е буду больше...
   - Что?
   Лицо станового дрогнуло, он затопал ногами и, ругаясь, бросился  на
Рыбина. Тупо хлястнул удар, Михайло  покачнулся,  взмахнул  рукой,  но
вторым ударом становой опрокинул его на  землю  и,  прыгая  вокруг,  с
ревом начал бить ногами в грудь, бока, в голову Рыбина.
   Толпа враждебно загудела, закачалась, надвигаясь на  станового,  он
заметил это, отскочил и выхватил шашку из ножен.
   - Вы так? Бунтовать? А-а?.. Вот оно что?..
   Голос у него вздрогнул, взвизгнул и  точно  переломился,  захрипел.
Вместе с голосом он вдруг потерял свою силу, втянул  голову  в  плечи,
согнулся  и,  вращая  во  все  стороны  пустыми  глазами,   попятился,
осторожно ощупывая ногами почву сзади себя.
   Отступая, он кричал хрипло и тревожно:
   - Хорошо! Берите его, я ухожу,  -  ну-ка?  Знаете  ли  вы,  сволочь
проклятая, что он политический преступник,  против  царя  идет,  бунты
заводит, знаете? А вы его защищать, а? Вы бунтовщики? Ага-а!..
   Не шевелясь, не мигая глазами, без сил и мысли, мать стояла точно в
тяжелом сне, раздавленная страхом и жалостью.  В  голове  у  нее,  как
шмели, жужжали обиженные, угрюмые и злые  крики  людей,  дрожал  голос
станового, шуршали чьи-то шепоты...
   - Коли он провинился - суди!..
   - Вы - помилуйте его, ваше благородие...
   - Что вы, в самом деле, без всякого закону?..
   - Разве можно? Этак все начнут бить, тогда что будет?..
   Люди разбились на две группы - одна, окружив станового,  кричала  и
уговаривала его, другая, меньше числом,  осталась  вокруг  избитого  и
глухо, угрюмо гудела. Несколько человек подняли его с  земли,  сотские
снова хотели вязать руки ему.
   - Погодите вы, черти! - кричали им.
   Михайло отирал с лица и бороды грязь, кровь и молчал,  оглядываясь.
Взгляд его скользнул по лицу матери, - она,  вздрогнув,  потянулась  к
нему, невольно взмахнула рукою, - он отвернулся.  Но  через  несколько
минут его глаза снова остановились на лице  ее.  Ей  показалось  -  он
выпрямился, поднял голову, окровавленные щеки задрожали...
   "Узнал, - неужели узнал?.."
   И закивала ему головой, вздрагивая от тоскливой, жуткой радости. Но
в следующий момент она увидела,  что  около  него  стоит  голубоглазый
мужик и тоже смотрит на нее. Его  взгляд  на  минуту  разбудил  в  ней
сознание опасности...
   "Что же это я? Ведь и меня схватят!"
   Мужик что-то сказал Рыбину, тот  тряхнул  головой  и  вздрагивающим
голосом, но четко и бодро заговорил:
   - Ничего! Не один я на земле, - всю правду не выловят  они!  Где  я
был, там обо мне память останется, - вот! Хоть и разорили они  гнездо,
нет там больше друзей-товарищей...
   "Это он для меня говорит!" - быстро сообразила мать.
   - Но будет день, вылетят на волю орлы, освободится народ!
   Какая-то женщина принесла ведро воды  и  стала,  охая  и  причитая,
обмывать лицо Рыбина. Ее  тонкий,  жалобный  голос  путался  в  словах
Михаила и мешал матери понимать их. Подошла толпа мужиков со  становым
впереди, кто-то громко кричал;
   - Давай подводу под арестанта, эй! Чья очередь?
   Потом раздался новый, как бы обиженный голос станового:
   - Я тебя могу ударить, а ты меня нет, не можешь, не смеешь, болван!
   - Так! А ты кто - бог? -  крикнул  Рыбин.  Нестройный  и  негромкий
взрыв восклицаний заглушил голос его.
   - Не спорь, дядя! Тут - начальство!..
   - Не сердись, ваше благородие!  Не  в  себе  человек...  Ты  молчи,
чудак!
   - Вот сейчас в город тебя повезут...
   - Там закону больше!
   Крики толпы звучали умиротворяюще,  просительно,  они  сливались  в
неясную суету, и все было в ней безнадежно,  жалобно.  Сотские  повели
Рыбина под руки на крыльцо волости, скрылись в двери. Мужики  медленно
расходились по площади, мать видела, что голубоглазый  направляется  к
ней и исподлобья смотрит на нее. У нее задрожали ноги  под  коленками,
унылое чувство засосало сердце, вызывая тошноту.
   "Не надо уходить! - подумала она. - Не надо!"
   И, крепко держась за перила, ждала.
