возможность владеть ими, использовать их силу, пожрать ее.  И  поэтому
юноши вызывают  у  старых  судей  мстительное,  тоскливое  раздражение
ослабевшего зверя, который видит свежую пищу, на  уже  не  имеет  силы
схватить ее, потерял способность насыщаться чужою силой  и  болезненно
ворчит, уныло воет, видя, что уходит от него источник сытости.
   Эта мысль, грубая и странная, принимала тем более яркую форму,  чем
внимательнее разглядывала мать судей. Они не  скрывали,  казалось  ей,
возбужденной  жадности  и  бессильного  озлобления  голодных,  которые
когда-то много могли пожрать. Ей, женщине и матери, которой тело  сына
всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, -  ей  было  страшно
видеть, как эти потухшие глаза ползали  по  его  лицу,  ощупывали  его
грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу, точно  искали  возможности
вспыхнуть,  разгореться  и  согреть  кровь  в  отвердевших  жилах,   в
изношенных мускулах полумертвых  людей,  теперь  несколько  оживленных
уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую  они  должны  были
осудить и отнять у самих себя. Ей  казалось,  что  сын  чувствует  эти
сырые, неприятно щекочущие прикосновения  и,  вздрагивая,  смотрит  на
нее.
   Павел смотрел в лицо матери немного  усталыми  глазами  спокойно  и
ласково. Порою кивал ей головой, улыбался.
   "Скоро свобода!" - говорила ей эта улыбка и  точно  гладила  сердце
матери мягкими прикосновениями.
   Вдруг судьи встали все сразу. Мать тоже невольно поднялась на ноги.
   - Пошли! - сказал Сизов.
   - За приговором? - спросила мать.
   - Да.
   Ее  напряжение  вдруг  рассеялось,  тело  обняло   душной   истомой
усталости, задрожала бровь, и на лбу выступил пот.  Тягостное  чувство
разочарования и  обиды  хлынуло  в  сердце  и  быстро  переродилось  в
угнетающее душу презрение к судьям и суду. Ощущая боль в  бровях,  она
крепко провела ладонью по лбу, оглянулась  -  родственники  подсудимых
подходили к решетке, зал наполнился гулом разговора. Она тоже  подошла
к Павлу и, крепко стиснув его руку, заплакала, полная обиды и радости,
путаясь в хаосе разноречивых чувств. Павел говорил ей ласковые  слова,
хохол шутил и смеялся.
   Все женщины плакали, но больше по  привычке,  чем  от  горя.  Горя,
ошеломляющего внезапным, тупым ударом, неожиданно и невидимо падающего
на голову, не было, - было печальное сознание необходимости расстаться
с детьми, но и оно тонуло, растворялось в впечатлениях, вызванных этим
днем. Отцы и  матери  смотрели  на  детей  со  смутным  чувством,  где
недоверие к молодости, привычное  сознание  своего  превосходства  над
детьми странно сливалось с другим чувством, близким уважению к ним,  и
печальная,  безотвязная  дума,  как  теперь   жить,   притуплялась   о
любопытство, возбужденное юностью, которая смело и бесстрашно  говорит
о возможности другой, хорошей жизни.  Чувства  сдерживались  неумением
выражать их, слова тратились обильно, но говорили о простых  вещах,  о
белье и одежде, о необходимости беречь здоровье.
   А брат Букина, взмахивая руками, убеждал младшего брата:
   - Именно - справедливость! И больше ничего!
   Младший Букин отвечал:
   - Ты скворца береги...
   - Будет цел!..
   А Сизов держал племянника за руку и медленно говорил:
   - Так, Федор, значит, поехал ты...
   Федя наклонился и прошептал ему что-то на ухо, плутовато  улыбаясь.
Конвойный солдат тоже улыбнулся, но тотчас же сделал  суровое  лицо  и
крякнул.
