вду.
   Голос его звучал  тихо,  но  твердо,  глаза  блестели  упрямо.  Она
сердцем поняла, что сын ее  обрек  себя  навсегда  чему-то  тайному  и
страшному.  Все  в  жизни  казалось  ей   неизбежным,   она   привыкла
подчиняться не думая и теперь только  заплакала  тихонько,  не  находя
слов в сердце, сжатом горем и тоской.
   - Не плачь! - говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось,  что  он
прощается. - Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок лет, - а разве
ты жила? Отец тебя бил, - я теперь понимаю,  что  он  на  твоих  боках
вымещал свое горе, - горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал
- откуда оно? Он работал  тридцать  лет,  начал  работать,  когда  вся
фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их - семь!
   Она слушала его со страхом и жадно. Глаза  сына  горели  красиво  и
светло; опираясь грудью на стол, он подвинулся ближе к ней  и  говорил
прямо в лицо, мокрое от слез, свою первую речь о правде,  понятой  им.
Со  всею  силой  юности  и  жаром  ученика,  гордого  знаниями,  свято
верующего в их истину, он говорил о том, что было  ясно  для  него,  -
говорил не столько для матери, сколько проверяя самого себя. Порою  он
останавливался, не находя слов, и тогда видел перед  собой  огорченное
лицо, на котором тускло блестели затуманенные слезами,  добрые  глаза.
Они смотрели со страхом,  с  недоумением.  Ему  было  жалко  мать,  он
начинал говорить снова, но уже о ней, о ее жизни.
   - Какие радости ты знала? - спрашивал он. - Чем ты можешь  помянуть
прожитое?
   Она слушала и  печально  качала  головой,  чувствуя  что-то  новое,
неведомое ей, скорбное и радостное, - оно мягко ласкало ее  наболевшее
сердце. Такие речи о себе, о своей жизни она слышала  впервые,  и  они
будили в ней давно уснувшие,  неясные  думы,  тихо  раздували  угасшие
чувства  смутного  недовольства  жизнью,  -  думы  и  чувства  дальней
молодости. Она говорила о жизни с  подругами,  говорила  подолгу,  обо
всем, но все - и она сама -  только  жаловались,  никто  не  объяснял,
почему жизнь так тяжела и трудна. А вот теперь перед нею сидит ее сын,
и то, что говорят его глаза,  лицо,  слова,  -  все  это  задевает  за
сердце, наполняя его чувством гордости за сына,  который  верно  понял
жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
   Матерей - не жалеют.
   Она это знала. Все, что говорил сын о женской жизни, - была горькая
знакомая правда, и в груди у нее тихо трепетал  клубок  ощущений,  все
более согревавший ее незнакомой лаской.
   - Что же ты хочешь делать? - спросила она, перебивая его речь.
   - Учиться, а потом - учить других. Нам, рабочим, надо  учиться.  Мы
должны узнать, должны понять - отчего жизнь так тяжела для нас.
   Ей было сладко видеть, что его голубые глаза,  всегда  серьезные  и
строгие, теперь горели так  мягко  и  ласково.  На  ее  губах  явилась
довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В  ней
колебалось двойственное чувство гордости  сыном,  который  так  хорошо
видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том,  что
он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор  с  этой
привычной для всех - и для нее -  жизнью.  Ей  хотелось  сказать  ему:
"Милый, что ты можешь сделать?"
   Но она  боялась  помешать  себе  любоваться  сыном,  который  вдруг
открылся перед нею таким умным... хотя немного чужим для нее.
   Павел видел улыбку на губах матери, внимание на лице, любовь  в  ее
глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою  правду,  и  юная
гордость  силою  слова  возвышала  его   веру   в   себя.   Охваченный
возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови,  порою  в  его
словах звучала ненависть, и когда мать слышала  ее  звенящие,  жесткие
слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына:
   - Так ли, Паша?
   - Так! - отвечал он твердо и крепко.  И  рассказывал  ей  о  людях,
которые, желая добра народу, сеяли в нем правду, а за это враги  жизни
ловили их, как зверей, сажали в тюрьмы, посылали на каторгу...
   - Я таких людей видел! - горячо воскликнул он. - Это лучшие люди на
земле!
   В ней эти люди возбуждали страх, она снова  хотела  спросить  сына:
"Так ли?"
   Но не решалась и, замирая, слушала рассказы о людях, непонятных ей,
научивших ее сына говорить и думать столь опасно для него. Наконец она
сказала ему:
   - Скоро светать будет, лег бы ты, уснул!
