е левого.
   Николай встретил ее радостно.
   - Ну, что там?
   - Как будто удалось...
   Стараясь  восстановить  в  своей  памяти  все  мелочи,  она  начала
рассказывать  о  бегстве  и  говорила  так,  точно  передавала  чей-то
рассказ, сомневаясь в правде его.
   - Нам везет! - сказал Николай, потирая руки. - Но - как я боялся за
вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет - не
бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте!  Может
быть - он уйдет с дороги. А суд - это приблизительно такая штука...
   Он  начал  рисовать  ей  картину  заседания  суда,  она  слушала  и
понимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.
   - Может, вы  думаете,  я  там  скажу  что-нибудь  судьям?  -  вдруг
спросила она. - Попрошу их о чем-нибудь?
   Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:
   - Что вы!
   - Я боюсь, верно! Чего боюсь - не знаю!.. - Она помолчала,  блуждая
глазами по комнате.
   - Иной раз кажется - начнут они Пашу обижать, измываться  над  ним.
Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша - гордый, он
им так ответит! Или -  Андрей  посмеется  над  ними.  И  все  они  там
горячие. Вот и думаешь - вдруг не стерпит... И засудят так, что  уж  и
не увидишь никогда!
   Николай хмуро молчал, дергая свою бородку.
   - Этих дум не выгонишь из головы! - тихо сказала  мать,  -  Страшно
это - суд! Как начнут всЈ разбирать да взвешивать! Очень  страшно!  Не
наказание страшно, а - суд. Не умею я этого сказать...
   Николай - она чувствовала  -  не  понимает  ее,  и  это  еще  более
затрудняло желание рассказать о страхе своем.


XXIV

   Этот страх, подобный плесени, стеснявший дыхание тяжелой  сыростью,
разросся в ее груди, и, когда настал день суда, она внесла с  собою  в
зал заседания тяжелый, темный груз, согнувший ей спину и шею.
   На  улице  с  нею  здоровались  слободские  знакомые,   она   молча
кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в  зале
ее  встретили  родственники  подсудимых   и   тоже   что-то   говорили
пониженными голосами. Слова казались ей ненужными, она не понимала их.
Все люди были  охвачены  одним  и  тем  же  скорбным  чувством  -  это
передавалось матери и еще более угнетало ее.
   - Садись рядом! - сказал Сизов, подвигаясь на лавке. Послушно села,
оправила платье, взглянула вокруг. Перед глазами у нее слитно  поплыли
какие-то зеленые и малиновые полосы, пятна, засверкали  тонкие  желтые
нити.
   - Погубил твой  сын  нашего  Гришу!  -  тихо  проговорила  женщина,
сидевшая рядом с ней.
   - Молчи, Наталья! - ответил Сизов угрюмо.
   Мать посмотрела на женщину - это была Самойлова,  дальше  сидел  ее
муж, лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой.  Лицо  у
него было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и  борода  его
дрожала.
   Сквозь высокие окна зал ровно наливался мутным светом,  снаружи  по
стеклам скользил снег. Между  окнами  висел  большой  портрет  царя  в
толстой, жирно блестевшей золотой раме, тяжелые  малиновые  драпировки
окон прикрывали раму с боков прямыми складками. Перед портретом, почти
во всю ширину зала вытянулся стол, покрытый зеленым сукном, направо  у
стены стояли за решеткой две деревянные  скамьи,  налево  -  два  ряда
малиновых  кресел.  По  залу  бесшумно  бегали  служащие  с   зелеными
воротниками, золотыми пуговицами на груди и животе. В  мутном  воздухе
робко блуждал тихий шепот, носился смешанный запах аптеки. Все  это  -
цвета, блески, звуки и запахи - давило на глаза, вторгалось  вместе  с
дыханием в грудь и наполняло опустошенное сердце неподвижной,  пестрой
мутью унылой боязни.
   Вдруг один из людей громко  сказал  что-то,  мать  вздрогнула,  все
встали, она тоже поднялась, схватившись за руку Сизова.
   В левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь,  вышел
старичок в очках. На его сером  личике  тряслись  белые  редкие  баки,
верхняя бритая губа  завалилась  в  рот,  острые  скулы  и  подбородок
опирались на высокий воротник мундира, казалось,  что  под  воротником
нет шеи. Его поддерживал сзади под  руку  высокий  молодой  человек  с
фарфоровым  лицом,  румяным  и  круглым,  а  вслед  за  ними  медленно
двигались еще трое людей в расшитых золотом мундирах и трое штатских.