   Мать говорила с Павлом, как и другие,  о  том  же  -  о  платье,  о
здоровье, а в груди у нее толкались десятки вопросов о Саше, о себе, о
нем. Но подо всем этим лежало и медленно разрасталось чувство  избытка
любви к сыну,  напряженное  желание  нравиться  ему,  быть  ближе  его
сердцу. Ожидание страшного умерло, оставив по себе  только  неприятную
дрожь при воспоминании о судьях да где-то в  стороне  темную  мысль  о
них. Чувствовала она в себе зарождение большой,  светлой  радости,  не
понимала ее и смущалась. Видя, что хохол говорит  со  всеми,  понимая,
что ему нужна ласка более, чем Павлу, она заговорила с ним:
   - Не понравился мне суд!
   - А почему, ненько? -  благодарно  улыбаясь,  воскликнул  хохол.  -
Стара мельница, а - не бездельница...
   - И не страшно, и не понятно людям - чья же правда? -  нерешительно
сказала она.
   - Ого, чего вы захотели! - воскликнул Андрей. - Да  разве  здесь  о
правде тягаются?..
   Вздохнув и улыбаясь, она сказала:
   - Я ведь думала, что - страшно...
   - Суд идет!
   Все быстро кинулись на места.
   Упираясь одною рукою о стол, старший судья,  закрыв  лицо  бумагой,
начал читать ее слабо жужжавшим, шмелиным голосом.
   - Приговаривает!  -  сказал  Сизов  вслушиваясь.  Стало  тихо.  Все
встали, глядя на старика. Маленький, сухой,  прямой,  он  имел  что-то
общее с палкой, которую держит  невидимая  рука.  Судьи  тоже  стояли:
волостной - наклонив голову на плечо  и  глядя  в  потолок,  голова  -
скрестив на груди руки, предводитель дворянства -  поглаживая  бороду.
Судья с больным лицом,  его  пухлый  товарищ  и  прокурор  смотрели  в
сторону подсудимых. А  сзади  судей,  с  портрета,  через  их  головы,
смотрел царь, в красном мундире, с безразличным белым лицом, и по лицу
его ползало какое-то насекомое.
   - На поселение! - облегченно вздохнув, сказал Сизов. - Ну, кончено,
слава тебе, господи! Говорилось - каторга! Ничего, мать! Это ничего!
   - Я ведь - знала, - ответила она усталым голосом.
   - Все-таки! Теперь уж верно! А то кто их знает? -  Он  обернулся  к
осужденным, которых уже уводили, и громко сказал:
   - До свиданья, Федор! И - все! Дай вам бог!
   Мать молча кивала головой сыну и всем. Хотелось заплакать, но  было
совестно.


XXVII

   Она вышла из суда и удивилась, что уже  ночь  над  городом,  фонари
горят на улице и звезды в небе. Около суда толпились  кучки  людей,  в
морозном воздухе хрустел снег, звучали молодые голоса, пересекая  друг
друга. Человек в сером башлыке заглянул  в  лицо  Сизова  и  торопливо
спросил:
   - Какой приговор?
   - Поселение.
   - Всем?
   - Всем.
   - Спасибо!
   Человек отошел.
   - Видишь? - сказал Сизов. - Спрашивают...
   Вдруг их  окружило  человек  десять  юношей  и  девушек,  и  быстро
посыпались восклицания, привлекавшие людей. Мать и Сизов остановились.
Спрашивали о приговоре, о том, как держались подсудимые,  кто  говорил
речи, о чем, и во всех вопросах звучала одна  и  та  же  нота  жадного
любопытства,  -  искреннее   и   горячее,   оно   возбуждало   желание
удовлетворить его.
   - Господа! Это мать Павла Власова! - негромко крикнул кто-то, и  не
сразу, но быстро все замолчали.
   - Позвольте пожать вам руку!
   Чья-то  крепкая  рука  стиснула   пальцы   матери,   чей-то   голос
взволнованно заговорил:
   - Ваш сын будет примером мужества для всех нас...