   - Да, я сейчас лягу! - согласился он. И, наклонясь к ней,  спросил:
- Поняла ты меня?
   - Поняла! - вздохнув, ответила она. Из  глаз  ее  снова  покатились
слезы, и, всхлипнув, она добавила:
   - Пропадешь ты!
   Он встал, прошелся по комнате, потом сказал:
   - Ну вот, ты теперь знаешь, что я делаю,  куда  хожу,  я  тебе  все
сказал! Я прошу тебя, мать, если ты меня любишь, - не мешай мне!..
   - Голубчик ты мой! - воскликнула она. - Может, лучше бы для меня не
знать ничего!
   Он взял ее руку и крепко стиснул в своих.
   Ее потрясло слово "мать", сказанное  им  с  горячей  силой,  и  это
пожатие руки, новое и странное.
   - Ничего я не буду делать! - прерывающимся голосом сказала  она.  -
Только береги ты себя, береги!
   Не зная, чего нужно беречься, она тоскливо прибавила:
   - Худеешь ты все...
   И, обняв его крепкое, стройное  тело  ласкающим,  теплым  взглядом,
заговорила торопливо и тихо:
   - Бог с тобой! Живи как хочешь, не буду я тебе  мешать.  Только  об
одном прошу - не говори с людьми без страха! Опасаться  надо  людей  -
ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут  завистью.  Все  рады
зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить -  возненавидят  они
тебя, погубят!
   Сын стоял в дверях, слушая тоскливую речь, а  когда  мать  кончила,
он, улыбаясь, сказал:
   - Люди плохи, да. Но когда я узнал, что на  свете  есть  правда,  -
люди стали лучше!..
   Он снова улыбнулся и продолжал:
   - Сам не понимаю, как  это  вышло!  С  детства  всех  боялся,  стал
подрастать - начал ненавидеть, которых за подлость, которых - не  знаю
за что, так просто! А теперь все для меня по-другому встали,  -  жалко
всех, что ли? Не могу понять, но сердце стало мягче, когда узнал,  что
не все виноваты в грязи своей...
   Он замолчал, точно прислушиваясь к чему-то в себе, потом негромко и
вдумчиво сказал:
   - Вот как дышит правда!
   Она взглянула на него и тихо молвила:
   - Опасно ты переменился, о, господи!
   Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со своей постели и тихо
подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на  белой  подушке  четко
рисовалось его смуглое, упрямое и строгое лицо. Прижав руки  к  груди,
мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно
двигались, а из глаз медленно и ровно одна  за  другой  текли  большие
мутные слезы.


V

   И снова они стали жить молча, далекие и близкие друг другу. Однажды
среди недели, в праздник, Павел, уходя из дома, сказал матери:
   - В субботу у меня будут гости из города.
   - Из города? - повторила мать и - вдруг - всхлипнула.
   - Ну, о чем, мамаша? - недовольно  воскликнул  Павел.  Она,  утирая
лицо фартуком, ответила вздыхая:
   - Не знаю, - так уж...
   - Боишься?
   - Боюсь! - созналась она.
   Он наклонился к ее лицу и сердито - точно его отец - проговорил:
   - От  страха  все  мы  и  пропадаем!  А  те,  кто  командуют  нами,
пользуются нашим страхом и еще больше запугивают нас.
   Мать тоскливо взвыла:
   - Не сердись! Как мне не бояться! Всю жизнь в страхе  жила,  -  вся
душа обросла страхом!
   Негромко и мягче он сказал:
   - Ты прости меня, - иначе нельзя!
   И ушел.
   Три  дня  у  нее  дрожало  сердце,  замирая  каждый  раз,  как  она
вспоминала, что в дом придут какие-то чужие люди,  страшные.  Это  они
указали сыну дорогу, по которой он идет...
   В субботу, вечером, Павел пришел с фабрики, умылся,  переоделся  и,
снова уходя куда-то, сказал, не глядя на мать:
   - Придут, -  скажи,  что  я  сейчас  ворочусь.  И,  пожалуйста,  не
бойся...
   Она бессильно опустилась на лавку. Сын  хмуро  взглянул  на  нее  и
предложил:
   - Может быть, ты... уйдешь куда-нибудь?
   Это ее обидело. Отрицательно качнув головой, она сказала:
   - Нет. Зачем же?
   Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег,  и
теперь было слышно, как он  скрипит  под  ногами  уходившего  сына.  К
стеклам  окна   неподвижно   прислонилась   густая   тьма,   враждебно
подстерегая что-то. Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя  на
дверь, ждала...
   Ей казалось, что во тьме со всех сторон к дому осторожно  крадутся,
согнувшись и оглядываясь по сторонам, люди, странно одетые,  недобрые.
Вот кто-то уже ходит вокруг дома, шарит руками по стене.
   Стал слышен свист. Он извивался в тишине тонкой струйкой, печальный
и  мелодичный,  задумчиво  плутал  в  пустыне  тьмы,  искал   чего-то,
приближался. И вдруг исчез  под  окном,  точно  воткнувшись  в  дерево
стены.
   В сенях зашаркали чьи-то ноги, мать вздрогнула и, напряженно подняв
брови, встала.
   Дверь отворили.  Сначала  в  комнату  всунулась  голова  в  большой
мохнатой шапке, потом, согнувшись,  медленно  пролезло  длинное  тело,
выпрямилось, не  торопясь  подняло  правую  руку  и,  шумно  вздохнув,
густым, грудным голосом сказало:
   - Добрый вечер!
   Мать молча поклонилась.
   - А Павла дома нету?
   Человек медленно снял меховую куртку,  поднял  одну  ногу,  смахнул
шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил  шапку
в угол и, качаясь на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к  стулу,
осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот
рукой,  зевнул.  Голова  у  него  была  правильно  круглая  и   гладко
острижена,  бритые  щеки  и  длинные  усы  концами  вниз.  Внимательно
осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета,  он  положил
ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил:
   - Что ж, это ваша хата, или - нанимаете?
   Мать, сидя против него, ответила:
   - Нанимаем.
   - Неважная хата! - заметил он.
   - Паша скоро придет, вы подождите! - тихо попросила мать.
   -  Да  я  уже  и  жду!  -  спокойно  сказал  длинный  человек.  Его
спокойствие, мягкий голос  и  простота  лица  ободряли  мать.  Человек
смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз
играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными
ногами, было что-то забавное и располагающее к нему.  Одет  он  был  в
синюю рубашку и черные  шаровары,  сунутые  в  сапоги.  Ей  захотелось
спросить его - кто он, откуда, давно ли знает ее  сына,  но  вдруг  он
весь покачнулся и сам спросил ее:
   - Кто ж это лоб пробил вам, ненько?
   Спросил он ласково, с ясной улыбкой в глазах, но -  женщину  обидел
этот вопрос. Она поджала губы  и,  помолчав,  с  холодной  вежливостью
осведомилась:
   - А вам какое дело до этого, батюшка мой?
   Он мотнулся к ней всем телом:
   - Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у  матери  моей
приемной тоже голова была пробита,  совсем  вот  так,  как  ваша.  Ей,
видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она  была  прачка,  а  он
сапожник. Она, - уже после того как приняла меня за сына, - нашла  его
где-то, пьяницу, на свое великое горе. Бил он ее, скажу вам! У меня со
страху кожа лопалась...
   Мать почувствовала себя  обезоруженной  его  откровенностью,  и  ей
подумалось, что, пожалуй, Павел рассердится на нее за неласковый ответ
этому чудаку. Виновато улыбаясь, она сказала:
   - Я не рассердилась, а уж очень вы сразу... спросили.  Муженек  это
угостил меня, царство ему небесное! Вы не татарин будете?
   Человек дрыгнул ногами и так широко улыбнулся, что у него даже  уши
подвинулись к затылку. Потом он серьезно сказал:
   - Нет еще.
   - Говор у вас как будто не русский!  -  объяснила  мать,  улыбаясь,
поняв его шутку.
   - Он - лучше русского! - весело кивнув головой, сказал гость.  -  Я
хохол, из города Канева.
   - А давно здесь?
   - В городе жил около года, а теперь перешел к вам на фабрику, месяц
тому назад. Здесь людей хороших нашел, - сына вашего и других. Здесь -
поживу! - говорил он, дергая усы.
   Он ей нравился, и, повинуясь желанию заплатить  ему  чем-нибудь  за
его слова о сыне, она предложила:
   - Может, чайку выпьете?
   - Что же я один угощаться буду? - ответил он, подняв плечи.  -  Вот
уже когда все соберутся, вы и почествуйте...
   Он напомнил ей об ее страхе.
   "Кабы все такие были!" - горячо пожелала она.
