спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая
через книги и белье, валявшееся на полу, говорил угрюмо:
   - Видишь, - как это делается?..
   Недоуменно  рассматривая  развороченную  комнату,   мать   тоскливо
прошептала:
   - Зачем Николай грубил ему?..
   - Испугался, должно быть, - тихо сказал Павел.
   - Пришли, схватили, увели, - бормотала мать, разводя руками.
   Сын остался дона, сердце ее стало биться спокойнее, а мысль  стояла
неподвижно перед фактом и не могла обнять его.
   - Насмехается этот желтый, грозит...
   - Хорошо, мать! - вдруг решительно сказал Павел.  -  Давай,  уберем
все это...
   Он сказал ей "мать" и "ты", как говорил только тогда, когда вставал
ближе к ней. Она подвинулась к нему, заглянула в его лицо  и  тихонько
спросила:
   - Обидели тебя?
   - Да! - ответил он. - Это тяжело! Лучше бы с ними...
   Ей показалось, что у него на глазах слезы, и, желая утешить, смутно
чувствуя его боль, она, вздохнув, сказала:
   - Погоди, возьмут и тебя!..
   - Возьмут! - отозвался он.
   Помолчав, мать грустно заметила:
   - Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда-нибудь утешил меня! А то
- я скажу страшно, а ты еще страшнее.
   Он взглянул на нее, подошел и тихо проговорил:
   - Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому.
   Она вздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха:
   - А может, они  пытают  людей?  Рвут  тело,  ломают  косточки?  Как
подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..
   - Они душу ломают... Это больнее - когда душу грязными руками...


XI

   На другой день стало  известно,  что  арестованы  Букин,  Самойлов,
Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя  Мазин  -  у  него  тоже  был
обыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.
   - Боялся, Федя? - спросила мать.
   Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.
   - Боялся, что ударит офицер! Он - чернобородый, толстый,  пальцы  у
него в шерсти, а на носу - черные очки,  точно  -  безглазый.  Кричал,
топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А  меня  никогда  не  били,  ни
отец, ни мать, я - один сын, они меня любили.
   Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих  рук  взбил
волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:
   - Если меня когда-нибудь  ударят,  я  весь,  как  нож,  воткнусь  в
человека, - зубами буду грызть, - пусть уж сразу добьют!
   - Тонкий ты, худенький! - воскликнула мать. - Куда тебе драться?
   - Буду! - тихо ответил Федя.
   Когда он ушел, мать сказала Павлу:
   - Этот раньше всех сломится!..
   Павел промолчал.
   Через несколько минут дверь  в  кухню  медленно  отворилась,  вошел
Рыбин.
   - Здравствуйте! - усмехаясь, молвил он. -  Вот  -  опять  я.  Вчера
привели, а сегодня - сам пришел! - Он сильно потряс руку  Павла,  взял
мать за плечо и спросил:
   - Чаем напоишь?
   Павел молча рассматривал его смуглое широкое лицо в  густой  черной
бороде  и  темные  глаза.  В  спокойном   взгляде   светилось   что-то
значительное.
   Мать ушла в кухню ставить самовар. Рыбин сел,  погладил  бороду  и,
положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.
   - Так вот! - сказал он, как бы продолжая прорванный разговор. - Мне
с тобой надо поговорить открыто. Я  тебя  долго  оглядывал.  Живем  мы
почти рядом; вижу - народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия
нет. Это первое. Если люди не безобразят,  они  сразу  заметны  -  что
такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
   Речь его лилась тяжело, но свободно, он гладил бороду черной  рукою
и пристально смотрел в лицо Павла.
   - Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком - в церковь ты не
ходишь. Я тоже не хожу. Потом явились листки эти. Это ты их придумал?
   - Я! - ответил Павел.
   - Уж и ты! - тревожно воскликнула мать, выглядывая из кухни.  -  Не
один ты!
   Павел усмехнулся. Рыбин тоже.
   - Так! - сказал он.