   Они долго возились за столом, усаживаясь в кресла,  а  когда  сели,
один из них, в расстегнутом мундире, с ленивым  бритым  лицом,  что-то
начал говорить старичку, беззвучно и  тяжело  шевеля  пухлыми  губами.
Старичок слушал, сидя странно прямо  и  неподвижно,  за  стеклами  его
очков мать видела два маленькие бесцветные пятнышка.
   На  конце  стола  у  конторки  стоял  высокий  лысоватый   человек,
покашливал, шелестел бумагами.
   Старичок покачнулся вперед, заговорил. Первое слово он  выговаривал
ясно, а следующие как бы расползались у него по губам, тонким и серым.
   - Открываю... Введите...
   - Гляди! - шепнул Сизов, тихонько толкая мать, и встал.
   В стене за решеткой открылась  дверь,  вышел  солдат  с  обнаженной
шашкой на плече, за ним явились Павел, Андрей, Федя Мазин, оба Гусевы,
Самойлов, Букин, Сомов и еще человек пять молодежи, незнакомой  матери
по именам. Павел ласково улыбался, Андрей тоже,  оскалив  зубы,  кивал
головой; в зале стало как-то светлее, проще от их  улыбок,  оживленных
лиц и движения, внесенного ими в натянутое, чопорное молчание.  Жирный
блеск  золота  на  мундирах  потускнел,  стал  мягче,  веяние   бодрой
уверенности, дуновение живой силы коснулось сердца матери, будя его. И
на скамьях сзади нее, где до той поры люди подавленно ожидали,  теперь
тоже вырос ответный негромкий гул.
   - Не трусят! - услыхала она шепот Сизова, а с правой  стороны  тихо
всхлипнула мать Самойлова.
   - Тише! - раздался суровый окрик.
   - Предупреждаю... - сказал старичок.
   Павел и Андрей сели рядом, вместе с  ними  на  первой  скамье  сели
Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли
и свешивались вниз, придавая его круглой  голове  сходство  с  головой
кошки. Что-то новое появилось на его лице - острое и едкое в  складках
рта, темное в глазах. На верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо
стало полнее, Самойлов был такой же кудрявый, как и раньше, и  так  же
широко ухмылялся Иван Гусев.
   - Эх, Федька, Федька! - шептал Сизов, опустив голову.
   Мать слушала невнятные вопросы старичка, - он спрашивал,  не  глядя
на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно,  -
слышала спокойные, короткие ответы  сына.  Ей  казалось,  что  старший
судья и все его  товарищи  не  могут  быть  злыми,  жестокими  людьми.
Внимательно осматривая лица судей, она,  пытаясь  что-то  предугадать,
тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.
   Фарфоровый  человек  безучастно  читал  бумагу,  его  ровный  голос
наполнял зал скукой, и люди, облитые ею,  сидели  неподвижно,  как  бы
оцепенев.  Четверо  адвокатов  тихо,  но  оживленно  разговаривали   с
подсудимыми, все они  двигались  сильно,  быстро  и  напоминали  собой
больших черных птиц.
   По одну сторону  старичка  наполнял  кресло  своим  телом  толстый,
пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую - сутулый,  с
рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову  на  спинку
стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже
утомленное, скучное.
   Сзади судей сидел, задумчиво  поглаживая  щеку,  городской  голова,
полный,   солидный   мужчина;    предводитель    дворянства,    седой,
большебородый и краснолицый  человек,  с  большими,  добрыми  глазами;
волостной старшина в поддевке, с огромным  животом,  который,  видимо,
конфузил его - он все старался прикрыть  его  полой  поддевки,  а  она
сползала.
   - Здесь нет преступников,  нет  судей,  -  раздался  твердый  голос
Павла, - здесь только пленные и победители...
   Стало тихо, несколько секунд  ухо  матери  слышало  только  тонкий,
торопливый скрип пера по бумаге и биение своего сердца.
   И старший судья тоже как будто прислушивался к чему-то,  ждал.  Его
товарищи пошевелились. Тогда он сказал:
   - М-да, Андрей Находка! Признаете вы...
   Андрей медленно приподнялся, выпрямился  и,  дергая  себя  за  усы,
исподлобья смотрел на старичка.