   Снова раздались шаги в сенях, дверь  торопливо  отворилась  -  мать
снова встала. Но, к ее удивлению, в  кухню  вошла  девушка  небольшого
роста, с простым лицом крестьянки и толстой косой светлых  волос.  Она
тихо спросила:
   - Не опоздала я?
   - Да нет же! - ответил хохол, выглядывая из комнаты. - Пешком?
   - Конечно! Вы - мать Павла Михайловича? Здравствуйте! Меня зовут  -
Наташа...
   - А по батюшке? - спросила мать.
   - Васильевна. А вас?
   - Пелагея Ниловна.
   - Ну вот мы и знакомы...
   - Да! - сказала мать,  легко  вздохнув  и  с  улыбкой  рассматривая
девушку.
   Хохол помогал ей раздеваться и спрашивал:
   - Холодно?
   - В поле - очень! Ветер...
   Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький,  пухлый,  и  вся  она
была круглая, свежая. Раздевшись,  она  крепко  потерла  румяные  щеки
маленькими, красными от холода  руками  и  быстро  прошла  в  комнату,
звучно топая по полу каблуками ботинок.
   "Без галош ходит!" - мелькнуло в голове матери.
   - Да-а, - протянула девушка, вздрагивая. - Иззябла я... ух как!
   - А вот я вам сейчас самоварчик согрею! - заторопилась мать,  уходя
в кухню. - Сейчас...
   Ей показалось, что она давно знает эту девушку и любит ее  хорошей,
жалостливой любовью матери. Улыбаясь, она прислушивалась к разговору в
комнате.
   - Вы что скучный, Находка? - спрашивала девушка.
   - А - так, - негромко ответил хохол. - У вдовы глаза хорошие, мне и
подумалось, что, может, у матери моей такие же? Я,  знаете,  о  матери
часто думаю, и все мне кажется, что она жива.
   - Вы говорили - умерла?
   - То - приемная умерла. А я  -  о  родной.  Кажется  мне,  что  она
где-нибудь в Киеве милостыню собирает.  И  водку  пьет.  А  пьяную  ее
полицейские по щекам бьют.
   "Ах ты, сердечный!" - подумала мать и вздохнула. Наташа  заговорила
что-то быстро, горячо и негромко. Снова раздался звучный голос хохла:
   - Э, вы еще молоды,  товарищ,  мало  луку  ели!  Родить  -  трудно,
научить человека добру еще труднее...
   "Ишь ты!" - внутренно воскликнула мать,  и  ей  захотелось  сказать
хохлу что-то  ласковое.  Но  дверь  неторопливо  отворилась,  и  вошел
Николай Весовщиков, сын старого вора Данилы,  известный  всей  слободе
нелюдим. Он всегда угрюмо сторонился людей, и над  ним  издевались  за
это. Она удивленно спросила его:
   - Ты что, Николай?
   Он вытер широкой ладонью рябое скуластое  лицо  и,  не  здороваясь,
глухо спросил:
   - Павел дома?
   - Нет.
   Он заглянул в комнату, пошел туда, говоря:
   - Здравствуйте, товарищи...
   "Этот?" - неприязненно подумала мать и очень удивилась,  видя,  что
Наташа протягивает ему руку ласково и радостно.
   Потом пришли двое парней, почти еще мальчики. Одного  из  них  мать
знала, - это племянник старого фабричного  рабочего  Сизова  -  Федор,
остролицый, с  высоким  лбом  и  курчавыми  волосами.  Другой,  гладко
причесанный и скромный, был незнаком ей, но тоже не  страшен.  Наконец
явился Павел и с ним  два  молодых  человека,  она  знала  их,  оба  -
фабричные. Сын ласково сказал ей:
   - Самовар поставила? Вот спасибо!
   - Может, водочки купить? - предложила она, не  зная,  как  выразить
ему свою благодарность за что-то, чего еще не понимала.
   - Нет, это лишнее! - отозвался Павел, дружелюбно улыбаясь ей.
   Ей  вдруг  подумалось,  что  сын  нарочно   преувеличил   опасность
собрания, чтобы подшутить над ней.
   - Вот это и есть - запрещенные люди? - тихонько спросила она.
   - Эти самые! - ответил Павел, проходя в комнату.
   - Эх ты!.. - проводила она его ласковым восклицанием,  а  про  себя
снисходительно подумала: "Дитя еще!"


