вата, матушка, если не  умела  внушить  сыну  уважения  к  богу  и
царю...", она, стоя у двери и не глядя на него, глухо ответила:
   - Да, нам судьи - дети. Они осудят по правде за то, что бросаем  мы
их на пути таком.
   - Что? - крикнул офицер. - Громче!
   - Я говорю: судьи -  дети!  -  повторила  она,  вздыхая.  Тогда  он
заговорил о чем-то быстро и сердито, но слова его  вились  вокруг,  не
задевая мать.
   В понятых была Марья Корсунова. Она стояла рядом с матерью,  но  не
смотрела на нее, и,  когда  офицер  обращался  к  ней  с  каким-нибудь
вопросом, она, торопливо и низко кланяясь ему, однообразно отвечала:
   - Не знаю, ваше благородие!  Женщина  я  необразованная,  занимаюсь
торговлей, по глупости моей, ничего не знаю...
   - Ну, молчи! - приказывал офицер, шевеля усами.  Она  кланялась  и,
незаметно показывая ему кукиш, шептала матери:
   - На-ко, выкуси!
   Ей приказали обыскать Власову. Она замигала глазами, вытаращила  их
на офицера и испуганно сказала:
   - Ваше благородие, не умею я этого!
   Он топнул ногой, закричал. Марья опустила глаза  и  тихо  попросила
мать:
   - Что же, - расстегнись, Пелагея Ниловна...
   Ошаривая и ощупывая  ее  платье,  она,  с  лицом,  налитым  кровью,
шептала:
   - Ах, собаки, а?
   - Ты что-то говоришь там? - сурово  крикнул  офицер,  заглядывая  в
угол, где она обыскивала.
   -  По  женскому  делу,  ваше  благородие!  -   пробормотала   Марья
испуганно.
   Когда он приказал матери подписать протокол,  она  неумелой  рукой,
печатными, жирно  блестевшими  буквами  начертила  на  бумаге:  "Вдова
рабочего человека Пелагея Власова".
   - Что ты  написала?  Зачем  это?  -  воскликнул  офицер,  брезгливо
сморщив лицо, и потом, усмехаясь, сказал: - Дикари...
   Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди,  и,  не  мигая,
ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала
губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в  зубах.  В
лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на  него
и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило  грудь
ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго - устали ноги  и  глаза.
Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала:
   - Пелагея? Спишь? Страдалица моя несчастная, спи!
   Мать, не раздеваясь, легла  в  постель  и  быстро,  точно  упала  в
глубокий омут, погрузилась в тяжелый сон.
   Снился ей желтый песчаный курган за болотом, по дороге в город.  На
краю его, над обрывом, спускавшимся к ямам,  где  брали  песок,  стоял
Павел и голосом Андрея тихо, звучно пел:

                 Вставай, подымайся, рабочий народ...

   Она шла мимо кургана по дороге и, приложив ладонь ко лбу,  смотрела
на сына. На фоне голубого неба его фигура была очерчена четко и резко.
Она совестилась подойти к нему, потому что была беременна. И на  руках
у нее тоже был ребенок. Пошла дальше. На поле дети играли в мяч,  было
их много, и мяч был красный. Ребенок потянулся к ним с ее рук и громко
заплакал. Она дала ему грудь и воротилась  назад,  а  на  кургане  уже
стояли солдаты, направляя на нее штыки. Она быстро побежала к  церкви,
стоявшей посреди поля, к белой, легкой церкви, построенной  словно  из
облаков и неизмеримо высокой. Там кого-то хоронили, гроб был  большой,
черный, наглухо закрытый крышкой. Но  священник  и  дьякон  ходили  по
церкви в белых ризах и пели:

                    Христос воскресе из мертвых...

   Дьякон кадил, кланялся ей, улыбался, волосы у него была  ярко-рыжие
и лицо веселое, как у Самойлова. Сверху, из  купола,  падали  широкие,
как полотенца, солнечные лучи. На обоих клиросах тихо пели мальчики:

                    Христос воскресе из мертвых...

   - Взять их!  -  вдруг  крикнул  священник,  останавливаясь  посреди
церкви. Риза исчезла с него, на лице появились седые, строгие усы. Все
бросились  бежать,  и  дьякон  побежал,  швырнув  кадило  в   сторону,
схватившись руками за голову, точно хохол.  Мать  уронила  ребенка  на
пол, под ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на
голое тельце, а она встала на колени и кричала им:
   - Не бросайте дитя! Возьмите его...

