Максим Горький.
    Мать


     Spellcheck: Wesha the Leopard




 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *


I

   Каждый день над рабочей  слободкой,  в  дымном,  масляном  воздухе,
дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из маленьких  серых
домов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые  люди,  не
успевшие освежить сном свои мускулы. В холодном  сумраке  они  шли  по
немощеной улице к высоким каменным клеткам фабрики; она с  равнодушной
уверенностью  ждала  их,  освещая  грязную  дорогу  десятками   жирных
квадратных  глаз.  Грязь  чмокала  под  ногами.  Раздавались   хриплые
восклицания сонных голосов, грубая ругань зло рвала воздух, а  встречу
людям плыли иные звуки - тяжелая возня машин, ворчание пара. Угрюмо  и
строго маячили высокие черные трубы,  поднимаясь  над  слободкой,  как
толстые палки.
   Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах домов устало  блестели
его красные лучи, - фабрика выкидывала людей из своих  каменных  недр,
словно отработанный шлак, и они снова шли по  улицам,  закопченные,  с
черными лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного  масла,
блестя голодными зубами. Теперь в их голосах звучало оживление, и даже
радость, - на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
   День проглочен фабрикой, машины высосали из мускулов людей  столько
силы, сколько им  было  нужно.  День  бесследно  вычеркнут  из  жизни,
человек сделал еще шаг к своей могиле, но он видел близко перед  собой
наслаждение отдыха, радости дымного кабака и - был доволен.
   По праздникам спали часов до десяти, потом люди солидные и  женатые
одевались в свое лучшее платье и шли  слушать  обедню,  попутно  ругая
молодежь за ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались домой,  ели
пироги и снова ложились спать - до вечера.
   Усталость, накопленная годами, лишала людей аппетита, и  для  того,
чтобы есть, много  пили,  раздражая  желудок  острыми  ожогами  водки.
Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши,  надевал  их,
если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с  собой,  хотя
бы светило солнце.
   Встречаясь друг с другом, говорили о  фабрике,  о  машинах,  ругали
мастеров, - говорили и думали только о том,  что  связано  с  работой.
Одинокие искры неумелой,  бессильной  мысли  едва  мерцали  в  скучном
однообразии дней. Возвращаясь домой, ссорились с женами и  часто  били
их, не щадя  кулаков.  Молодежь  сидела  в  трактирах  или  устраивала
вечеринки  друг  у  друга,  играла  на  гармониках,   пела   похабные,
некрасивые песни, танцевала, сквернословила и пила. Истомленные трудом
люди  пьянели  быстро,  во  всех   грудях   пробуждалось   непонятное,
болезненное раздражение. Оно требовало выхода. И,  цепко  хватаясь  за
каждую  возможность  разрядить  это  тревожное  чувство,  люди   из-за
пустяков бросались друг  на  друга  с  озлоблением  зверей.  Возникали
кровавые драки.  Порою  они  кончались  тяжкими  увечьями,  изредка  -
убийством.
   В отношениях людей всего больше было чувства подстерегающей  злобы,
оно было такое же застарелое, как и  неизлечимая  усталость  мускулов.
Люди рождались с этою болезнью души,  наследуя  ее  от  отцов,  и  она
черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая  в  течение  жизни  к
ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью.
   По праздникам молодежь являлась домой поздно  ночью  в  разорванной
одежде, в  грязи  и  пыли,  с  разбитыми  лицами,  злорадно  хвастаясь
нанесенными товарищам ударами, или оскорбленная, в  гневе  или  слезах
обиды,  пьяная  и  жалкая,  несчастная  и  противная.  Иногда   парней
приводили домой матери, отцы. Они отыскивали их где-нибудь под забором
на улице или в кабаках бесчувственно  пьяными,  скверно  ругали,  били
кулаками мягкие, разжиженные водкой тела детей, потом более или  менее
заботливо укладывали их спать,  чтобы  рано  утром,  когда  в  воздухе
темным ручьем потечет сердитый рев гудка, разбудить их для работы.
   Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки  молодежи  казались
старикам вполне законным явлением, - когда отцы были молоды, они  тоже
пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда была  такова,
- она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и  вся
была связана крепкими, давними привычками думать и делать  одно  и  то
же, изо дня в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
   Изредка в слободку приходили откуда-то  посторонние  люди.  Сначала
они обращали на себя  внимание  просто  тем,  что  были  чужие,  затем
возбуждали к себе легкий, внешний интерес рассказами о местах, где они
работали, потом новизна стиралась  с  них,  к  ним  привыкали,  и  они
становились незаметными. Из их рассказов  было  ясно:  жизнь  рабочего
везде одинакова. А если это так - о чем же разговаривать?
   Но иногда некоторые из них говорили что-то неслыханное в  слободке.
С ними не спорили, но слушали их странные речи недоверчиво. Эти речи у
одних возбуждали слепое раздражение, у других смутную тревогу, третьих
беспокоила легкая тень надежды  на  что-то  неясное,  и  они  начинали
больше пить, чтобы изгнать ненужную, мешающую тревогу.
   Заметив в чужом необычное, слобожане долго не могли забыть ему  это
и относились к человеку, не похожему на них, с безотчетным  опасением.
Они точно боялись, что человек бросит в жизнь  что-нибудь  такое,  что
нарушит ее уныло правильный ход,  хотя  тяжелый,  но  спокойный.  Люди
привыкли, чтобы жизнь давила их  всегда  с  одинаковой  силой,  и,  не
ожидая никаких изменений к лучшему, считали все  изменения  способными
только увеличить гнет.
   От людей, которые  говорили  новое,  слобожане  молча  сторонились.
Тогда эти люди исчезали, снова уходя куда-то, а оставаясь на  фабрике,
они жили в стороне, если не умели слиться в одно целое с  однообразной
массой слобожан...
   Пожив такой жизнью лет пятьдесят, - человек умирал.