   - Да здравствует русский рабочий! - раздался  звонкий  крик.  Крики
росли,  умножались,  вспыхивали  там  и  тут,  отовсюду  бежали  люди,
сталкиваясь вокруг Сизова  и  матери.  Запрыгали  по  воздуху  свистки
полиции, но трели их не заглушали криков. Старик смеялся, а матери все
это казалось милым сном. Она улыбалась, пожимала  руки,  кланялась,  и
хорошие, светлые слезы сжимали горло, ноги ее дрожали от усталости, но
сердце,  насыщенное  радостью,  все  поглощая,  отражало   впечатления
подобно светлому лику озера. А близко от нее чей-то ясный голос нервно
говорил:
   - Товарищи!  Чудовище,  пожирающее  русский  народ,  сегодня  снова
проглотило своей бездонной, жадной пастью...
   - Однако, мать, идем! - сказал Сизов. И в  то  же  время  откуда-то
явилась Саша, взяла мать под руку и быстро потащила за собой на другую
сторону улицы, говоря:
   - Идите, - пожалуй, будут бить. Или арестуют. Поселение? В Сибирь?
   - Да, да!
   - А как он говорил? Я, впрочем, знаю. Он был всех сильнее и  проще,
всех суровее, конечно. Он чуткий, нежный, но только  стыдится  открыть
себя.
   Ее горячий полушепот, слова любви ее, успокаивая  волнение  матери,
поднимали ее упавшие силы.
   - Когда поедете к нему? - тихонько и  ласково  спросила  она  Сашу,
прижимая ее  руку  к  своему  телу.  Уверенно  глядя  вперед,  девушка
ответила:
   - Как только найду кого-нибудь, кто бы взял мою работу. Ведь я тоже
жду приговора. Вероятно, они меня тоже в Сибирь, - я заявлю тогда, что
желаю быть поселенной в той местности, где будет он.
   Сзади раздался голос Сизова:
   - Кланяйтесь тогда ему от меня! Сизов, мол. Он знает.  Дядя  Федора
Мазина...
   Саша остановилась, обернулась, протягивая руку:
   - Я знакома с Федей. Меня зовут Александра.
   - А по батюшке?
   Она взглянула на него и ответила:
   - У меня нет отца.
   - Помер, значит...
   - Нет, он жив! - возбужденно ответила девушка,  и  что-то  упрямое,
настойчивое прозвучало в ее голосе, явилось на  лице.  -  Он  помещик,
теперь - земский начальник, он обворовывает крестьян...
   - Та-ак! - подавленно отозвался  Сизов  и,  помолчав,  сказал,  идя
рядом с девушкой и поглядывая на нее сбоку:
   - Ну, мать, прощай! Мне налево идти. До свиданья, барышня, - строго
вы насчет отца-то! Конечно, ваше дело...
   - Ведь если ваш сын - дрянной человек, вредный людям, противный вам
- вы это скажете? - страстно крикнула Саша.
   - Ну, - скажу! - не вдруг ответил старик.
   - Значит, вам справедливость - дороже сына,  а  мне  она  -  дороже
отца...
   Сизов улыбнулся, качая головой, потом сказал, вздохнув:
   - Ну-ну! Ловко вы! Коли надолго вас хватит - одолеете вы  стариков,
- напор у вас большой!.. Прощайте, желаю  вам  всякого  доброго!  И  к
людям - подобрее, а? Прощай, Ниловна! Увидишь Павла, скажи  -  слышал,
мол, речь его. Не все понятно, даже страшно иное, но - скажи - верно!
   Он приподнял шапку и степенно повернул за угол улицы.
   - Хороший, должно быть, человек!  -  заметила  Саша,  проводив  его
улыбающимся взглядом своих больших глаз.
   Матери показалось, что сегодня лицо девушки  мягче  и  добрее,  чем
всегда.