                  - Христос воскресе из мертвых... -

пел хохол, держа руки за спиной и улыбаясь.
   Она наклонилась, подняла ребенка и посадила его на воз теса,  рядом
с которым медленно шел Николай и хохотал, говоря:
   - Дали мне тяжелую работу...
   На улице было грязно, из окон домов высовывались люди  и  свистели,
кричали, махали руками. День был ясный, ярко горело  солнце,  а  теней
нигде не было.
   - Пойте, ненько! - говорил хохол. - Такая жизнь!
   И пел, заглушая все звуки своим голосом. Мать  шла  за  ним;  вдруг
оступилась, быстро полетела в бездонную глубину, и глубина эта пугливо
выла ей встречу...
   Она проснулась,  охваченная  дрожью.  Как  будто  чья-то  шершавая,
тяжелая рука схватила сердце ее  и,  зло  играя,  тихонько  жмет  его.
Настойчиво гудел призыв на работу, она определила, что это уже второй.
В комнате беспорядочно валялись книги, одежда, -  все  было  сдвинуто,
разворочено, пол затоптан.
   Она встала  и,  не  умываясь,  не  молясь  богу,  начала  прибирать
комнату. В кухне на глаза ей  попалась  палка  с  куском  кумача,  она
неприязненно взяла ее в руки и хотела сунуть под печку, но,  вздохнув,
сняла с нее  обрывок  знамени,  тщательно  сложила  красный  лоскут  и
спрятала его в карман, а  палку  переломила  о  колено  и  бросила  на
шесток. Потом вымыла окна и пол  холодной  водой,  поставила  самовар,
оделась. Села в кухне у окна, и снова перед вею встал вопрос: "Что  же
теперь делать?"
   Вспомнив, что еще не молилась, она встала перед образами и, постояв
несколько секунд, снова села - в сердце было пусто.
   Было странно тихо, - как будто люди, вчера так много  кричавшие  на
улице, сегодня спрятались в домах и молча думают о необычном дне.
   Вдруг ей вспомнилась картина, которую она  видела  однажды  во  дни
юности своей: в старом парке  господ  Заусайловых  был  большой  пруд,
густо заросший кувшинками. В серый день осени она  шла  мимо  пруда  и
посреди него увидала лодку. Пруд был темен, покоен, и лодка была точно
приклеена к черной воде, грустно украшенной желтыми листьями. Глубокой
печалью, неведомым горем веяло от  этой  лодки  без  гребца  и  весел,
одинокой, неподвижной на матовой  воде  среди  умерших  листьев.  Мать
долго стояла тогда на берегу пруда, думая - кто это оттолкнул лодку от
берега, зачем? Вечером того дня узнали, что  в  пруде  утопилась  жена
приказчика  Заусайловых,   маленькая   женщина   с   черными,   всегда
растрепанными волосами и быстрой походкой.
   Мать провела рукой  по  лицу,  и  мысль  ее  трепетно  поплыла  над
впечатлениями  вчерашнего  дня.  Охваченная  ими,  она  сидела  долго,
остановив глаза на остывшей чашке чая, а в душе ее разгоралось желание
увидеть кого-то умного, простого, спросить его о многом.
   И, как  будто  отвечая  ее  желанию,  после  обеда  явился  Николай
Иванович. Но, когда она увидала его, ею вдруг овладела тревога, и,  не
отвечая на его приветствие, она тихо заговорила:
   - Ах, батюшка мой, вот уж напрасно вы пришли! Неосторожно это! Ведь
схватят вас, если увидят...
   Крепко пожимая ее руку, он поправлял очки  и,  наклонив  свое  лицо
близко к ней, объяснил ей спешным говорком:
   - Я, видите  ли,  условился  с  Павлом  и  Андреем,  что,  если  их
арестуют, - на другой же день я  должен  переселить  вас  в  город!  -
говорил он ласково и озабоченно. - Был у вас обыск?
   - Был. Обшарили, ощупали. Ни стыда, ни  совести  у  этих  людей!  -
воскликнула она.
   -  Зачем  им  стыд?  -  пожав  плечами,  сказал  Николай  и   начал
рассказывать, почему ей нужно жить в городе.
   Она слушала дружески заботливый голос, смотрела на него  с  бледной
улыбкой и, не понимая его доказательств, удивлялась чувству  ласкового
доверия к этому человеку.
   - Если Паша этого хотел, - сказала она, - и не стесню я вас...
   Он прервал ее:
   - Об этом не беспокойтесь. Я  живу  один,  лишь  изредка  приезжает
сестра.