II

   Так жил и Михаил Власов, слесарь, волосатый, угрюмый, с  маленькими
глазами; они смотрели из-под густых бровей подозрительно, с  нехорошей
усмешкой. Лучший слесарь на фабрике и  первый  силач  в  слободке,  он
держался с  начальством  грубо  и  поэтому  зарабатывал  мало,  каждый
праздник кого-нибудь избивал, и все его не любили, боялись.  Его  тоже
пробовали бить, но безуспешно. Когда Власов видел, что  на  него  идут
люди, он хватал в руки камень, доску, кусок железа и, широко расставив
ноги, молча ожидал врагов. Лицо его, заросшее от глаз  до  шеи  черной
бородой, и волосатые руки внушали всем  страх.  Особенно  боялись  его
глаз,  -  маленькие,  острые,  они  сверлили  людей,  точно   стальные
буравчики, и каждый, кто встречался с их  взглядом,  чувствовал  перед
собой дикую силу, недоступную страху, готовую бить беспощадно.
   - Ну, расходись, сволочь! - глухо говорил он. Сквозь густые  волосы
на его лице сверкали крупные желтые зубы. Люди расходились, ругая  его
трусливо воющей руганью.
   - Сволочь! - кратко говорил он  вслед  им,  и  глаза  его  блестели
острой, как шило, усмешкой. Потом, держа голову  вызывающе  прямо,  он
шел следом за ними и вызывал:
   - Ну, - кто смерти хочет?
   Никто не хотел.
   Говорил он мало, и "сволочь"  -  было  его  любимое  слово.  Им  он
называл начальство фабрики и полицию, с ним он обращался к жене:
   - Ты, сволочь, не видишь - штаны разорвались!
   Когда Павлу, сыну его, было четырнадцать  лет,  Власову  захотелось
оттаскать его за волосы. Но Павел взял в руки тяжелый молоток и кратко
сказал:
   - Не тронь...
   - Чего? - спросил отец, надвигаясь на высокую, тонкую фигуру  сына,
как тень на березу.
   - Будет! - сказал Павел. -  Больше  я  не  дамся...  -  И  взмахнул
молотком.
   Отец  посмотрел  на  него,  спрятал  за  спину  мохнатые  руки   и,
усмехаясь, проговорил:
   - Ладно.
   Потом, тяжело вздохнув, добавил:
   - Эх ты, сволочь...
   Вскоре после этого он сказал жене:
   - Денег у меня больше не спрашивай, тебя Пашка прокормит...
   - А ты всЈ пропивать будешь? - осмелилась она спросить.
   - Не твое дело, сволочь! Я любовницу заведу...
   Любовницы он не завел, но с того времени, почти два года, вплоть до
смерти своей, не замечал сына и не говорил с ним.
   Была у него собака, такая же большая и мохнатая, как  сам  он.  Она
каждый день провожала его на фабрику и каждый вечер ждала у ворот.  По
праздникам Власов отправлялся ходить по кабакам.  Ходил  он  молча  и,
точно желая найти кого-то, царапал своими глазами лица людей. И собака
весь день ходила за ним, опустив большой,  пышный  хвост.  Возвращаясь
домой пьяный, он садился ужинать и кормил собаку из своей чашки. Он ее
не бил, не ругал, но и не ласкал никогда.  После  ужина  он  сбрасывал
посуду со стола на пол, если  жена  не  успевала  вовремя  убрать  ее,
ставил перед собой бутылку водки и, опираясь спиной  о  стену,  глухим
голосом, наводившим тоску, выл песню, широко  открывая  рот  и  закрыв
глаза. Заунывные, некрасивые звуки путались в его усах, сбивая  с  них
хлебные крошки, слесарь  расправлял  волосы  бороды  и  усов  толстыми
пальцами и - пел. Слова песни были  какие-то  непонятные,  растянутые,
мелодия напоминала о зимнем вое волков. Пел он до поры, пока в бутылке
была водка, а потом валился боком на лавку или опускал голову на  стол
и так спал до гудка. Собака лежала рядом с ним.
   Умер он от грыжи. Дней пять,  весь  почерневший,  он  ворочался  на
постели, плотно закрыв глаза, и скрипел зубами. Иногда говорил жене:
   - Дай мышьяку, отрави...
   Доктор велел поставить Михаилу припарки, но сказал, что  необходима
операция, и больного нужно сегодня же везти в больницу.
   - Пошел к черту, - я сам умру!.. Сволочь! - прохрипел Михаил.
   А когда доктор  ушел  и  жена  со  слезами  стала  уговаривать  его
согласиться на операцию, он сжал кулак и, погрозив ей, заявил:
   - Выздоровлю - тебе хуже будет!
   Он умер утром, в те минуты, когда гудок звал  на  работу.  В  гробу
лежал с открытым  ртом,  но  брови  у  него  были  сердито  нахмурены.
Хоронили  его  жена,  сын,  собака,  старый  пьяница  и   вор   Данила
Весовщиков, прогнанный с фабрики, и несколько слободских  нищих.  Жена
плакала тихо и немного, Павел -  не  плакал.  Слобожане,  встречая  на
улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили друг другу:
   - Чай, Пелагея-то рада-радешенька, что помер он...
   Некоторые поправляли:
   - Не помер, а - издох...
   Когда гроб зарыли - люди ушли, а собака осталась и, сидя на  свежей
земле, долго молча нюхала могилу. Через  несколько  дней  кто-то  убил
ее...