   Дома они сели на диван, плотно прижавшись друг  к  другу,  и  мать,
отдыхая в тишине, снова заговорила о поездке Саши к  Павлу.  Задумчиво
приподняв густые брови, девушка  смотрела  вдаль  большими  мечтающими
глазами, по ее бледному лицу разлилось спокойное созерцание.
   - Потом, когда родятся у вас дети, - приеду я к вам, буду нянчиться
с ними. И заживем мы там не хуже здешнего. Работу Паша найдет, руки  у
него золотые...
   Окинув мать пытливым взглядом, Саша спросила:
   - А вам разве не хочется сейчас ехать за ним?
   Вздохнув, мать сказала:
   - На что я ему? Только помешаю, в случае побега. Да и не согласился
бы он...
   Саша кивнула головой.
   - Не согласится.
   - К тому же я - при деле! - добавила мать с легкой гордостью.
   - Да! - задумчиво отозвалась Саша. - Это хорошо...
   И вдруг, вздрогнув, как бы  сбрасывая  с  себя  что-то,  заговорила
просто и негромко:
   - Жить он там не станет. Он - уйдет, конечно...
   - А как же вы?.. И дитя, в случае?..
   - Там увидим. Он не должен считаться со мной, и я не буду  стеснять
его. Мне будет тяжело расстаться с ним, но, разумеется, я справлюсь. Я
не стесню его, нет.
   Мать почувствовала, что Саша способна сделать так, как говорит,  ей
стало жалко девушку. Обняв ее, она сказала:
   - Милая вы моя, трудно вам будет!
   Саша мягко улыбнулась, прижимаясь к ней всем телом.
   Явился Николай, усталый, и, раздеваясь, торопливо заговорил:
   - Ну, Сашенька, вы убирайтесь, пока целы! За мной с утра гуляют два
шпиона, и так открыто, что дело пахнет арестом. У меня - предчувствие.
Что-то где-то случилось. Кстати, вот у  меня  речь  Павла,  ее  решено
напечатать. Несите ее к  Людмиле,  умоляйте  работать  быстрее.  Павел
говорил славно, Ниловна!.. Берегитесь шпионов, Саша...
   Говоря, он крепко растер озябшие руки и,  подойдя  к  столу,  начал
поспешно выдвигать ящики, выбирая из них  бумаги,  одни  рвал,  другие
откладывал в сторону, озабоченный и растрепанный.
   - Давно ли я все вычистил, а уж опять вот сколько накопилось всякой
всячины, - черт! Видите ли,  Ниловна,  вам,  пожалуй,  тоже  лучше  не
ночевать дома, а? Присутствовать при этой музыке  довольно  скучно,  а
они могут и вас посадить, - вам же необходимо будет  поездить  туда  и
сюда с речью Павла...
   - Ну, на что я им? - сказала мать.
   Николай, помахивая кистью руки перед глазами, уверенно сказал:
   - У меня есть нюх. К  тому  же  вы  могли  бы  помочь  Людмиле,  а?
Идите-ка подальше от греха...
   Возможность принять участие в печатании речи сына была приятна  ей,
она ответила:
   - Коли так - я уйду.
   И, неожиданно для себя самой, сказала уверенно, но негромко:
   - Теперь я ничего не боюсь, - слава тебе, Христе!
   - Чудесно! - воскликнул Николай, не глядя на нее. - Вот  что  -  вы
мне скажите, где чемодан мой и мое белье, а то вы забрали все  в  свои
хищнические  руки,  и  я   совершенно   лишен   возможности   свободно
распоряжаться личной собственностью.
   Саша молча жгла  в  печке  обрывки  бумаг  и,  когда  они  сгорали,
тщательно мешала пепел с золой.
   - Вы, Саша, уходите! - сказал  Николай,  протянув  ей  руку.  -  До
свиданья! Не забывайте книгами, если явится что-нибудь интересное. Ну,
до свиданья, дорогой товарищ! Будьте осторожнее...
   - Вы рассчитываете надолго? - спросила Саша.
