колько людей на свете, и всяк  по-своему  стонет.  А
где же те, которым радостно?
   - Есть уже и такие, есть! Скоро - много будет их, -  эх,  много!  -
отозвался хохол.


XXI

   Жизнь текла быстро, дни были пестры, разнолицы. Каждый  приносил  с
собой что-нибудь новое, и оно уже  не  тревожило  мать.  Все  чаще  по
вечерам являлись незнакомые люди, озабоченно, вполголоса беседовали  с
Андреем и поздно ночью, подняв  воротники,  надвигая  шапки  низко  на
глаза, уходили во тьму, осторожно, бесшумно.  В  каждом  чувствовалось
сдержанное возбуждение, казалось - все хотят петь и  смеяться,  но  им
было некогда, они всегда торопились.  Одни  насмешливые  и  серьезные,
другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие -  все
они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое,  уверенное,  и
хотя у каждого было свое лицо - для нее все  лица  сливались  в  одно:
худое, спокойно решительное, ясное лицо  с  глубоким  взглядом  темных
глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
   Мать считала их, мысленно собирая толпой вокруг  Павла,  -  в  этой
толпе он становился незаметным для глаз врагов.
   Однажды из города явилась бойкая кудрявая девушка, она принесла для
Андрея какой-то сверток и, уходя, сказала  Власовой,  блестя  веселыми
глазами:
   - До свиданья, товарищ!
   - Прощайте! - сдержав улыбку, ответила мать.  А  проводив  девочку,
подошла к окну  и,  смеясь,  смотрела,  как  по  улице,  часто  семеня
маленькими ножками, шел ее товарищ, свежий,  как  весенний  цветок,  и
легкий, как бабочка.
   - Товарищ! - сказала мать, когда гостья исчезла. -  Эх  ты,  милая!
Дай тебе, господи, товарища честного на всю твою жизнь!
   Она часто замечала  во  всех  людях  из  города  что-то  детское  и
снисходительно усмехалась, но ее трогала и радостно удивляла их  вера,
глубину которой она чувствовала все яснее, ее ласкали и грели их мечты
о торжестве справедливости, -  слушая  их,  она  невольно  вздыхала  в
неведомой печали. Но особенно  трогала  ее  их  простота  и  красивая,
щедрая небрежность к самим себе.
   Она уже  многое  понимала  из  того,  что  говорили  они  о  жизни,
чувствовала, что они открыли верный источник несчастья всех  людей,  и
привыкла соглашаться с их мыслями. Но в глубине души  не  верила,  что
они могут перестроить жизнь по-своему и что хватит у них силы привлечь
на свой огонь весь рабочий народ. Каждый  хочет  быть  сытым  сегодня,
никто не желает отложить свой обед даже на завтра, если  может  съесть
его сейчас. Немногие пойдут этой дальней и  трудной  дорогой,  немного
глаз увидят в конце ее сказочное царство братства  людей.  Вот  почему
все они, эти хорошие люди, несмотря на их  бороды  и,  порою,  усталые
лица, казались ей детьми.
   "Милые вы мои!" - думала она, покачивая головой.
   Но все они уже теперь  жили  хорошей,  серьезной  и  умной  жизнью,
говорили о добром и, желая научить людей тому, что знали, делали  это,
не щадя себя. Она понимала, что такую жизнь можно любить, несмотря  на
ее опасность, и, вздыхая, оглядывалась назад, где темной узкой полосой
плоско тянулось  ее  прошлое.  У  нее  незаметно  сложилось  спокойное
сознание своей надобности для этой новой жизни, - раньше  она  никогда
не чувствовала себя нужной кому-нибудь,  а  теперь  ясно  видела,  что
нужна многим, это было ново, приятно и приподняло ей голову...
   Она аккуратно носила на фабрику листовки, смотрела на  это  как  на
свою обязанность и стала  привычной  для  сыщиков,  примелькалась  им.
Несколько раз ее обыскивали, но всегда - на другой  день  после  того,
как листки появлялись на фабрике. Когда с  нею  ничего  не  было,  она
умела  возбудить  подозрение  сыщиков  и  сторожей,  они  хватали  ее,
обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними  и,  пристыдив,
уходила, гордая своей ловкостью. Ей нравилась эта игра.
   Весовщикова на фабрику  не  приняли,  он  поступил  в  работники  к
торговцу лесом и возил по слободке бревна, тес  и  дрова.  Мать  почти
каждый день видела его: круто упираясь дрожащими от  натуги  ногами  в
землю, шла пара вороных  лошадей,  обе  они  были  старые,  костлявые,
головы их устало и печально качались, тусклые глаза измученно  мигали.