   Мать громко потянула носом воздух и ушла,  немного  обиженная  тем,
что они не обратили внимания на ее слова.
   - Листки - это хорошо придумано. Они народ беспокоят.  Девятнадцать
было?
   - Да! - ответил Павел.
   - Значит, - всЈ я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, -
ну, когда человек много говорит, ему слов  с  десяток  и  зря  сказать
приходится...
   Рыбин улыбнулся, - зубы у него были белые и крепкие.
   - Потом - обыск. Это меня расположило больше всего. И ты, и  хохол,
и Николай - все вы обнаружились...
   Не находя нужного слова, он замолчал,  взглянул  в  окно,  постукал
пальцами по столу:
   - Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое
дело, а мы будем делать - свое. Хохол тоже хороший  парень.  Иной  раз
слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю - этого не  сомнешь,  его
только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
   - Верю! - сказал Павел, кивнув головой.
   - Вот. Гляди - мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в  двадцать  раз
больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два  раза,
одна померла, другую бросил. На Кавказе  был,  духоборцев  знаю.  Они,
брат, жизнь не одолеют, нет!
   Мать жадно слушала его крепкую речь; было  приятно  видеть,  что  к
сыну пришел пожилой человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ей
казалось, что Павел  ведет  себя  слишком  сухо  с  гостем,  и,  чтобы
смягчить его отношение, она спросила Рыбина:
   - Может, поесть хочешь, Михайло Иванович?
   - Спасибо, мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты,  значит,  думаешь,
что жизнь идет незаконно?
   Павел встал и начал ходить по комнате, заложив руки за спину.
   - Она верно идет! - говорил он. - Вот она  привела  вас  ко  мне  с
открытой  душой.  Нас,  которые  всю  жизнь  работают,  она  соединяет
понемногу;  будет  время  -  соединит  всех!   Несправедливо,   тяжело
построена она для нас, но сама  же  и  открывает  нам  глаза  на  свой
горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
   - Верно! - прервал  его  Рыбин.  -  Человека  надо  обновить.  Если
опаршивеет - своди его  в  баню,  -  вымой,  надень  чистую  одежду  -
выздоровеет! Так! А как же изнутри очистить человека? Вот!
   Павел заговорил горячо и резко о начальстве, о фабрике, о том,  как
за границей рабочие отстаивают свои права. Рыбин порой ударял  пальцем
по столу, как бы ставя точку. Не однажды он восклицал:
   - Так!
   И раз, засмеявшись, тихо сказал:
   - Э-эх, молод ты! Мало знаешь людей!
   Тогда Павел, остановясь против него, серьезно заметил:
   - Не будем говорить о старости и о молодости! Посмотрим лучше,  чьи
мысли вернее.
   - Значит, по-твоему, и богом обманули нас? Так. Я тоже  думаю,  что
религия наша - фальшивая.
   Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге и обо  всем,  что  она
связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для  нее,  она
всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча  попросить  сына,
чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за
неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
   "Где мне понять мысли его?" - думала она.
   Ей казалось, что Рыбину, пожилому человеку, тоже неприятно и обидно
слушать речи Павла. Но,  когда  Рыбин  спокойно  поставил  Павлу  свой
вопрос, она не стерпела и кратко, но настойчиво сказала:
   - Насчет господа - вы бы поосторожнее! Вы - как хотите! -  Переведя
дыхание, она с силой, еще  большей,  продолжала:  -  А  мне,  старухе,
опереться будет не на что в тоске моей, если вы господа  бога  у  меня
отнимете!
   Глаза ее налились слезами. Она мыла посуду, и пальцы у нее дрожали.
   - Вы нас не поняли, мамаша! - тихо и ласково сказал Павел.
   - Ты прости, мать! - медленно и густо прибавил Рыбин и,  усмехаясь,
посмотрел на Павла. - Забыл я, что  стара  ты  для  того,  чтобы  тебе
бородавки срезывать...
