  я  не  виню
тебя.
   Ромашову было неудобно сидеть перегнувшись и боясь сделать  ей  тяжело.
Но он рад был бы сидеть так целые часы  и  слышать  в  каком-то  странном,
душном опьянении частые и точные биения ее маленького сердца.
   - Ты слушаешь меня? - спросила она, нагибаясь к нему.
   - Да, да... Говори... Если я только могу, я сделаю все, что ты хочешь.
   - Нет, нет. Выслушай меня до конца. Если ты его  убьешь  или  если  его
отставят от экзамена - кончено! Я в тот же  день,  когда  узнаю  об  этом,
бросаю его и еду - все равно куда - в Петербург,  в  Одессу,  в  Киев.  Не
думай, это не фальшивая фраза из газетного романа. Я не хочу  пугать  тебя
такими дешевыми эффектами. Но я знаю, что я молода, умна, образованна.  Не
красива. Но я сумею быть интереснее многих красавиц, которые на  публичных
балах получают в виде премии за красоту мельхиоровый поднос или  будильник
с музыкой. Я надругаюсь над собой,  но  сгорю  в  один  миг  и  ярко,  как
фейерверк!
   Ромашов глядел в окно. Теперь его глаза, привыкшие к темноте, различали
неясный, чуть видный переплет рамы.
   - Не-говори так... не надо... мне больно, - произнес он печально. - Ну,
хочешь, я завтра откажусь от поединка, извинюсь перед ним? Сделать это?
   Она помолчала немного. Будильник наполнял своей металлической болтовней
все углы темной комнаты.  Наконец  она  произнесла  еле  слышно,  точно  в
раздумье, с выражением, которого Ромашов не мог уловить:
   - Я так и знала, что ты это предложишь.
   Он поднял голову и, хотя она удерживала его за шею рукой, выпрямился на
кровати.
   - Я не боюсь! - сказал он громко и глухо.
   - Нет, нет, нет, нет, -  говорила  она  горячим,  поспешным,  умоляющим
шепотом. - Ты меня не понял. Иди ко мне ближе... как раньше... Иди же!..
   Она обняла его обеими  руками  и  зашептала,  щекоча  его  лицо  своими
тонкими волосами и горячо дыша ему в щеку:
   - Ты меня не понял. У меня совсем другое. Но мне стыдно перед тобой. Ты
такой чистый, добрый, и я стесняюсь говорить тебе об этом. Я  расчетливая,
я гадкая...
   - Нет, говори все. Я тебя люблю.
   - Послушай, - заговорила она, и он скорее угадывал ее слова, чем слышал
их. - Если ты откажешься, то ведь сколько обид, позора и  страданий  падет
на тебя. Нет, нет, опять не то. Ах, боже мой, в  эту  минуту  я  не  стану
лгать перед тобой. Дорогой мой, я ведь все это давно обдумала и  взвесила.
Положим, ты отказался. Честь мужа реабилитирована.  Но,  пойми,  в  дуэли,
окончившейся примирением, всегда остается что-то... как бы сказать?..  Ну,
что ли, сомнительное, что-то возбуждающее  недоумение  и  разочарование...
Понимаешь ли ты меня? - спросила она  с  грустной  нежностью  и  осторожно
поцеловала его в волосы.
   - Да. Так что же?
   - То, что в этом случае мужа почти наверно  не  допустят  к  экзаменам.
Репутация офицера генерального штаба должна быть без  пушинки.  Между  тем
если бы вы на самом деле стрелялись, то тут  было  бы  нечто  героическое,
сильное. Людям, которые умеют держать себя с достоинством  под  выстрелом,
многое, очень многое прощают. Потом... после  дуэли...  ты  мог  бы,  если
хочешь, и извиниться... Ну, это уж твое дело.
   Тесно обнявшись, они  шептались,  как  заговорщики,  касаясь  лицами  и
руками друг друга, слыша дыхание друг друга. Но Ромашов почувствовал,  как
между ними незримо проползало что-то тайное,  гадкое,  склизкое,  от  чего
пахнуло холодом на его душу. Он опять хотел высвободиться из  ее  рук,  но
она его не пускала. Стараясь скрыть  непонятное,  глухое  раздражение,  он
сказал сухо:
   - Ради бога, объяснись прямее. Я все тебе обещаю.
   Тогда она повелительно заговорила около самого его рта, и слова ее были
как быстрые трепетные поцелуи:
   - Вы непременно должны завтра стреляться. Но ни один из  вас  не  будет
ранен. О, пойми же меня, не  осуждай  меня!  Я  сама  презираю  трусов,  я
женщина. Но ради меня сделай это, Георгий! Нет, не спрашивай  о  муже,  он
знает. Я все, все, все сделала.
   Теперь ему удалось упрямым движением головы освободиться от ее мягких и
сильных рук. Он встал с кровати и сказал твердо:
   - Хорошо, пусть будет так. Я согласен.
   Она тоже встала. В темноте по ее движениям он  не  видел,  а  угадывал,
чувствовал, что она торопливо поправляет волосы на голове.
   - Ты уходишь? - спросил Ромашов.
   - Прощай, - ответила она слабым голосом. -  Поцелуй  меня  в  последний
раз.
   Сердце Ромашова дрогнуло от жалости и любви. Впотьмах, ощупью, он нашел
руками ее голову и стал целовать ее щеки и глаза. Все  лицо  Шурочки  было
мокро от тихих, неслышных слез. Это взволновало и растрогало его.
   - Милая... не плачь... Саша... милая... - твердил он жалостно и мягко.
   Она вдруг быстро закинула руки ему за шею, томным, страстным и  сильным
движением вся прильнула к нему и, не отрывая своих  пылающих  губ  от  его
рта, зашептала отрывисто, вся содрогаясь и тяжело дыша:
   - Я не могу так с тобой проститься... Мы не  увидимся  больше.  Так  не
будем ничего бояться... Я хочу,  хочу  этого.  Один  раз...  возьмем  наше
счастье... Милый, иди же ко мне, иди, иди...
   И вот оба они, и вся комната, и весь  мир  сразу  наполнились  каким-то
нестерпимо блаженным,  знойным  бредом.  На  секунду  среди  белого  пятна
подушки Ромашов со сказочной отчетливостью увидел близко-близко около себя
глаза Шурочки, сиявшие безумным счастьем, и жадно прижался к ее губам...
   - Можно мне проводить тебя? - спросил он, выйдя с Шурочкой из дверей на
двор.
   - Нет, ради бога, не нужно, милый... Не делай этого. Я и так  не  знаю,
сколько времени провела у тебя. Который час?
   - Не знаю, у меня нет часов. Положительно не знаю.
   Она медлила уходить и стояла, прислонившись к двери. В воздухе пахло от
земли и от камней сухим, страстным запахом жаркой  ночи.  Было  темно,  но
сквозь мрак Ромашов видел, как и тогда в роще, что лицо  Шурочки  светится
странным белым светом, точно лицо мраморной статуи.
   - Ну, прощай же, мой дорогой, - сказала она наконец усталым голосом.  -
Прощай.
   Они поцеловались, и теперь ее  губы  были  холодны  и  неподвижны.  Она
быстро пошла к воротам, и сразу ее поглотила густая тьма ночи.
   Ромашов стоял и слушал до тех пор,  пока  не  скрипнула  калитка  и  не
замолкли тихие шаги Шурочки. Тогда он вернулся в комнату.
   Сильное, но приятное утомление внезапно  овладело  им.  Он  едва  успел
раздеться - так ему хотелось спать. И последним живым  впечатлением  перед
сном был легкий,  сладостный  запах,  шедший  от  подушки  -  запах  волос
Шурочки, ее духов и прекрасного молодого тела.