   Становой, стоя на  крыльце  волости,  говорил,  размахивая  руками,
упрекающим, уже снова белым, бездушным голосом:
   - Дураки вы, сукины дети! Ничего не понимая, лезете в такое дело, -
в государственное дело! Скоты! Благодарить меня  должны,  в  ноги  мне
поклониться за доброту мою! Захочу я - все пойдете в каторгу...
   Десятка два мужиков стояли, сняв шапки, и  слушали.  Темнело,  тучи
опускались ниже. Голубоглазый подошел к крыльцу и сказал, вздохнув:
   - Вот какие дела у нас...
   - Да-а, - тихо отозвалась она.
   Он посмотрел на нее открытым взглядом и спросил:
   - Чем занимаетесь?
   - Кружева скупаю у баб, полотна тоже...
   Мужик медленно погладил  бороду.  Потом,  глядя  по  направлению  к
волости, сказал скучно и негромко:
   - Этого у нас не найдется...
   Мать смотрела на него сверху вниз и ждала  момента,  когда  удобнее
уйти в  комнату.  Лицо  у  мужика  было  задумчивое,  красивое,  глаза
грустные. Широкоплечий  и  высокий,  он  был  одет  в  кафтан,  сплошь
покрытый заплатами, в  чистую  ситцевую  рубаху,  рыжие,  деревенского
сукна штаны и опорки, надетые на босую ногу. Мать почему-то облегченно
вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную мысль,  она
неожиданно для себя спросила его:
   - А что, ночевать у тебя можно будет?
   Спросила, и все  в  ней  туго  натянулось  -  мускулы,  кости.  Она
выпрямилась, глядя на мужика остановившимися глазами. В голове  у  нее
быстро мелькали колючие мысли: "Погублю  Николая  Ивановича.  Пашу  не
увижу - долго! Изобьют!"
   Глядя в землю и не торопясь, мужик  ответил,  запахивая  кафтан  на
груди:
   - Ночевать? Можно, чего же? Изба только плохая у меня...
   - Не избалована я! - безотчетно ответила мать.
   - Можно! - повторил мужик, меряя ее пытливым взглядом.
   Уже стемнело, и в сумраке глаза его блестели холодно, лицо казалось
очень бледным. Мать, точно спускаясь под гору, сказала негромко:
   - Значит, я сейчас и пойду, а ты чемодан мой возьмешь...
   - Ладно.
   Он передернул плечами, снова запахнул кафтан и тихо проговорил:
   - Вот - подвода едет...
   На крыльце волости появился Рыбин, руки у него снова были  связаны,
голова и лицо окутаны чем-то серым.
   - Прощайте, добрые люди! -  звучал  его  голос  в  холоде  вечерних
сумерек.  -  Ищите  правды,  берегите  ее,  верьте  человеку,  который
принесет вам чистое слово, не жалейте себя ради правды!..
   - Молчать, собака! - крикнул откуда-то голос станового. -  Сотский,
гони лошадей, дурак!
   - Чего вам жалеть? Какая ваша жизнь?..
   Подвода тронулась. Сидя на ней с двумя  сотскими  по  бокам,  Рыбин
глухо кричал:
   - Чего ради погибаете в голоде? Старайтесь о воле, она даст и хлеба
и правды, - прощайте, люди добрые!..
   Торопливый шум колес, топот лошадей,  голос  станового  обняли  его
речь, запутали и задушили ее.
   - Кончено! - сказал мужик, тряхнув головой, и, обратясь  к  матери,
негромко продолжал: - Вы там посидите на станции, - я погодя приду...
   Мать вошла в комнату, села за стол перед самоваром,  взяла  в  руку
кусок хлеба, взглянула на него и медленно положила обратно на тарелку.
Есть не хотелось, под ложечкой снова росло ощущение тошноты.  Противно
теплое, оно обессиливало, высасывая кровь из сердца, и кружило голову.
Перед  нею  стояло  лицо  голубоглазого  мужика  -   странное,   точно
недоконченное, оно не возбуждало доверия.  Ей  почему-то  не  хотелось
подумать прямо, что он выдаст ее, но эта мысль уже возникла  у  нее  и
тягостно лежала на сердце, тупая и неподвижная.
   "Заметил он меня! - лениво и бессильно соображала она.  -  Заметил,
догадался..."
   А дальше мысль не развивалась, утопая в томительном унынии,  вязком
чувстве тошноты.
   Робкая, притаившаяся за окном тишина, сменив шум, обнажала  в  селе
что-то   подавленное,   запуганное,   обостряла   в   груди   ощущение
одиночества, наполняя душу сумраком, серым и мягким, как зола.
   Вошла девочка и, остановясь у двери, спросила:
   - Яичницу принести?
   - Не надо. Не хочется уж мне, напугали меня криком-то!