III

   Спустя недели две после смерти отца, в  воскресенье,  Павел  Власов
пришел домой сильно пьяный. Качаясь, он  пролез  в  передний  угол  и,
ударив кулаком по столу, как это делал отец, крикнул матери:
   - Ужинать!
   Мать подошла к нему, села рядом и обняла  сына,  притягивая  голову
его к себе на грудь. Он, упираясь рукой в плечо  ей,  сопротивлялся  и
кричал:
   - Мамаша, - живо!..
   - Дурачок ты! - печально  и  ласково  сказала  мать,  одолевая  его
сопротивление.
   - И - курить  буду!  Дай  мне  отцову  трубку...  -  тяжело  двигая
непослушным языком, бормотал Павел.
   Он напился  впервые.  Водка  ослабила  его  тело,  но  не  погасила
сознания, и в голове стучал вопрос: "Пьян? Пьян?"
   Его смущали ласки матери и трогала печаль  в  ее  глазах.  Хотелось
плакать, и, чтобы подавить это желание, он старался притвориться более
пьяным, чем был.
   А мать гладила рукой его потные, спутанные волосы и тихо говорила:
   - Не надо бы этого тебе...
   Его начало тошнить. После бурного припадка рвоты мать уложила его в
постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем. Он немного отрезвел, но
все под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели веки
и, ощущая во рту скверный, горький вкус, он смотрел сквозь ресницы  на
большое лицо матери и бессвязно думал: "Видно, рано  еще  мне.  Другие
пьют и - ничего, а меня тошнит..."
   Откуда-то издали доносился мягкий голос матери:
   - Каким кормильцем ты будешь мне, если пить начнешь...
   Плотно закрыв глаза, он сказал:
   - Все пьют...
   Мать тяжело вздохнула. Он был прав.  Она  сама  знала,  что,  кроме
кабака, людям негде почерпнуть радости. Но все-таки сказала:
   - А ты - не пей! За тебя, сколько  надо,  отец  выпил.  И  меня  он
намучил довольно... так уж ты бы пожалел мать-то, а?
   Слушая печальные, мягкие слова, Павел вспоминал, что при жизни отца
мать была незаметна в  доме,  молчалива  и  всегда  жила  в  тревожном
ожидании побоев. Избегая встреч с отцом, он мало бывал дома  последнее
время, отвык  от  матери  и  теперь,  постепенно  трезвея,  пристально
смотрел на нее.
   Была она высокая, немного сутулая, ее тело, разбитое долгой работой
и побоями мужа, двигалось бесшумно и как-то боком,  точно  она  всегда
боялась задеть что-то. Широкое, овальное лицо, изрезанное морщинами  и
одутловатое, освещалось темными  глазами,  тревожно-грустными,  как  у
большинства женщин в слободке. Над правой бровью был глубокий шрам, он
немного поднимал бровь кверху, казалось, что и правое ухо у  нее  выше
левого; это придавало ее лицу такое выражение, как  будто  она  всегда
пугливо прислушивалась. В густых темных волосах блестели седые  пряди.
Вся она была мягкая, печальная, покорная...
   И по щекам ее медленно текли слезы.
   - Не плачь! - тихо попросил сын. - Дай мне пить.
   - Я тебе воды со льдом принесу...
   Но когда она воротилась,  он  уже  заснул.  Она  постояла  над  ним
минуту, ковш в ее руке дрожал, и лед тихо бился о жесть. Поставив ковш
на стол, она молча опустилась на колени перед образами. В стекла  окон
бились звуки пьяной жизни. Во тьме и сырости осеннего  вечера  визжала
гармоника, кто-то громко пел, кто-то ругался гнилыми словами, тревожно
звучали раздраженные, усталые голоса женщин...
   Жизнь в маленьком доме Власовых потекла более тихо и спокойно,  чем
прежде, и несколько иначе, чем везде в слободе. Дом их стоял  на  краю
слободы, у невысокого, но крутого спуска к болоту. Треть дома занимала
кухня и отгороженная от нее тонкой переборкой  маленькая  комнатка,  в
которой спала мать. Остальные две трети - квадратная комната  с  двумя
окнами; в одном углу ее - кровать Павла,  в  переднем  -  стол  и  две
лавки. Несколько стульев, комод для белья, на нем  маленькое  зеркало,
сундук с платьем, часы на стене и две иконы в углу - вот и все.
   Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку
с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость  и  стал  такой