   - Даром хлеба есть не стану, - вслух соображала она.
   - Захотите - дело найдется! - сказал Николай.
   Для нее с понятием о деле уже неразрывно  слилось  представление  о
работе сына и Андрея  с  товарищами.  Она  подвинулась  к  Николаю  и,
заглянув ему в глаза, спросила:
   - Найдется?
   - Хозяйство мое маленькое, холостяцкое...
   - Я не об этом, не об домашнем!  -  тихо  сказала  она.  И  грустно
вздохнула, чувствуя себя  уколотой  тем,  что  он  не  понял  ее.  Он,
улыбаясь близорукими глазами, задумчиво сказал:
   - Вот, если бы при свидании с Павлом вы попытались узнать  от  него
адрес тех крестьян, которые просили о газете...
   - Я знаю их! - воскликнула она радостно. - Найду и все сделаю,  как
скажете. Кто подумает, что я запрещенное несу?  На  фабрику  носила  -
слава тебе господи!
   Ей  вдруг  захотелось  пойти  куда-то  по  дорогам,  мимо  лесов  в
деревень, с котомкой за плечами, с палкой в руке.
   - Вы, голубчик, пристройте-ка меня к этому делу,  прошу  я  вас!  -
говорила она. - Я вам везде  пойду.  По  всем  губерниям,  все  дороги
найду! Буду ходить зиму и лето - вплоть  до  могилы  -  странницей,  -
разве плохая это мне доля?
   Ей стало грустно, когда  она  увидела  себя  бездомной  странницей,
просящей милостыню Христа ради под окнами деревенских изб.
   Николай осторожно взял ее  руку  и  погладил  своей  теплой  рукой.
Потом, взглянув на часы, сказал:
   - Об этом мы поговорим после!
   - Голубчик! - воскликнула она. -  Дети,  самые  дорогие  нам  куски
сердца, волю и жизнь свою отдают, погибают без жалости к себе, - а что
же я, мать?
   Лицо у Николая побледнело, он  тихо  проговорил,  глядя  на  нее  с
ласковым вниманием:
   - Я, знаете, в первый раз слышу такие слова...
   - Что я могу сказать? -  печально  качая  головой,  молвила  она  и
бессильным жестом развела руки. - Если бы я имела слова, чтобы сказать
про свое материнское сердце...
   Встала, приподнятая силой, которая росла  в  ее  груди  и  охмеляла
голову горячим натиском негодующих слов.
   - Заплакали бы - многие... Даже злые, бессовестные...
   Николай тоже встал, снова взглянув на часы.
   - Так решено - вы переедете в город ко мне?
   Она молча кивнула головой.
   - Когда? Вы скорее! - попросил он и  мягко  добавил:  -  Мне  будет
тревожно за вас, право!
   Она удивленно взглянула на него, - что ему до нее?
   Наклонив голову, смущенно улыбаясь, он  стоял  перед  нею  сутулый,
близорукий, одетый в простой черный пиджак, и все на  нем  было  чужим
ему...
   - У вас есть деньги? - спросил он, опустив глаза.
   - Нет!
   Он быстро вынул из кармана кошелек, открыл его и протянул ей.
   - Вот, пожалуйста, берите...
   Мать невольно улыбнулась и, покачивая головой, заметила:
   - Все - по-новому! И деньги без цены! Люди за них душу свою теряют,
а для вас они - так себе! Как будто из милости к людям вы их при  себе
держите...
   Николай тихо засмеялся:
   - Ужасно неудобная и неприятная вещь -  деньги!  Всегда  неловко  и
брать их и давать...
   Он взял ее руку, крепко пожал и еще раз попросил ее:
   - Так вы скорее!
   И, как всегда тихий, ушел.
   Проводив его, она подумала: "Такой добрый - а не пожалел..."  И  не
могла понять - неприятно это ей или только удивляет?
   Она собралась к нему на четвертый день после его  посещения.  Когда
телега  с  двумя  ее  сундуками  выехала  из  слободки  в  поле,  она,
обернувшись назад, вдруг почувствовала, что  навсегда  бросает  место,
где прошла темная и тяжелая полоса ее жизни, где  началась  другая,  -
полная нового горя и радости, быстро поглощавшая дни.
   На  земле,  черной  от  копоти,   огромным   темно-красным   пауком
раскинулась  фабрика,  подняв  высоко  в  небо  свои  трубы.   К   ней
прижимались  одноэтажные  домики  рабочих.  Серые,  приплюснутые,  они
толпились тесной кучкой на краю болота  и  жалобно  смотрели  друг  на
друга маленькими тусклыми окнами. Над ними поднималась  церковь,  тоже
темно-красная, под цвет фабрики, колокольня  ее  была  ниже  фабричных
труб.