   Девочка подошла к столу, возбужденно, но негромко рассказывая:
   - Как становой-то бил!  Я  близко  стояла,  видела,  все  зубы  ему
выкрошил, - плюет  он,  а  кровь  густая-густая,  темная!..  Глазов-то
совсем нету! Дегтярник он. Урядник там у нас лежит, пьянехонек, и  все
еще вина требует. Говорит - их шайка целая была, а этот, бородатый-то,
старший, атаман, значит. Троих поймали,  а  один  убежал,  слышь.  Еще
учителя  поймали,  тоже  с  ними.  В  бога  они  не  верят  и   других
уговаривают, чтобы церкви ограбить, вот они какие!  А  наши  мужики  -
которые жалели его, этого-то, а другие говорят - прикончить бы! У  нас
есть такие злые мужики - ай-ай!
   Мать внимательно вслушивалась в бессвязную быструю  речь,  стараясь
подавить свою тревогу, рассеять унылое  ожидание.  А  девочка,  должно
быть, была рада тому, что ее слушали, и, захлебываясь словами,  все  с
большим оживлением болтала, понижая голос:
   - Тятька говорит - это от неурожая все! Второй год не родит  у  нас
земля, замаялись! Теперь от  этого  такие  мужики  заводятся  -  беда!
Кричат на  сходках,  дерутся.  Намедни,  когда  Васюкова  за  недоимки
продавали, он ка-ак треснет старосту по роже. Вот тебе  моя  недоимка,
говорит...
   За дверью раздались тяжелые шаги.  Упираясь  руками  в  стол,  мать
поднялась на ноги...
   Вошел голубоглазый мужик и, не снимая шапку, спросил:
   - Где багаж-то?
   Он легко поднял чемодан, тряхнул им и сказал:
   - Пустой! Марька, проводи приезжую ко мне в избу.
   И ушел, не оглядываясь.
   - Здесь ночуете? - спросила девочка.
   - Да! За кружевами я, кружева покупаю...
   - У нас не плетут! Это в Тинькове плетут, в Дарьиной,  а  у  нас  -
нет! - объяснила девочка.
   - Я туда завтра...
   Заплатив девочке за чай, она дала ей три копейки и очень обрадовала
ее этим. На улице, быстро  шлепая  босыми  ногами  по  влажной  земле,
девочка говорила:
   - Хотите, я  в  Дарьину  сбегаю,  скажу  бабам,  чтобы  сюда  несли
кружева? Они придут, а  вам  не  надо  ехать  туда.  Двенадцать  верст
все-таки...
   - Не нужно этого, милая!  -  ответила  мать,  шагая  рядом  с  ней.
Холодный воздух освежил ее,  и  в  ней  медленно  зарождалось  неясное
решение.  Смутное,  но  что-то  обещавшее,  оно  развивалось  туго,  и
женщина, желая ускорить рост его,  настойчиво  спрашивала  себя:  "Как
быть? Если прямо, на совесть..."
   Было темно, сыро и холодно. Тускло светились окна  изб  красноватым
неподвижным светом. В тишине дремотно мычал скот, раздавались короткие
окрики. Темная, подавленная задумчивость окутала село...
   - Сюда! - сказала девочка. - Плохую ночевку  выбрала  вы,  -  беден
больно мужик...
   Она нащупала дверь, отворила ее, бойко крикнула в избу:
   - Тетка Татьяна!
   И убежала. Из темноты долетел ее голос:
   - Прощайте!..


XVII

   Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза  ладонью,  осмотрелась.
Изба была тесная, маленькая, но чистая, - это сразу бросалось в глаза.
Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла.  В
переднем углу на столе горела лампа.
   Хозяин избы сидел за столом, постукивая  пальцем  по  его  краю,  и
пристально смотрел в глаза матери.
   - Проходите! - не вдруг сказал он.  -  Татьяна,  ступай-ка,  позови
Петра, живее!
   Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя  на  лавке  против
хозяина, мать осматривалась, - ее чемодана не было видно.  Томительная
тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть  слышно  потрескивал.
Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах
матери, вызывая в ней унылую досаду.
   - А где мой чемодан? - вдруг и неожиданно  для  самой  себя  громко
спросила она.
   Мужик повел плечами и задумчиво ответил:
   - Не пропадет...
   Понизив голос, хмуро продолжал:
   - Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой он, - нет, он не
пустой! Тяжело в нем положено!
   - Ну? - спросила мать. - Так что?
   Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:
   - Человека этого знаете?
   Мать вздрогнула, но твердо ответила:
   - Знаю!
   Это краткое слово как будто осветило ее изнутри и сделало ясным все
извне. Она облегченно вздохнула, подвинулась на лавке, села тверже...
   Мужик широко усмехнулся.
   - Я доглядел, когда знак вы ему делали, и он тоже. Я спросил его на
ухо - знакомая, мол, на крыльце-то стоит?