же, как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился  танцевать
кадриль и польку, по праздникам возвращался  домой  выпивши  и  всегда
сильно страдал от водки. Наутро болела  голова,  мучила  изжога,  лицо
было бледное, скучное.
   Однажды мать спросила его:
   - Ну что, весело тебе было вчера?
   Он ответил с угрюмым раздражением:
   - Тоска зеленая! Я лучше удить рыбу буду. Или - куплю себе ружье.
   Работал он  усердно,  без  прогулов  и  штрафов,  был  молчалив,  и
голубые, большие, как у матери, глаза его смотрели недовольно.  Он  не
купил себе ружья и не стал удить рыбу, но заметно начал  уклоняться  с
торной дороги всех: реже посещал  вечеринки  и  хотя,  по  праздникам,
куда-то уходил, но возвращался трезвый.  Мать,  зорко  следя  за  ним,
видела, что смуглое лицо сына становится  острее,  глаза  смотрят  все
более серьезно и губы его сжались странно строго. Казалось,  он  молча
сердится на что-то или его  сосет  болезнь.  Раньше  к  нему  заходили
товарищи, теперь, не заставая его дома, они перестали являться. Матери
было приятно видеть, что сын  ее  становится  непохожим  на  фабричную
молодежь, но когда  она  заметила,  что  он  сосредоточенно  и  упрямо
выплывает куда-то в сторону из темного потока жизни, - это  вызвало  в
душе ее чувство смутного опасения.
   - Ты, может, нездоров, Павлуша? - спрашивала она его иногда.
   - Нет, я здоров! - отвечал он.
   - Худой ты очень! - вздохнув, говорила мать.
   Он  начал  приносить  книги  и  старался  читать  их  незаметно,  а
прочитав, куда-то прятал. Иногда он  выписывал  из  книжек  что-то  на
отдельную бумажку и тоже прятал ее...
   Говорили они мало и мало видели друг друга. Утром он молча пил  чай
и  уходил  на  работу,  в   полдень   являлся   обедать,   за   столом
перекидывались незначительными словами, и снова он исчезал  вплоть  до
вечера. А вечером тщательно умывался, ужинал и после долго читал  свои
книги. По праздникам уходил с  утра,  возвращался  поздно  ночью.  Она
знала, что он ходит в город, бывает там в театре, но к нему из  города
никто не приходил. Ей казалось, что с течением времени сын говорит все
меньше, и, в то же время,  она  замечала,  что  порою  он  употребляет
какие-то новые слова, непонятные ей, а  привычные  для  нее  грубые  и
резкие выражения - выпадают из его речи. В поведении его явилось много
мелочей, обращавших на себя ее внимание: он  бросил  щегольство,  стал
больше заботиться о чистоте тела и платья, двигался свободнее,  ловчей
и, становясь  наружно  проще,  мягче,  возбуждал  у  матери  тревожное
внимание. И в отношении к матери было что-то новое: он иногда подметал
пол в комнате, сам убирал по праздникам свою постель, вообще  старался
облегчить ее труд. Никто в слободе не делал этого.
   Однажды он принес  и  повесил  на  стенку  картину  -  трое  людей,
разговаривая, шли куда-то легко и бодро.
   - Это воскресший Христос идет в Эммаус! - объяснил Павел.
   Матери понравилась картина, но она подумала: "Христа почитаешь, а в
церковь не ходишь..."
   Все больше становилось  книг  на  полке,  красиво  сделанной  Павлу
товарищем-столяром. Комната приняла приятный вид.
   Он говорил ей "вы" и называл "мамаша", но иногда, вдруг,  обращался
к ней ласково:
   - Ты, мать, пожалуйста, не беспокойся, я поздно ворочусь домой...
   Ей это нравилось, в его словах она чувствовала что-то  серьезное  и
крепкое.
   Но росла ее тревога. Не становясь от времени яснее, она  все  более
остро щекотала сердце предчувствием чего-то необычного. Порою у матери
являлось недовольство сыном, она думала: "Все люди - как люди, а он  -
как монах. Уж очень строг. Не по годам это..."
   Иногда она думала: "Может, он девицу себе завел какую-нибудь?"
   Но возня с девицами требует денег, а он отдавал ей  свой  заработок
почти весь.
   Так шли недели, месяцы,  и  незаметно  прошло  два  года  странной,
молчаливой жизни, полной смутных дум и опасений, все возраставших.