   - А черт их знает! Вероятно, за мной кое-что есть.  Ниловна,  идите
вместе, а? За двоими труднее следить, - хорошо?
   - Иду! - ответила мать. - Сейчас оденусь...
   Она внимательно  следила  за  Николаем,  но,  кроме  озабоченности,
заслонившей обычное, доброе  и  мягкое  выражение  лица,  не  замечала
ничего. Ни лишней суетливости движений, никакого признака волнения  не
видела она в этом человеке, дорогом ей более других. Ко всем одинаково
внимательный, со всеми ласковый и ровный, всегда спокойно одинокий, он
для всех оставался таким же,  как  и  прежде,  живущим  тайною  жизнью
внутри себя и где-то впереди людей. Но она знала, что он подошел к ней
ближе всех, и любила его осторожной и как бы в самое себя  не  верящей
любовью. Теперь ей было нестерпимо жаль его, но  она  сдерживала  свое
чувство, зная, что, если покажет его, Николай растеряется, сконфузится
и станет, как всегда, смешным немного, - ей  не  хотелось  видеть  его
таким.
   Она снова вошла в комнату, он, пожимая руку Саши, говорил:
   - Чудесно! Это, я уверен, очень хорошо для него и для вас. Немножко
личного счастья - это не вредно. Вы готовы, Ниловна?
   Он подошел к ней, улыбаясь и поправляя очки.
   - Ну, до свиданья, я хочу думать - месяца на  три,  на  четыре,  на
полгода, наконец! Полгода - это очень много  жизни...  Берегите  себя,
пожалуйста, а? Давайте обнимемся...
   Худой и тонкий, он охватил ее шею своими крепкими руками,  взглянул
в ее глаза и засмеялся, говоря:
   - Я, кажется, влюбился в вас, - все обнимаюсь!
   Она молчала, целуя его лоб и щеки, а руки у нее тряслись. Чтобы  он
не заметил этого, она разжала их.
   - Смотрите, завтра - осторожнее! Вы вот что, пошлите утром мальчика
- там у Людмилы есть такой мальчуган, - пускай он  посмотрит.  Ну,  до
свиданья, товарищи! Все хорошо!..
   На улице Саша тихонько сказала матери:
   - Вот так же просто он пойдет на смерть, если будет  нужно,  и  так
же, вероятно, немножко заторопится. А  когда  смерть  взглянет  в  его
лицо, он поправит очки, скажет - чудесно! - и умрет.
   - Люблю я его! - прошептала мать.
   - Я удивляюсь, а любить - нет! Уважаю - очень. Он как-то сух,  хотя
добр и  даже,  пожалуй,  нежен  иногда,  но  все  это  -  недостаточно
человеческое... Кажется, за нами  следят?  Давайте  разойдемся.  И  не
входите к Людмиле, если вам покажется, что есть шпион.
   - Я знаю! - сказала мать. Но Саша настойчиво прибавила:
   - Не входите! Тогда - ко мне. Прощайте пока!
   Она быстро повернулась и пошла обратно.


XXVIII

   Через несколько минут мать сидела,  греясь  у  печки,  в  маленькой
комнатке  Людмилы.  Хозяйка  в  черном  платье,  подпоясанном  ремнем,
медленно расхаживала  по  комнате,  наполняя  ее  шелестом  и  звуками
командующего голоса.
   В печи трещал и  выл  огонь,  втягивая  воздух  из  комнаты,  ровно
звучала речь женщины.
   - Люди гораздо более глупы, чем злы. Они умеют  видеть  только  то,
что близко к ним, что можно взять сейчас.  А  все  близкое  -  дешево,
дорого - далекое. Ведь, в сущности, всем было бы  выгодно  и  приятно,
если бы жизнь стала иной, более легкой, люди - более разумными. Но для
этого сейчас же необходимо побеспокоить себя...