   - Я говорил, - продолжал Павел, - не  о  том  добром  и  милостивом
боге, в которого вы веруете, а о том, которым  попы  грозят  нам,  как
палкой,  -  о  боге,  именем  которого  хотят  заставить  всех   людей
подчиниться злой воле немногих...
   - Вот так, да! - воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. - Они
и бога подменили  нам,  они  все,  что  у  них  в  руках,  против  нас
направляют! Ты помни, мать, бог создал человека по  образу  и  подобию
своему, - значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А  мы
- не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало  показывают...
Переменить бога надо, мать, очистить его! В ложь  и  в  клевету  одели
его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..
   Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на  голову  матери
тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое,
траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил  ноющий
страх в сердце.
   - Нет, я лучше уйду! - сказала она, отрицательно качая  головой.  -
Слушать это - нет моих сил!
   И быстро ушла в кухню, сопровождаемая словами Рыбина:
   - Вот, Павел! Не в голове, а в сердце  -  начало!  Это  есть  такое
место в душе человеческой, на котором ничего другого не вырастет...
   - Только разум освободит человека! - твердо сказал Павел.
   - Разум силы не дает! -  возражал  Рыбин  громко  и  настойчиво.  -
Сердце дает силу, - а не голова, вот!
   Мать разделась и легла в  постель,  не  молясь.  Ей  было  холодно,
неприятно. И Рыбин,  который  показался  ей  сначала  таким  солидным,
умным, теперь возбуждал у нее чувство вражды.
   "Еретик! Смутьян! - думала она, слушая его голос. - Тоже, - пришел,
- понадобилось!"
   А он говорил уверенно и спокойно:
   - Свято место не должно быть пусто. Там, где  бог  живет,  -  место
наболевшее. Ежели выпадает он из души, - рана будет в ней - вот! Надо,
Павел, веру новую придумать... надо сотворить бога - друга людям!
   - Вот - был Христос! - воскликнул Павел.
   - Христос был не тверд духом. Пронеси,  говорит,  мимо  меня  чашу.
Кесаря признавал. Бог не  может  признавать  власти  человеческой  над
людьми, он - вся власть! Он душу свою не делит: это - божеское, это  -
человеческое...  А  он  -  торговлю  признавал,  брак   признавал.   И
смоковницу проклял неправильно, - разве по своей воле не  родила  она?
Душа тоже не по своей воле добром неплодна, - сам ли я посеял злобу  в
ней? Вот!
   В комнате непрерывно звучали два голоса, обнимаясь и борясь друг  с
другом в возбужденной игре. Шагал Павел, скрипел пол под  его  ногами.
Когда он говорил, все звуки тонули в его  речи,  а  когда  спокойно  и
медленно лился тяжелый голос Рыбина, -  был  слышен  стук  маятника  и
тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.
   - Скажу тебе по-своему, по-кочегарски: бог  -  подобен  огню.  Так!
Живет он в сердце. Сказано: бог - слово, а слово - дух...
   - Разум! - настойчиво сказал Павел.
   - Так! Значит - бог в сердце и в разуме, а - не в церкви! Церковь -
могила бога.
   Мать заснула и не слышала, когда ушел Рыбин. Но он  стал  приходить
часто, и если у Павла был кто-либо из товарищей, Рыбин садился в  угол
и молчал, лишь изредка говоря:
   - Вот. Так!
   А однажды, глядя на всех из угла темным взглядом, он угрюмо сказал:
   - Надо говорить о том, что есть, а что будет -  нам  неизвестно,  -
вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много
ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, - будет! Пусть  сам
сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, - всю жизнь и все  науки,
может, он увидит, что все противу него направлено,  -  как,  примерно,
бог церковный. Вы только передайте ему все книги в руки, а уж  он  сам
ответит, - вот!
   Но если Павел был один, они тотчас же вступали  в  бесконечный,  но
всегда спокойный спор, и мать, тревожно слушая  их  речи,  следила  за
ними, стараясь понять -  что  говорят  они?  Порою  ей  казалось,  что
широкоплечий, чернобородый мужик и ее сын, стройный,  крепкий,  -  оба
ослепли. Они тычутся из стороны в сторону в поисках выхода,  хватаются
за все сильными, но слепыми руками, трясут,  передвигают  с  места  на
место, роняют  на  пол  и  давят  упавшее  ногами.  Задевают  за  все,
ощупывают каждое и отбрасывают от себя, не теряя веры и надежды...