За ними тянулось, вздрагивая, длинное, мокрое бревно или груда  досок,
громко  хлопая  концами,  а  сбоку,  опустив  вожжи,  шагал   Николай,
оборванный, грязный, в тяжелых сапогах, в шапке на затылок, неуклюжий,
точно пень, вывороченный из земли. Он тоже качает головой, глядя  себе
под ноги. Его лошади слепо наезжают на  встречные  телеги,  на  людей,
около него вьются, как шмели, сердитые ругательства, режут воздух злые
окрики. Он,  не  поднимая  головы,  не  отвечая  им,  свистит  резким,
оглушающим свистом и глухо бормочет лошадям:
   - Ну, бери!
   Каждый раз, когда у Андрея собирались  товарищи  на  чтение  нового
номера заграничной газеты или брошюры, приходил и Николай,  садился  в
угол и молча слушал час, два. Кончив чтение, молодежь  долго  спорила,
но Весовщиков не принимал участия в спорах. Он оставался дольше всех и
один на один с Андреем ставил ему угрюмый вопрос:
   - А кто всех виноватее?
   - Виноват, видишь ли, тот, кто первый сказал  -  это  мое!  Человек
этот помер несколько тысяч лет тому назад,  и  на  него  сердиться  не
стоит! - шутя говорил хохол, но глаза его смотрели беспокойно.
   - А - богатые? А те, которые за них стоят?
   Хохол хватался за голову,  дергал  усы  и  долго  говорил  простыми
словами о жизни и людях. Но у него  всегда  выходило  так,  как  будто
виноваты все люди вообще, и это не удовлетворяло Николая. Плотно  сжав
толстые губы, он отрицательно качал головой  и,  недоверчиво  заявляя,
что это не так, уходил недовольный и мрачный.
   Однажды он сказал:
   - Нет, виноватые должны быть, - они тут! Я тебе скажу  -  нам  надо
всю жизнь перепахать, как сорное поле, - без пощады!
   - Вот так однажды Исай-табельщик про вас говорил! - вспомнила мать.
   - Исай? - спросил Весовщиков, помолчав.
   - Да. Злой человек! Подсматривает за всеми, выспрашивает, по  нашей
улице стал ходить, в окна к нам заглядывать...
   - Заглядывает? - повторил Николай.
   Мать уже лежала в постели и не видела его лица, но она поняла,  что
сказала что-то лишнее, потому  что  хохол  торопливо  и  примирительно
заговорил:
   - А пускай его ходит и заглядывает! Есть у него свободное  время  -
он и гуляет...
   - Нет, погоди! - глухо сказал Николай. - Вот он, виноватый!
   - В чем? - быстро спросил хохол. - Что он глуп?
   Весовщиков, не ответив, ушел.
   Хохол медленно и устало шагал  по  комнате,  тихо  шаркая  тонкими,
паучьими ногами. Сапоги он снял, - всегда делая это, чтобы не  стучать
и не беспокоить Власову. Но  она  не  спала  и,  когда  Николай  ушел,
сказала тревожно:
   - Боюсь я его!
   - Да-а! - медленно протянул хохол. - Мальчик сердитый. Вы,  ненько,
про Исая с ним не говорите, этот Исай действительно шпионит.
   - Что мудреного! У него кум - жандарм! - заметила мать.
   - Пожалуй, поколотит его Николай! - с опасением продолжал хохол.  -
Вот видите, какие чувства воспитали господа командиры  нашей  жизни  у
нижних чинов? Когда такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду  и
вырвутся из терпенья - что это будет? Небо кровью забрызгают, и  земля
в ней, как мыло, вспенится...
   - Страшно, Андрюша! - тихо воскликнула мать.
   - Не глотали бы мух, так не вырвало бы! - помолчав, сказал  Андрей.
- И все-таки, ненько, каждая капля  их  крови  заранее  омыта  озерами
народных слез...
   Он вдруг тихо засмеялся и добавил:
   - Справедливо, но - не утешает!


XXII

   Однажды в праздник мать пришла из лавки, отворила дверь и встала на
пороге, вся вдруг облитая радостью, точно теплым, летним дождем,  -  в
комнате звучал крепкий голос Павла.
   - Вот она! - крикнул хохол.
   Мать видела, как быстро обернулся Павел, и  видела,  что  его  лицо
вспыхнуло чувством, обещавшим что-то большое для нее.
   - Вот и пришел...  и  дома!  -  забормотала  она,  растерявшись  от
неожиданности, и села.
   Он наклонился к ней бледный,  в  углах  его  глаз  светло  сверкали
маленькие слезинки, губы вздрагивали. Секунду он молчал, мать смотрела
на него тоже молча.