   Вдруг,  остановясь  против  матери,  она  сказала  тише  и  как  бы
извиняясь:
   - Редко вижу людей и, когда кто-нибудь заходит,  начинаю  говорить.
Смешно?
   - Почему же? - отозвалась мать. Она старалась догадаться,  где  эта
женщина печатает, и не видела ничего необычного. В  комнате,  с  тремя
окнами на улицу, стоял диван и шкаф для книг, стол,  стулья,  у  стены
постель, в углу около нее умывальник,  в  другом  -  печь,  на  стенах
фотографии  картин.  Все  было  новое,  крепкое,  чистое,  и  на   все
монашеская фигура хозяйки бросала холодную тень. Чувствовалось  что-то
затаенное, спрятанное, но было непонятно где. Мать осмотрела  двери  -
через одну она вошла сюда  из  маленькой  прихожей,  около  печи  была
другая дверь, узкая и высокая.
   - Я к вам по делу! - смущенно сказала  она,  заметив,  что  хозяйка
наблюдает за нею.
   - Я знаю! Ко мне не ходят иначе...
   Что-то странное почудилось матери в голосе Людмилы,  она  взглянула
ей в лицо, та улыбалась углами тонких губ, за стеклами очков  блестели
матовые глаза. Отводя свой взгляд  в  сторону,  мать  подала  ей  речь
Павла.
   - Вот, просят напечатать поскорее...
   И стала рассказывать о приготовлениях Николая  к  аресту.  Людмила,
молча сунув бумагу  за  пояс,  села  на  стул,  на  стеклах  ее  очков
отразился  красный  блеск  огня,  его  горячие  улыбки   заиграли   на
неподвижном лице.
   - Когда они придут ко мне - я буду стрелять в  них!  -  негромко  и
решительно проговорила она, выслушав рассказ матери. -  Я  имею  право
защищаться от насилия, и я должна бороться с ним, если других призываю
к этому.
   Отблески огня  соскользнули  с  лица  ее,  и  снова  оно  сделалось
суровым, немного надменным.
   "Нехорошо тебе живется!" - вдруг  ласково  подумала  мать.  Людмила
начала читать речь Павла  нехотя,  потом  все  ближе  наклонялась  над
бумагой, быстро откидывая прочитанные листки в  сторону,  а  прочитав,
встала, выпрямилась, подошла к матери:
   - Это - хорошо!
   Она подумала, опустив на минуту голову.
   - Я не хотела говорить с вами о вашем сыне - не встречалась с ним и
не люблю печальных разговоров. Я знаю, что это значит,  когда  близкий
идет в ссылку! Но - мне хочется спросить вас  -  хорошо  иметь  такого
сына?..
   - Да, хорошо! - сказала мать.
   - И - страшно, да?
   Спокойно улыбаясь, мать ответила:
   - Теперь уж - не страшно...
   Людмила,  поправляя  смуглой  рукой  гладко   причесанные   волосы,
отвернулась к окну. Легкая тень трепетала на  ее  щеках,  может  быть,
тень подавленной улыбки.
   - Я живо наберу. Вы ложитесь,  у  вас  был  трудный  день,  устали.
Ложитесь здесь, на кровати, я не буду  спать,  и  ночью,  может  быть,
разбужу вас помочь мне... Когда ляжете, погасите лампу.
   Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла  в  узкую
дверь около печи, плотно притворив ее за собой. Мать посмотрела  вслед
ей и стала раздеваться, думая о хозяйке: "О чем-то тоскует..."
   Усталость кружила ей голову, а на душе было странно спокойно и  все
в глазах освещалось мягким и ласковым светом, тихо и ровно наполнявшим
грудь. Она уже знала это спокойствие, оно являлось к ней всегда  после
больших волнений и - раньше - немного тревожило ее, но  теперь  только
расширяло душу, укрепляя ее большим и сильным чувством.  Она  погасила
лампу, легла в холодную постель, съежилась под одеялом и быстро уснула
крепким сном...