   Они приучили се слышать слова, страшные своей прямотой и смелостью,
но эти слова уже но били ее  с  той  силой,  как  первый  раз,  -  она
научилась отталкивать их. И порой за словами,  отрицавшими  бога,  она
чувствовала крепкую  веру  в  него  же.  Тогда  она  улыбалась  тихой,
всепрощающей улыбкой. И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал
вражды.
   Раз в неделю она носила в тюрьму белье и книги для  хохла.  Однажды
ей дали свидание с ним, и, придя домой, она умиленно рассказывала:
   - Он и там - как дома. Со всеми - ласковый, все с ним шутят. Трудно
ему, тяжело, а - показать не хочет...
   - Так и надо! - заметил Рыбин. - Мы все в горе, как в коже, - горем
дышим, горем одеваемся. Хвастать тут нечем. Не у всех замазаны  глаза,
иные сами их закрывают, - вот! А коли глуп - терпи!..


XII

   Серый маленький дом Власовых все более и более притягивал  внимание
слободки. В этом внимании было  много  подозрительной  осторожности  и
бессознательной  вражды,  но  зарождалось  и  доверчивое  любопытство.
Иногда приходил какой-то человек  и,  осторожно  оглядываясь,  говорил
Павлу:
   - Ну-ка, брат, ты тут книги читаешь, законы-то известны  тебе.  Так
вот, объясни ты...
   И рассказывал Павлу о  какой-нибудь  несправедливости  полиции  или
администрации фабрики. В сложных случаях Павел давал человеку  записку
в город к знакомому адвокату, а когда мог - объяснял дело сам.
   Постепенно  в  людях  возникало  уважение  к  молодому   серьезному
человеку, который обо всем говорил просто и смело, глядя на все и  все
слушая со вниманием, которое упрямо рылось в путанице каждого частного
случая и всегда, всюду  находило  какую-то  общую,  бесконечную  нить,
тысячами крепких петель связывавшую людей.
   Особенно поднялся Павел в глазах людей после  истории  с  "болотной
копейкой".
   За фабрикой, почти окружая ее  гнилым  кольцом,  тянулось  обширное
болото, поросшее ельником и березой. Летом оно дышало густыми, желтыми
испарениями, и на слободку с него летели тучи комаров, сея  лихорадки.
Болото принадлежало фабрике, и новый директор, желая извлечь  из  него
пользу, задумал осушить его, а кстати выбрать торф. Указывая  рабочим,
что эта мера оздоровит местность и улучшит  условия  жизни  для  всех,
директор распорядился вычитать из их  заработка  копейку  с  рубля  на
осушение болота.
   Рабочие заволновались. Особенно обидело их, что служащие не входили
в число плательщиков нового налога.
   Павел был болен в субботу, когда вывесили  объявление  директора  о
сборе копейки; он не работал и не знал ничего об этом. На другой день,
после обедни, к нему  пришли  благообразный  старик,  литейщик  Сизов,
высокий и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.
   - Собрались мы, которые  постарше,  -  степенно  говорил  Сизов,  -
поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, - как
ты у нас человек знающий, - есть такой закон,  чтобы  директору  нашей
копейкой с комарами воевать?
   - Сообрази! - сказал Махотин, сверкая узкими глазами. - Четыре года
тому назад они, жулье, на баню собирали.  Три  тысячи  восемьсот  было
собрано. Где они? Бани - нет!
   Павел объяснил несправедливость налога и явную  выгоду  этой  затеи
для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их,  мать  сказала,
усмехаясь:
   - Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить.
   Не отвечая, озабоченный Павел сел за стол и  начал  что-то  писать.
Через несколько минут он сказал ей:
   - Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку...