   -  Да  в  чем  же  я  могу  признать  себя  виновным?  -  певуче  и
неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. - Я не  убил,
не украл, я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором  люди
принуждены грабить и убивать друг друга...
   - Отвечайте короче, -  с  усилием,  но  внятно  сказал  старик.  На
скамьях, сзади себя, мать чувствовала оживление, люди тихо шептались о
чем-то и двигались, как бы  освобождая  себя  из  паутины  серых  слов
фарфорового человека.
   - Слышишь, как они? - шепнул Сизов.
   - Федор Мазин, отвечайте...
   - Не хочу! - ясно сказал Федя, вскочив на ноги. Лицо  его  залилось
румянцем волнения, глаза засверкали,  он  почему-то  спрятал  руки  за
спину.
   Сизов тихонько ахнул, мать изумленно расширила глаза.
   - Я отказался от защиты, я ничего не буду говорить, суд ваш  считаю
незаконным! Кто вы? Народ ли дал вам право  судить  нас?  Нет,  он  не
давал! Я вас не знаю!
   Он сел и скрыл свое разгоревшееся лицо за  плечом  Андрея.  Толстый
судья наклонил голову к старшему и что-то прошептал. Судья  с  бледным
лицом поднял веки, скосил глаза на подсудимых, протянул руку на стол и
черкнул карандашом на бумаге, лежавшей перед ним.  Волостной  старшина
покачал головой, осторожно переставив ноги, положил живот на колени  и
прикрыл его руками. Не двигая  головой,  старичок  повернул  корпус  к
рыжему судье, беззвучно поговорил с ним, тот  выслушал  его,  наклонив
голову. Предводитель дворянства шептался с прокурором,  голова  слушал
их, потирая щеку. Вновь зазвучала тусклая речь старшего судьи.
   - Каково отрезал? Прямо - лучше всех! - удивленно шептал  Сизов  на
ухо матери.
   Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала казалось  ей
лишним и нудным предисловием к чему-то страшному, что появится и сразу
раздавит всех холодным ужасом.  Но  спокойные  слова  Павла  и  Андрея
прозвучали так  безбоязненно  и  твердо,  точно  они  были  сказаны  в
маленьком домике слободки, а не перед лицом суда. Горячая выходка Феди
оживила ее. Что-то смелое росло в зале,  и  мать,  по  движению  людей
сзади себя, догадывалась, что не она одна чувствует это.
   - Ваше мнение? -  сказал  старичок.  Лысоватый  прокурор  встал  и,
держась одной рукой за конторку, быстро заговорил,  приводя  цифры.  В
его голосе не слышно было страшного.
   Но в то же время сухой, колющий налет  бередил  и  тревожил  сердце
матери  -  было  смутное  ощущение  чего-то  враждебного  ей.  Оно  не
угрожало, не кричало, а развивалось невидимо, неуловимо. Лениво и тупо
оно колебалось где-то вокруг судей, как бы окутывая  их  непроницаемым
облаком, сквозь которое не достигало до них ничто извне. Она  смотрела
на судей, и все они были непонятны ей. Они не сердились на Павла и  на
Федю, как она ждала,  не  обижали  их  словами,  но  все,  о  чем  они
спрашивали, казалось  ей  ненужным  для  них,  они  как  будто  нехотя
спрашивают, с трудом выслушивают ответы, все заранее знают,  ничем  не
интересуются. Вот перед ними стоит жандарм и говорит басом:
   - Павла Власова называли главным зачинщиком все...
   - А Находку? - лениво и негромко спросил толстый судья.
   - И его тоже...
   Один из адвокатов встал, говоря:
   - Могу я?
   Старичок спрашивает кого-то:
   - Вы ничего не имеете?
   Все судьи казались матери нездоровыми людьми. Болезненное утомление
сказывалось в их позах и  голосах,  оно  лежало  на  лицах  у  них,  -
болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо,  им  тяжело  и
неудобно все это  -  мундиры,  зал,  жандармы,  адвокаты,  обязанность
сидеть в креслах, спрашивать и слушать.
   Стоит перед ними знакомый желтолицый  офицер  и  важно,  растягивая
слова, громко рассказывает о  Павле,  об  Андрее.  Мать,  слушая  его,
невольно думала: "Не много ты знаешь". И смотрела на людей за решеткой
уже без страха за них, без  жалости  к  ним  -  к  ним  не  приставала
жалость, все они вызывали у  нее  только  удивление  и  любовь,  тепло
обнимавшую сердце; удивление было спокойно, любовь  -  радостно  ясна.