   Хохол, тихо насвистывая, прошел мимо них, опустив голову,  и  вышел
на двор.
   - Спасибо, мама! - глубоким, низким голосом заговорил Павел, тиская
ее руку вздрагивающими пальцами. - Спасибо, родная!
   Радостно потрясенная выражением лица  и  звуком  голоса  сына,  она
гладила его голову и, сдерживая биение сердца, тихонько говорила:
   - Христос с тобой! За что?..
   - За то, что помогаешь великому нашему делу, спасибо! - говорил он.
- Когда человек может назвать мать свою и по духу родной - это  редкое
счастье!
   Она молча, жадно глотая  его  слова  открытым  сердцем,  любовалась
сыном, - он стоял перед нею такой светлый, близкий.
   - Я, мама, видел, - многое задевало  тебя  за  душу,  трудно  тебе.
Думал - никогда ты не помиришься с нами, не примешь  наши  мысли,  как
свои, а только молча будешь терпеть, как всю жизнь терпела. Это тяжело
было!..
   - Андрюша очень много дал мне понять! - вставила она.
   - Он мне рассказывал про тебя! - смеясь, сказал Павел.
   - Егор тоже. Мы с ним земляки. Андрюша даже грамоте хотел учить...
   - А ты - сконфузилась и сама потихоньку стала учиться?
   - Уж он подглядел! - смущенно  воскликнула  она.  И,  обеспокоенная
обилием радости, наполнявшей ее грудь, предложила Павлу: - Позвать  бы
его! Нарочно ушел, чтобы не мешать. У него - матери нет...
   - Андрей!.. - крикнул Павел, отворяя дверь в сени. - Ты где?
   - Здесь. Дрова колоть хочу.
   - Иди сюда!
   Он пришел не сразу, а войдя в кухню, хозяйственно заговорил:
   - Надо сказать Николаю, чтобы дров  привез,  -  мало  дров  у  нас.
Видите,  ненько,  какой  он,  Павел?  Вместо  того  чтобы  наказывать,
начальство только откармливает бунтарей...
   Мать засмеялась.  У  нее  еще  сладко  замирало  сердце,  она  была
опьянена радостью, но уже что-то скупое и осторожное  вызывало  в  ней
желание видеть сына спокойным, таким, как всегда. Было слишком  хорошо
в душе, и она хотела, чтобы первая - великая - радость ее жизни  сразу
и навсегда сложилась в сердце такой живой и сильной,  как  пришла.  И,
опасаясь, как бы не убавилось счастья, она торопилась скорее  прикрыть
его, точно птицелов случайно пойманную им редкую птицу.
   - Давайте обедать! Ты, Паша, ведь не ел еще? - суетливо  предложила
она.
   - Нет. Я вчера узнал от надзирателя, что меня решили  выпустить,  и
сегодня - не пилось, не елось...
   - Первого встретил я здесь старика Сизова, - рассказывал  Павел.  -
Увидал он меня, перешел дорогу, здоровается. Я ему говорю: "Вы  теперь
осторожнее со мной, я человек опасный, нахожусь под надзором полиции".
- "Ничего", - говорит. И знаешь, как он спросил  о  племяннике?  "Что,
говорит, Федор хорошо себя вел?" - "Что значит - хорошо себя  вести  в
тюрьме?" - "Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против  товарищей?"
И когда я сказал, что Федя  человек  честный  и  умница,  он  погладил
бороду и гордо так заявил: "Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей  не
имеем!"
   - Он старик с мозгом! - сказал хохол, кивая головой.  -  Мы  с  ним
часто разговариваем, - хороший мужик. Скоро Федю выпустят?
   - Всех выпустят, я думаю! У них ничего нет, кроме показаний Исая, а
он что же мог сказать?
   Мать ходила взад и вперед и смотрела на сына,  Андрей,  слушая  его
рассказы, стоял у окна, заложив руки за  спину.  Павел  расхаживал  по
комнате. У него отросла борода, мелкие  кольца  тонких,  темных  волос
густо вились на щеках, смягчая смуглый цвет лица.
   - Садитесь! - предложила мать, подавая на стол горячее.
   За обедом Андрей рассказал о Рыбине. И, когда он  кончил,  Павел  с
сожалением воскликнул:
   - Будь я дома - я бы не отпустил его! Что он понес с собой? Большое
чувство возмущения и путаницу в голове.
   - Ну, - сказал хохол усмехаясь, - когда человеку сорок  лет  да  он
сам долго боролся с медведями в своей душе - трудно его переделать...
