авая, взмахнув над  головою
пачкой  выхваченных  прокламаций.  Сквозь  шум  в  ушах  она   слышала
восклицания сбегавшихся людей и видела - бежали быстро, все, отовсюду.
   - Что такое?
   - Вот, сыщик...
   - Что это?
   - Украла, говорит...
   - Почтенная такая, - ай-ай-ай!
   -  Я  не  воровка!  -  говорила  мать   полным   голосом,   немного
успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.
   - Вчера судили политических, там был мой сын -  Власов,  он  сказал
речь - вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде...
   Кто-то осторожно потянул бумаги из ее  рук,  она  взмахнула  ими  в
воздухе и бросила в толпу.
   - За это тоже не похвалят! - воскликнул чей-то пугливый голос.
   Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в карманы, - это
снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся напрягаясь
и  чувствуя,  как  в  ней  растет  разбуженная  гордость,  разгорается
подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги
и разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
   - За что судили сына моего и всех, кто с ним, - вы  знаете?  Я  вам
скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее - вчера людей  за
то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я,  что  правда
эта... никто не может спорить с нею, никто!
   Толпа замолчала  и  росла,  становясь  все  более  плотной,  слитно
окружая женщину кольцом живого тела.
   - Бедность, голод и болезни - вот что дает  людям  их  работа.  ВсЈ
против нас - мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе,  всегда
в грязи, в обмане, а нашими трудами  тешатся  и  объедаются  другие  и
держат нас, как собак на цепи, в невежестве - мы ничего не знаем, и  в
страхе - мы всего боимся! Ночь - наша жизнь, темная ночь!
   - Так! - глухо раздалось в ответ.
   - Заткни глотку ей!
   Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она торопилась
отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, там она
встретила чью-то чужую руку.
   - Берите, берите! - сказала она, наклоняясь.
   - Разойдись! - кричали жандармы, расталкивая  людей.  Они  уступали
толчкам неохотно, зажимали жандармов своею  массою,  мешали  им,  быть
может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с  большими
честными глазами на добром лице,  и,  разобщенные  жизнью,  оторванные
друг от друга, теперь они сливались  в  нечто  целое,  согретое  огнем
слова, которого, быть может, давно искали  и  жаждали  многие  сердца,
обиженные  несправедливостями  жизни.  Ближайшие  стояли  молча,  мать
видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своем лице  теплое
дыхание.
   - Уходи, старуха!
   - Сейчас возьмут!..
   - Ах, дерзкая!
   - Прочь! Разойдись! - все ближе раздавались крики  жандармов.  Люди
перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.
   Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и  она  хотела,
торопилась сказать людям все,  что  знала,  все  мысли,  силу  которых
чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца  и  слагались  в
песню, но она с обидою чувствовала, что ей не хватает  голоса,  хрипит
он, вздрагивает, рвется.
   - Слово сына моего - чистое слово  рабочего  человека,  неподкупной
души! Узнавайте неподкупное по смелости!
   Чьи-то юные глаза смотрели в лицо ее с восторгом и со страхом.
   Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села на лавку. Над  головами
людей мелькали руки жандармов,  они  хватали  за  воротники  и  плечи,
отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая  их.  Все
почернело, закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость,
она еще кричала остатками голоса:
   - Собирай, народ, силы свои во единую силу!
   Жандарм большой красной рукой схватил ее за ворот, встряхнул:
   - Молчи!
   Она ударилась затылком о стену, сердце  оделось  на  секунду  едким
дымом страха и снова ярко вспыхнуло, рассеяв дым.
   - Иди! - сказал жандарм.
   - Не бойтесь ничего! Нет муки  горше  той,  которой  вы  всю  жизнь
дышите...
   - Молчать, говорю! - Жандарм  взял  под  руку  ее,  дернул.  Другой
схватил другую руку, и, крупно шагая, они повели мать.
   - ...которая каждый день гложет сердце, сушит грудь!
   Шпион забежал вперед и, грозя ей в лицо кулаком, визгливо крикнул:
   - Молчать, ты, сволочь!
   Глаза у нее расширились,  сверкнули,  задрожала  челюсть.  Упираясь
ногами в скользкий камень пола, она крикнула:
   - Душу воскресшую - не убьют!
   - Собака!
   Шпион ударил ее в лицо коротким взмахом руки.
   - Так ее, стерву старую! - раздался злорадный крик. Что-то черное и
красное на миг ослепило глаза матери, соленый вкус крови наполнил рот.
   Дробный, яркий взрыв криков оживил ее.
   - Не смей бить!
   - Ребята!
   - Ах ты, мерзавец!
   - Дай ему!
   - Не зальют кровью разума!
   Ее  толкали  в  шею,  спину,  били  по  плечам,  по   голове,   все
закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое,  свисте,  что-то
густое, оглушающее лезло  в  уши,  набивалось  в  горло,  душило,  пол
проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело  вздрагивало
в ожогах боли, отяжелело  и  качалось,  бессильное.  Но  глаза  ее  не
угасали и видели много других глаз - они горели  знакомым  ей  смелым,
острым огнем, - родным ее сердцу огнем.
   Ее толкали в двери.
   Она вырвала руку, схватилась за косяк.
   - Морями крови не угасят правды...
   Ударили по руке.
   - Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!
   Жандарм схватил ее за горло и стал душить. Она хрипела.
   - Несчастные...
   Кто-то ответил ей громким рыданием.