Молодые, крепкие, они сидели в стороне у стены, почти не вмешиваясь  в
однообразный  разговор  свидетелей  и  судей,  в  споры  адвокатов   с
прокурором. Порою кто-нибудь презрительно  усмехался,  что-то  говорил
товарищам, по их лицам тоже пробегала  насмешливая  улыбка.  Андрей  и
Павел почти все время тихо беседовали с одним  из  защитников  -  мать
накануне видела его  у  Николая.  К  их  беседе  прислушивался  Мазин,
оживленный и подвижный более других,  Самойлов  что-то  порою  говорил
Ивану Гусеву, и мать видела, что каждый раз Иван, незаметно отталкивая
товарища локтем, едва сдерживает смех,  лицо  у  него  краснеет,  щеки
надуваются, он наклоняет голову. Раза два  он  уже  фыркнул,  а  после
этого несколько минут сидел надутый, стараясь быть более солидным. И в
каждом,  так  или  иначе,  играла  молодость,  легко  одолевая  усилия
сдержать ее живое брожение.
   Сизов легонько тронул ее за локоть, она обернулась к нему - лицо  у
него было довольное и немного озабоченное. Он шептал:
   - Ты погляди, как они укрепились, материны дети, а? Бароны, а?
   В зале говорили свидетели  -  торопливо,  обесцвеченными  голосами,
судьи - неохотно и безучастно.  Толстый  судья  зевал,  прикрывая  рот
пухлой рукой, рыжеусый побледнел еще более, иногда он поднимал руку и,
туго нажимая на кость виска пальцем, слепо смотрел в  потолок  жалобно
расширенными глазами. Прокурор изредка черкал карандашом по  бумаге  и
снова продолжал беззвучную беседу с предводителем дворянства,  а  тот,
поглаживая седую бороду, выкатывал огромные красивые глаза и улыбался,
важно сгибая шею.  Городской  голова  сидел,  закинув  ногу  на  ногу,
бесшумно барабанил пальцами по колену  и  сосредоточенно  наблюдал  за
движениями пальцев.  Только  волостной  старшина,  утвердив  живот  на
коленях и заботливо поддерживая его руками, сидел, наклонив голову, и,
казалось,  один  вслушивался  в  однообразное  журчание  голосов,   да
старичок, воткнутый в кресло, торчал в нем неподвижно,  как  флюгер  в
безветренный день. Продолжалось это долго, и  снова  оцепенение  скуки
ослепило людей...
   -  Объявляю...  -  сказал  старичок  и,  раздавив  тонкими   губами
следующие слова, встал.
   Шум, вздохи, тихие восклицания, кашель  и  шарканье  ног  наполнили
зал. Подсудимых увели, уходя, они, улыбаясь, кивали головами родным  и
знакомым, а Иван Гусев негромко крикнул кому-то:
   - Не робей, Егор!..
   Мать и Сизов вышли в коридор.
   - Чай пить в трактир пойдешь? - заботливо и  задумчиво  спросил  ее
старик. - Полтора часа время у нас!
   - Не хочу.
   - Ну, и я не пойду. Нет, - каковы ребята, а? Сидят вроде того,  как
будто они только и есть настоящие люди, а остальные все - ни при  чем!
Федька-то, а?
   К ним подошел  отец  Самойлова,  держа  шапку  в  руке.  Он  угрюмо
улыбался и говорил:
   - Мой-то Григорий? От защитника отказался и разговаривать не хочет.
Первый он, слышь, выдумал это. Твой-то, Пелагея, стоял за адвокатов, а
мой говорит - не желаю! И тогда четверо отказались...
   Рядом с ним стояла жена. Часто моргая  глазами,  она  вытирала  нос
концом платка. Самойлов взял бороду в руку и продолжал, глядя в пол:
   - Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь - зря  они  все
это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать - а  может,
их правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и
дело хватают, а они, как ерши  в  реке,  не  переводятся,  нет!  Опять
думаешь - а может, и сила за ними?
   - Трудно нам, Степан Петров, понять это дело! - сказал Сизов.
   - Трудно - да! - согласился Самойлов.
   Его жена, сильно потянув воздух носом, заметила:
   - Здоровы все, окаянные...