   Мать, вздохнув, поправила ворот кофты, давивший горло.
   - Шагай! - бормотал извозчик, помахивая на лошадь вожжами. Это  был
кривоногий человек неопределенного  возраста,  с  редкими,  выцветшими
волосами на лице и голове, с бесцветными глазами. Качаясь  с  боку  на
бок, он шел рядом с телегой, и было ясно, что ему все равно, куда идти
- направо, налево.
   - Шагай! - говорил он бесцветным голосом и  смешно  выкидывал  свои
кривые ноги в тяжелых сапогах  с  присохшей  грязью.  Мать  оглянулась
вокруг. В поле было пусто, как в душе...
   Уныло качая головой, лошадь тяжело  упиралась  ногами  в  глубокий,
нагретый солнцем песок, он  тихо  шуршал.  Скрипела  плохо  смазанная,
разбитая телега, и все звуки, вместе с пылью, оставались сзади...
   Николай Иванович жил  на  окраине  города,  в  пустынной  улице,  в
маленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему  от
старости, темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в окна
трех  комнат  квартиры  ласково  заглядывали  ветви  сиреней,  акаций,
серебряные листья молодых тополей. В комнатах  было  тихо,  чисто,  на
полу безмолвно дрожали узорчатые тени, по стенам тянулись полки, тесно
уставленные книгами, и висели портреты каких-то строгих людей.
   - Вам удобно будет здесь? - спросил Николай, вводя мать в небольшую
комнату с одним окном в палисадник и другим на  двор,  густо  поросший
травой. И в этой комнате все стены тоже были заняты шкафами и  полками
книг.
   - Я бы лучше в кухне! - сказала она. - Кухонька светлая, чистая...
   Ей показалось, что он испугался  чего-то.  А  когда  он  неловко  и
смущенно стал отговаривать ее и она согласилась, - сразу повеселел.
   Все три комнаты полны каким-то особенным воздухом,  -  дышать  было
легко и приятно, но голос невольно  понижался,  не  хотелось  говорить
громко, нарушая мирную задумчивость людей,  сосредоточенно  смотревших
со стен.
   - Цветы-то надо полить! - сказала мать, пощупав землю в  горшках  с
цветами на окнах.
   - Да, да! - виновато сказал  хозяин.  -  Я,  знаете,  люблю  их,  а
заниматься некогда...
   Наблюдая за ним, она видела, что и в своей уютной квартире  Николай
тоже ходит  осторожно,  чужой  и  далекий  всему,  что  окружает  его.
Приближал свое лицо вплоть к тому, на что смотрел, и,  поправляя  очки
тонкими пальцами правой руки,  прищуривался,  прицеливаясь  безмолвным
вопросом в предмет, интересовавший  его.  Иногда  брал  вещь  в  руки,
подносил к лицу и тщательно ощупывал глазами, - казалось, он  вошел  в
комнату вместе с матерью и, как ей,  ему  все  здесь  было  незнакомо,
непривычно. Видя его таким, мать сразу почувствовала себя на  месте  в
этих комнатах.  Она  ходила  за  Николаем,  замечая,  где  что  стоит,
спрашивала о порядке жизни, он отвечал ей  виноватым  тоном  человека,
который знает, что он все делает не так, как нужно, а иначе не умеет.
   Полив цветы и уложив  правильной  стопой  разбросанные  на  пианино
ноты, она посмотрела на самовар и заметила:
   - Надо почистить...
   Он провел пальцами по тусклому  металлу,  поднес  палец  к  носу  и
серьезно посмотрел на него. Мать ласково усмехнулась.
   Когда  она  легла  спать  и  вспомнила  свой  день,  она  удивленно
приподняла голову с подушки, оглядываясь. Первый раз за всю жизнь  она
была в доме у чужого человека, и это не  стесняло  ее.  Она  думала  о
Николае заботливо, чувствовала желание сделать для него все как  можно
лучше, вложить что-то ласковое, греющее в его  жизнь.  Ее  трогала  за
сердце неловкость, смешное  неумение  Николая,  его  отчужденность  от
обычного и что-то мудро-детское  в  светлых  глазах.  Потом  ее  мысль
упруго остановилась на  сыне,  и  перед  нею  снова  развернулся  день
Первого мая, весь одетый в новые звуки, окрыленный  новым  смыслом.  И
горе этого дня было, как весь он, особенное, - оно не сгибало голову к
земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно  кололо  сердце  многими
уколами и вызывало в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.