23

   2-го июня 18**. Город Z.

   Его Высокоблагородию, командиру N-ского пехотного полка.
   Штабс-капитан того же полка Диц.

   РАПОРТ

   Настоящим имею честь донести вашему  высокоблагородию,  что  сего  2-го
июня, согласно  условиям,  доложенным  Вам  вчера,  1-го  июня,  состоялся
поединок между поручиком Николаевым и подпоручиком  Ромашовым.  Противники
встретились без пяти минут в 6 часов утра, в роще,  именуемой  "Дубечная",
расположенной в 3  1/2  верстах  от  города.  Продолжительность  поединка,
включая сюда и время, употребленное на сигналы, была 1 мин. 10 сек. Места,
занятые дуэлянтами, были установлены  жребием.  По  команде  "вперед"  оба
противника пошли друг другу  навстречу,  причем  выстрелом,  произведенным
поручиком Николаевым, подпоручик Ромашов ранен был в правую верхнюю  часть
живота. Для выстрела поручик Николаев остановился, точно  так  же,  как  и
оставался стоять, ожидая ответного выстрела.  По  истечении  установленной
полуминуты для ответного выстрела  обнаружилось,  что  подпоручик  Ромашов
отвечать противнику не  может.  Вследствие  этого  секунданты  подпоручика
Ромашова предложили считать поединок оконченным.  С  общего  согласия  это
было сделано. При перенесении подпоручика  Ромашова  в  коляску  последний
впал в тяжелое обморочное  состояние  и  через  семь  минут  скончался  от
внутреннего кровоизлияния.  Секундантами  со  стороны  поручика  Николаева
были: я и поручик Васин, со  стороны  же  подпоручика  Ромашова:  поручики
Бек-Агамалов и  Веткин.  Распоряжение  дуэлью,  с  общего  согласия,  было
предоставлено мне. Показание  младшего  врача  кол.  ас.  Знойко  при  сем
прилагаю.
   Штабс-капитан Диц.

   1905