   И, не сдержав улыбки на широком, дряблом лице, продолжала:
   - Ты, Ниловна, не сердись, - давеча я тебе бухнула, что, мол,  твой
виноват. А пес их разберет, который виноват, если по правде  говорить!
Вон что про нашего-то Григория жандармы со  шпионами  говорили.  Тоже,
постарался, - рыжий бес!
   Она, видимо, гордилась своим сыном, быть может, не  понимая  своего
чувства, но ее чувство было знакомо матери, и она ответила на ее слова
доброй улыбкой, тихими словами:
   - Молодое сердце всегда ближе к правде...
   По коридору  бродили  люди,  собирались  в  группы,  возбужденно  и
вдумчиво разговаривая глухими голосами. Почти никто не стоял одиноко -
на всех лицах было ясно видно желание говорить, спрашивать, слушать. В
узкой белой трубе между двух стен люди мотались взад и  вперед,  точно
под ударами сильного ветра, и, казалось, все искали возможности  стать
на чем-то твердо и крепко.
   Старший брат Букина, высокий и тоже выцветший,  размахивал  руками,
быстро вертясь во все стороны, и доказывал:
   - Волостной старшина Клепанов в этом деле не на месте...
   - Молчи, Константин! - уговаривал его отец, маленький  старичок,  и
опасливо оглядывался.
   - Нет, я  скажу!  Про  него  идет  слух,  что  он  в  прошлом  году
приказчика своего убил из-за его жены. Приказчикова жена с ним живет -
это как понимать? И к тому же он известный вор...
   - Ах ты, батюшки мои, Константин!
   - Верно! - сказал, Самойлов. - Верно! Суд - не очень правильный...
   Букин услыхал его голос, быстро подошел, увлекая за собой всех,  и,
размахивая руками, красный от возбуждения, закричал:
   - За  кражу,  за  убийство  -  судят  присяжные,  простые  люди,  -
крестьяне, мещане, - позвольте! А людей,  которые  против  начальства,
судит начальство, - как так? Ежели ты меня обидишь, а  я  тебе  дам  в
зубы, а ты меня за это судить будешь, - конечно, я окажусь виноват,  а
первый обидел кто - ты? Ты!
   Сторож, седой, горбоносый, с медалями на груди, растолкал  толпу  и
сказал Букину, грозя пальцем:
   - Эй, не кричи! Кабак тут?
   - Позвольте, кавалер, я понимаю! Послушайте - ежели я вас ударю и я
же вас буду судить, как вы полагаете...
   - А вот я тебя вывести велю отсюда! - строго сказал сторож.
   - Куда же? Зачем?
   - На улицу. Чтобы ты не орал...
   Букин осмотрел всех и негромко проговорил:
   - Им главное, чтобы люди молчали...
   - А ты как думал?! - крикнул старик строго и  грубо.  Букин  развел
руками и стал говорить тише:
   - И опять же, почему не допущен на  суд  народ,  а  только  родные?
Ежели ты судишь справедливо, ты суди при всех - чего бояться?
   Самойлов повторил, но уже громче:
   - Суд не по совести, это верно!..
   Матери хотелось сказать ему  то,  что  она  слышала  от  Николая  о
незаконности суда, но она плохо поняла это и  частью  позабыла  слова.
Стараясь вспомнить их, она отодвинулась в сторону от людей и заметила,
что на нее смотрит какой-то молодой человек со светлыми усами.  Правую
руку он держал в кармане брюк, от этого его левое плечо было  ниже,  и
эта особенность фигуры показалась знакомой матери. Но он повернулся  к
ней спиной, а она была озабочена воспоминаниями и тотчас же  забыла  о
нем.
   Но через минуту слуха ее коснулся негромкий вопрос:
   - Эта?
   И кто-то громче, радостно ответил:
   - Да!
   Она оглянулась. Человек с косыми плечами стоял боком к ней и что-то
говорил своему соседу, чернобородому  парню  в  коротком  пальто  и  в
сапогах по колено.
   Снова память ее беспокойно вздрогнула, но не создала ничего ясного.
В груди ее повелительно разгоралось желание говорить  людям  о  правде
сына, ей  хотелось  слышать,  что  скажут  люди  против  этой  правды,
хотелось по их словам догадаться о решении суда.
   - Разве так судят? - осторожно и негромко начала она,  обращаясь  к
Сизову. - Допытываются о том - что кем сделано, а зачем сделано  -  не
спрашивают. И старые они все, молодых - молодым судить на