   - Это опасное? - спросила она.
   - Да. Там печатают для нас  газету.  Необходимо,  чтобы  история  с
копейкой попала в номер...
   - Ну-ну! - отозвалась она. - Я сейчас...
   Это было первое поручение, данное ей сыном. Она  обрадовалась,  что
он открыто сказал ей, в чем дело.
   - Это я понимаю, Паша! - говорила  она,  одеваясь.  -  Это  уж  они
грабят! Как человека-то зовут, - Егор Иванович?
   Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.
   - Сашеньку видела! - говорила она сыну. - Кланяется  тебе.  А  этот
Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.
   - Я рад, что они тебе нравятся! - тихо сказал Павел.
   - Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди  простые!  И  все  уважают
тебя...
   В понедельник Павел снова не пошел работать, у него болела  голова.
Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясь
от усталости, сообщил:
   - Идем! Вся фабрика поднялась. За тобой послали.  Сизов  и  Махотин
говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!
   Павел молча стал одеваться.
   - Бабы прибежали - визжат!
   - Я тоже пойду! - заявила мать. - Что они там затеяли? Я пойду!
   - Иди! - сказал Павел.
   По улице  шли  быстро  и  молча.  Мать  задыхалась  от  волнения  и
чувствовала - надвигается что-то  важное.  В  воротах  фабрики  стояла
толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во  двор,
то сразу попали в густую, черную,  возбужденно  гудевшую  толпу.  Мать
видела,  что  все  головы  были  обращены  в  одну  сторону,  к  стене
кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне  красного  кирпича
стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и  еще  человек  пять
пожилых, влиятельных рабочих.
   - Власов идет! - крикнул кто-то.
   - Власов? Давай его сюда...
   - Тише! - кричали  сразу  в  нескольких  местах.  И  где-то  близко
раздавался ровный голос Рыбина:
   - Не за копейку надо стоять, а - за справедливость, -  вот!  Дорога
нам не копейка наша, - она не круглее других, но - она  тяжелее,  -  в
ней крови человеческой больше, чем в директорском рубле, - вот!  И  не
копейкой дорожим, - кровью, правдой, - вот!
   Слова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:
   - Верно, Рыбин!
   - Правильно, кочегар!
   - Власов пришел!
   Заглушая  тяжелую  возню  машин,  трудные  вздохи  пара  и   шелест
проводов, голоса сливались в шумный вихрь. Отовсюду  торопливо  бежали
люди,  размахивая  руками,  разжигая  друг  друга  горячими,   колкими
словами. Раздражение, всегда  дремотно  таившееся  в  усталых  грудях,
просыпалось, требовало выхода, торжествуя, летало по воздуху, все шире
расправляя темные крылья, все крепче охватывая людей,  увлекая  их  за
собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в  пламенную  злобу.  Над
толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лица горели,  кожа
щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза,  блестели
зубы.
   Там, где стояли Сизов и Махотин, появился  Павел  и  прозвучал  его
крик:
   - Товарищи!
   Мать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; она невольно
двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:
   - Куда лезешь?
   Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей плечами и
локтями, она медленно  протискивалась  все  ближе  к  сыну,  повинуясь
желанию встать рядом с ним.
   А Павел, выбросив из груди слово, в которое  он  привык  вкладывать
глубокий и важный смысл, почувствовал,  что  горло  ему  сжала  спазма
боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце,  зажженное
огнем мечты о правде.
   - Товарищи! - повторил он, черпая в этом слове восторг и силу. - Мы
- те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги,  мы  -
та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до гроба...
   - Вот! - крикнул Рыбин.
   - Мы всегда и везде - первые в работе и на последнем месте в жизни.
Кто заботится о нас? Кто хочет нам  добра?  Кто  считает  нас  людьми?
Никто!
   - Никто! - отозвался, точно эхо,  чей-то  голос.  Павел,  овладевая
собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа  медленно  подвигалась  к
нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо
сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.
   -  Мы  не  добьемся  лучшей  доли,  покуда