   "Идут в мире дети", - думала она, прислушиваясь к незнакомым звукам
ночной жизни города. Они ползли в открытое  окно,  шелестя  листвой  в
палисаднике, прилетали издалека усталые,  бледные  и  тихо  умирали  в
комнате.
   Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумно  собрала
посуду и, сидя  в  кухне,  стала  ожидать,  когда  проснется  Николай.
Раздался его кашель, и он вошел  в  дверь,  одной  рукой  держа  очки,
другой прикрывая горло. Ответив на его приветствие, она унесла самовар
в комнату, а он стал умываться, расплескивая на пол воду, роняя  мыло,
зубную щетку и фыркая на себя.
   За чаем Николай рассказывал ей:
   - Я занимаюсь в земской управе очень печальной работой -  наблюдаю,
как разоряются наши крестьяне...
   И, улыбаясь виновато, повторил:
   - Люди, истощенные голодом, преждевременно ложатся в  могилы,  дети
родятся слабыми, гибнут, как мухи осенью, - мы все  это  знаем,  знаем
причины несчастия и, рассматривая их,  получаем  жалование.  А  дальше
ничего, собственно говоря...
   - А вы кто - студент? - спросила она его.
   - Нет, я учитель. Отец мой - управляющий заводом в Вятке, а я пошел
в учителя. Но в деревне я стал мужикам книжки давать, и  меня  за  это
посадили в  тюрьму.  После  тюрьмы  -  служил  приказчиком  в  книжном
магазине, но - вел себя неосторожно и снова попал в тюрьму, потом -  в
Архангельск  выслали.  Там  у   меня   тоже   вышли   неприятности   с
губернатором, меня заслали на берег Белого моря, в  деревушку,  где  я
прожил пять лет.
   Его говорок звучал в светлой, залитой солнцем  комнате  спокойно  и
ровно. Мать уже много слышала таких историй и никогда  не  понимала  -
почему их рассказывают так спокойно, относясь к  ним,  как  к  чему-то
неизбежному?
   - Сестра моя сегодня приедет! - сообщил он.
   - Замужняя?
   - Вдова. Муж у нее был в Сибирь сослан, но бежал оттуда и  умер  от
чахотки за границей два года тому назад...
   - Она моложе вас?
   - Старше на шесть лет. Я ей очень многим обязан. Вот вы послушайте,
как она играет! Это ее пианино... здесь вообще много ее вещей,  мои  -
книги...
   - А она где живет?
   - Везде! -  ответил  он,  улыбаясь.  -  Где  есть  нужда  в  смелом
человеке, там и она.
   - Тоже - в этом деле? - спросила мать.
   - Конечно! - сказал он.
   Он скоро ушел на службу, а мать задумалась об "этом деле",  которое
изо дня в день упрямо и спокойно делают люди. И она почувствовала себя
перед ними, как перед горою в ночной час.
   Около полудня явилась дама в черном  платье,  высокая  и  стройная.
Когда мать отперла ей дверь,  она  бросила  на  пол  маленький  желтый
чемодан и, быстро схватив руку Власовой, спросила:
   - Вы Павла Михайловича мама, так?
   - Да, - ответила мать, смущенная ее богатым костюмом.
   - Я вас такой и представляла себе! Брат писал, что вы будете жить у
него! - говорила дама, снимая перед зеркалом  шляпу.  -  Мы  с  Павлом
Михайловичем давно друзья. Он рассказывал мне про вас.
   Голос у нее был глуховатый, говорила  она  медленно,  но  двигалась
сильно и быстро. Большие серые глаза улыбались молодо  и  ясно,  а  на
висках уже сияли тонкие лучистые морщинки, и над маленькими раковинами
ушей серебристо блестели седые волосы.
   - Есть хочу! - заявила она. - Теперь бы чашку кофе выпить...
   - Сейчас я сварю! - отозвалась мать и, доставая кофейный прибор  из
шкафа, тихонько спросила: - А разве Паша говорил обо мне?
   - Много...
   Она  вынула  маленький  кожаный  портсигар,  закурила  папиросу  и,
расхаживая по комнате, спрашивала:
   - Вы сильно боитесь за него?
   Наблюдая,  как  дрожат  синие  языки  огня  спиртовой   лампы   под
кофейником, мать улыбалась. Ее смущение перед дамой исчезло в  глубине
радости.
   "Так он обо мне расска