IV

   Однажды после ужина Павел опустил занавеску на окне, сел в  угол  и
стал читать, повесив на стенку над своей головой жестяную лампу.  Мать
убрала посуду и, выйдя из кухни, осторожно подошла к нему.  Он  поднял
голову и вопросительно взглянул ей в лицо.
   - Ничего, Паша, это я так! - поспешно сказала она и ушла,  смущенно
двигая бровями. Но, постояв среди кухни минуту неподвижно, задумчивая,
озабоченная, она чисто вымыла руки в снова вышла к сыну.
   - Хочу я спросить тебя, -  тихонько  сказала  она,  -  что  ты  все
читаешь?
   Он сложил книжку.
   - Ты - сядь, мамаша...
   Мать грузно опустилась рядом с ним  и  выпрямилась,  насторожилась,
ожидая чего-то важного.
   Не  глядя  на  нее,  негромко  и  почему-то  очень  сурово,   Павел
заговорил:
   - Я читаю запрещенные книги. Их запрещают читать  потому,  что  они
говорят правду о нашей,  рабочей  жизни...  Они  печатаются  тихонько,
тайно, и если их у меня найдут - меня посадят в тюрьму, - в тюрьму  за
то, что я хочу знать правду. Поняла?
   Ей вдруг стало трудно дышать. Широко открыв глаза, она смотрела  на
сына, он казался ей чуждым. У него был другой голос  -  ниже,  гуще  и
звучнее. Он щипал пальцами тонкие, пушистые усы и странно,  исподлобья
смотрел куда-то в угол. Ей стало страшно за сына и жалко его.
   - Зачем же ты это, Паша? - проговорила она.
   Он поднял голову, взглянул на нее и негромко, спокойно ответил:
   - Хочу знать пра