   Завязался один из тех споров, когда люди начинали говорить словами,
непонятными для матери. Кончили обедать, а всЈ еще ожесточенно осыпали
друг друга трескучим градом мудреных слов. Иногда говорили просто.
   - Мы должны идти нашей дорогой, ни на шаг не отступая в сторону!  -
твердо заявлял Павел.
   - И наткнуться  в  пути  на  несколько  десятков  миллионов  людей,
которые встретят нас, как врагов...
   Мать  прислушивалась  к  спору  и  понимала,  что  Павел  не  любит
крестьян, а хохол заступается за них, доказывая, что и  мужиков  добру
учить надо. Она больше понимала Андрея, и он  казался  ей  правым,  но
всякий раз, когда он говорил  Павлу  что-нибудь,  она,  насторожась  и
задерживая дыхание, ждала ответа  сына,  чтобы  скорее  узнать,  -  не
обидел ли его хохол? Но они кричали друг на друга не обижаясь.
   Иногда мать спрашивала сына:
   - Так ли, Паша?
   Улыбаясь, он отвечал:
   - Так!
   - Вы, господин, - с ласковым ехидством говорил хохол, - сыто поели,
да плохо жевали, у вас в горле кусок стоит. Прополощите горлышко!
   - Не дури! - посоветовал Павел.
   - Да я - как на панихиде!..
   Мать, тихо посмеиваясь, качала головой...


XXIII

   Приближалась весна, таял снег, обнажая грязь и  копоть,  скрытую  в
его глубине. С каждым  днем  грязь  настойчивее  лезла  в  глаза,  вся
слободка казалась одетой в лохмотья, неумытой.  Днем  капало  с  крыш,
устало и потно дымились серые стены  домов,  а  к  ночи  везде  смутно
белели  ледяные  сосульки.  Все  чаще  на  небе  являлось  солнце.   И
нерешительно, тихо начинали журчать ручьи, сбегая к болоту.
   Готовились праздновать Первое мая.
   На фабрике и по слободке летали листки, объяснявшие значение  этого
праздника, и даже не задетая пропагандой молодежь говорила, читая их:
   - Это надо устроить!
   Весовщиков, угрюмо усмехаясь, восклицал:
   - Пора! Будет в прятки играть!
   Радовался Федя Мазин. Сильно похудевший, он стал похож на жаворонка
в  клетке  нервным  трепетом  своих  движений  и  речей.  Его   всегда
сопровождал молчаливый, не по годам серьезный Яков  Сомов,  работавший
теперь в городе. Самойлов, еще  более  порыжевший  в  тюрьме,  Василий
Гусев, Букин, Драгунов и еще некоторые доказывали необходимость идти с
оружием, но Павел, хохол, Сомов и другие спорили с ними.
   Являлся Егор, всегда усталый, потный, задыхающийся, и шутил:
   -  Работа  по  изменению  существующего  строя  -  великая  работа,
товарищи, но для того, чтобы она шла успешнее, я  должен  купить  себе
новые сапоги! - говорил он, указывая на свои рваные и мокрые  ботинки.
-  Галоши  у  меня  тоже  неизлечимо  разорвались,  и  каждый  день  я
промачиваю себе ноги. Я не хочу переехать в недра земли ранее, чем  мы
отречемся  от  старого  мира  публично  и  явно,  а  потому,  отклоняя
предложение товарища Самойлова о вооруженной  демонстрации,  предлагаю
вооружить  меня  крепкими  сапогами,  ибо  глубоко  убежден,  что  это
полезнее  для   торжества   социализма,   чем   даже   очень   большое
мордобитие!..
   Таким же вычурным языком он рассказывал рабочим истории о том,  как
в разных странах народ  пытался  облегчить  свою  жизнь.  Мать  любила
слушать его речи, и она вынесла из них странное впечатление  -  самыми
хитрыми врагами народа, которые наиболее жестоко  и  часто  обманывали
его, были маленькие, пузатые, краснорожие  человечки,  бессовестные  и
жадные, хитрые и жестокие. Когда им жилось трудно под  властью  царей,
они  науськивали  черный  народ  на  царскую  власть,  а  когда  народ
поднимался и вырывал эту  власть  из  рук  короля,  человечки  обманом
забирали ее в свои руки и разгоняли  народ  по  конурам,  если  же  он
спорил с ними - избивали его сотнями и тысячами.
   Однажды, собравшись с духом, она рассказала ему эту картину  жизни,
созданную его речами, и, смущенно смеясь, спросила:
   - Так ли, Егор Иваныч?
   Он хохотал, закатывая глазки, задыхался, растирал грудь руками.