VI

   Самовар вскипел, мать внесла его в  комнату.  Гости  сидели  тесным
кружком у стола, а Наташа, с книжкой в руках, поместилась в углу,  под
лампой.
   - Чтобы понять, отчего люди живут так плохо... - говорила Наташа.
   - И отчего они сами плохи, - вставил хохол.
   - ...Нужно посмотреть, как они начали жить...
   - Посмотрите, милые, посмотрите!  -  пробормотала  мать,  заваривая
чай. Все замолчали.
   - Вы что, мамаша? - спросил Павел, хмуря брови.
   - Я? - Она оглянулась и, видя, что все  смотрят  на  нее,  смущенно
объяснила: - Я так, про себя, - поглядите, мол!
   Наташа засмеялась, и Павел усмехнулся, а хохол сказал:
   - Спасибо вам, ненько, за чай!
   - Не пили, а уж благодарите! - отозвалась она, и взглянув на  сына,
спросила: - Я ведь не помешаю?
   Ответила Наташа:
   - Как же вы, хозяйка, можете помешать гостям?
   И детски жалобно попросила:
   - Голубушка! Дайте  мне  скорее  чаю!  Вся  трясусь,  страшно  ноги
иззябли!
   - Сейчас, сейчас! - торопливо воскликнула мать.
   Выпив чашку чая, Наташа шумно вздохнула, забросила косу за плечо  и
начала читать книгу в желтой обложке, с картинками. Мать, стараясь  не
шуметь посудой, наливая чай,  вслушивалась  в  плавную  речь  девушки.
Звучный голос сливался с тонкой, задумчивой песней самовара, в комнате
красивой лентой вился рассказ о диких людях, которые жили в пещерах  и
убивали камнями зверей. Это было похоже на сказку,  и  мать  несколько
раз взглянула на сына, желая его спросить -  что  же  в  этой  истории
запретного? Но скоро  она  утомилась  следить  за  рассказом  и  стала
рассматривать гостей, незаметно для сына и для них.
   Павел сидел рядом с Наташей, он был красивее  всех.  Наташа,  низко
наклонясь над книгой, часто поправляла сползавшие ей на виски  волосы.
Взмахивая головою и понизив голос, говорила что-то от себя, не глядя в
книгу, ласково скользя глазами по лицам  слушателей.  Хохол  навалился
широкою грудью на угол  стола,  косил  глазами,  стараясь  рассмотреть
издерганные концы своих усов. Весовщиков сидел на стуле  прямо,  точно
деревянный, упираясь ладонями в колена, и его рябое лицо без бровей, с
тонкими губами, было неподвижно, как маска. Не мигая  узкими  глазами,
он упорно смотрел на свое лицо, отраженное в блестящей меди  самовара,
и, казалось, не дышал. Маленький Федя, слушая чтение, беззвучно двигал
губами, точно повторяя про себя слова книги, а его  товарищ  согнулся,
поставив локти  на  колена,  и,  подпирая  скулы  ладонями,  задумчиво
улыбался. Один из парней, пришедших с Павлом, был рыжий,  кудрявый,  с
веселыми зелеными глазами, ему, должно быть, хотелось что-то  сказать,
и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный,
гладил себя ладонью по голове и смотрел в пол, лица его не было видно.
В комнате было как-то особенно хорошо. Мать чувствовала это особенное,
неведомое  ей  и,  под  журчание  голоса  Наташи,  вспоминала   шумные
вечеринки своей молодости, грубые  слова  парней,  от  которых  всегда
пахло перегорелой водкой, их циничные шутки. Вспоминала, -  и  щемящее
чувство жалости к себе тихо трогало ее сердце.
   Припомнилось сватовство покойника мужа. На одной  из  вечеринок  он
поймал ее в темных сенях и, прижав всем телом к стене, спросил глухо и
сердито:
   - Замуж за меня пойдешь?
   Ей было больно и обидно, а он больно мял ее груди, сопел и дышал ей
в лицо, горячо и влажно.  Она  попробовала  вывернуться  из  его  рук,
рванулась в сторону.
   - Куда! - зарычал он. - Ты - отвечай, ну?
   Задыхаясь от стыда и обиды, она молчала.
   Кто-то открыл дверь в сени, он не спеша выпустил ее, сказав:
   - В воскресенье сваху пришлю...
   И прислал.
   Мать закрыла глаза, тяжело вздохнув.
   - Мне не то надо знать, как люди жили, а как надо жить! -  раздался
в комнате недовольный голос Весовщикова.
   - Вот именно! - поддержа