   - Воистину так, мамаша! Вы схватили за рога быка истории.  На  этом
желтеньком фоне есть некоторые орнаменты, то есть вышивки,  но  -  они
дела не меняют! Именно толстенькие человечки - главные греховодники  и
самые ядовитые насекомые, кусающие народ. Французы удачно называют  их
буржуа.  Запомните,  мамаша,  -  буржуа.  Жуют   они   нас,   жуют   и
высасывают...
   - Богатые, значит? - спросила мать.
   - Вот именно! В этом их несчастие. Если, видите вы, в пищу  ребенка
прибавлять понемногу меди, это задерживает рост его костей, и он будет
карликом, а если отравлять человека золотом - душа у  него  становится
маленькая, мертвенькая и серая,  совсем  как  резиновый  мяч  ценою  в
пятачок...
   Однажды, говоря о Егоре, Павел сказал:
   - А знаешь, Андрей, всего больше те люди шутят,  у  которых  сердце
ноет...
   Хохол помолчал и, прищурив глаза, ответил:
   - Будь твоя правда, - вся Россия со смеху помирала бы...
   Появилась Наташа, она тоже сидела в тюрьме, где-то в другом городе,
но это не изменило ее. Мать заметила, что  при  ней  хохол  становился
веселее, сыпал шутками, задирал всех своим мягким ехидством, возбуждая
у нее  веселый  смех.  Но,  когда  она  уходила,  он  начинал  грустно
насвистывать свои бесконечные песни и  долго  расхаживал  по  комнате,
уныло шаркая ногами.
   Часто прибегала  Саша,  всегда  нахмуренная,  всегда  торопливая  и
почему-то все более угловатая, резкая.
   Как-то, когда Павел вышел в сени провожать ее и не  затворил  дверь
за собой, мать услыхала быстрый разговор:
   - Вы понесете знамя? - тихо спросила девушка.
   - Я.
   - Это решено?
   - Да. Это мое право.
   - Снова тюрьма?!
   Павел молчал.
   - Вы не могли бы... - начала она и остановилась.
   - Что? - спросил Павел.
   - Уступить другому...
   - Нет! - громко сказал он.
   - Подумайте, вы такой влиятельный, вас  любят!..  Вы  и  Находка  -
первые здесь, - сколько можете вы сделать на свободе, -  подумайте!  А
ведь за это вас сошлют - далеко, надолго!
   Матери показалось, что в голосе девушки звучат знакомые  чувства  -
тоска и страх. И слова Саши стали падать на сердце ей,  точно  крупные
капли ледяной воды.
   - Нет, я решил! - сказал Павел. - От этого я не откажусь ни за что.
   - Даже если я буду просить?..
   Павел вдруг заговорил быстро и как-то особенно строго:
   - Вы не должны так говорить, - что вы? Вы не должны!
   - Я человек! - тихонько сказала она.
   - Хороший человек! -  тоже  тихо,  но  как-то  особенно,  точно  он
задыхался, заговорил Павел. - Дорогой  мне  человек.  И  -  поэтому...
поэтому не надо так говорить...
   - Прощай! - сказала девушка.
   По стуку ее каблуков мать  поняла,  что  она  пошла  быстро,  почти
побежала. Павел ушел за ней во двор.
   Тяжелый, давящий испуг обнял грудь матери. Она не понимала,  о  чем
говорилось, но чувствовала, что впереди ее ждет горе.
   "Что он хочет делать?"
   Павел возвратился вместе с Андреем; хохол говорил, качая головой:
   - Эх, Исайка, Исайка, - что с ним делать?
   - Надо посоветовать ему, чтобы  он  оставил  свои  затеи!  -  хмуро
сказал Павел.
   - Паша, что ты хочешь делать? - спросила мать, опустив голову.
   - Когда? Сейчас?
   - Первого... Первого мая?
   - Ага! - воскликнул Павел, понизив голос. - Я понесу знамя наше,  -
пойду с ним впереди всех. За  это  меня,  вероятно,  снова  посадят  в
тюрьму.
   Глазам матери стало горячо, и  во  рту  у  нее  явилась  неприятная
сухость. Он взял ее руку, погладил.
   - Это нужно, пойми!
   - Я ничего не говорю! - сказала она,  медленно  подняв  голову.  И,
когда глаза ее встретились с упрямым блеском его глаз,  снова  согнула
шею.
   Он выпустил ее руку, вздохнул и заговорил с упреком:
   - Не горевать тебе, а  радоваться  надо  бы.  Когда  будут  матери,
которые и на смерть пошлют своих детей с радостью?..
   - Гоп, гоп!  -  заворчал  хохол.  -  Поска