   - А он что? - быстро спросила мать.
   - Он? Сказал - много нас. Да! Много, говорит...
   Вопросительно взглянув в глаза гостьи и снова улыбаясь, продолжал:
   - Большой силы человек!.. Смелый... прямо говорит - я! Бьют его,  а
он свое ломит...
   Его голос, неуверенный и несильный,  неконченное  лицо  и  светлые,
открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги  и  уныния  в
груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью  к  Рыбину.  Не
удерживаясь,  со  злобой,  внезапной  и   горькой,   она   воскликнула
подавленно:
   - Разбойники, изуверы!
   И всхлипнула.
   Мужик отошел от нее, угрюмо кивая головой.
   - Нажило себе начальство дружков, - да-а!
   И, вдруг снова повернувшись к матери, он тихо сказал ей:
   - Я вот что, я так догадываюсь, что в чемодане - газета, - верно?
   - Да! - просто ответила мать, отирая слезы. - Ему везла.
   Он, нахмурив брови, забрал бороду  в  кулак  и,  глядя  в  сторону,
помолчал.
   - Доходила она до нас, книжки  тоже  доходили.  Человека  этого  мы
знаем... видали!
   Мужик остановился, подумал, потом спросил:
   - Теперь, значит, что вы будете делать с этим - с чемоданом?
   Мать посмотрела на него и сказала с вызовом:
   - Вам оставлю!..
   Он не удивился, не протестовал, только кратко повторил:
   - Нам...
   Утвердительно кивнув головой, выпустил бороду из  кулака,  расчесал
ее пальцами и сел.
   С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами
матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все  мысли,
боль и обида за человека заслоняли  все  чувства,  она  уже  не  могла
думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы,
а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она  говорила  хозяину
избы:
   - Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!
   - Сила! - тихо отозвался мужик. - Силища у них большая!
   - А где берут? - воскликнула мать с досадой. - От нас же берут,  от
народа, все от нас взято!
   Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным лицом.
   - Да-а! - задумчиво протянул он. - Колесо.
   Чутко насторожился, наклонил голову к двери и,  дослушав,  тихонько
сказал:
   - Идут...
   - Кто?
   - Свои... надо быть...
   Вошла его жена, за нею в избу шагнул мужик.  Бросил  в  гол  шапку,
быстро подошел к хозяину и спросил его:
   - Ну, как?
   Тот утвердительно кивнул головой.
   - Степан! - сказала женщина, стоя у печи. - Может,  они,  проезжая,
поесть хотят?
   - Не хочу, спасибо, милая! - ответила мать.
   Мужик подошел к матери и быстрым, надорванным голосом заговорил:
   - Значит, позвольте познакомиться! Зовут меня Петр Егоров  Рябинин,
по прозвищу Шило. В делах ваших я несколько  понимаю.  Грамотен  и  не
дурак, так сказать...
   Он схватил протянутую ему руку матери и, потрясая ее,  обратился  к
хозяину:
   - Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня  добрая,  верно!  А
говорит насчет всего этого - пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные
там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим - давеча
солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь  вот  -  они,
женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не  обижайтесь  -
вы каких родов будете?
   Говорил он торопливо, внятно, не переводя дыхания, бородка  у  него
нервно дрожала  и  глаза,  щурясь,  быстро  ощупывали  лицо  и  фигуру
женщины. Оборванный, всклокоченный, со спутанными волосами на  голове,
он, казалось, только что подрался с кем-то, одолел противника  и  весь
охвачен радостным возбуждением  победы.  Он  понравился  матери  своей
бойкостью и тем, что сразу заговорил прямо и просто. Ласково  глядя  в
лицо ему, она ответила на вопрос, - он же еще раз  сильно  тряхнул  ее
руку и тихонько, суховато засмеялся ломающимся смехом.
   - Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил -  это
народ собственноручно начинает. А барыня - она правды  не  скажет,  ей
это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра  нам
хочет, ну - немножко - и чтобы без убытка для  себя!  Народ  же  -  он
желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится  -  видал?  Ему  вся
жизнь вредна, везде - убыток, ему некуда повернуться, кругом - ничего,
кроме - стой! - кричат со всех сторон.
   - Я вижу! - сказал Степан, кивая головой, и тотчас  же  добавил:  -
Насчет багажа она беспокоится.
   Петр  хитро  подмигнул  матери  и  снова  заговорил,  успокоительно
помахивая рукой:
   - Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша!  Чемоданчик  ваш  у
меня. Давеча, как он сказал мне про  вас,  что,  дескать,  вы  тоже  с
участием в этом и человека того  знаете,  -  я  ему  говорю  -  гляди,
Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и вы,  мамаша,
видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных  людей  рожи
заметные, потому - немного  их  по  улицам  ходит,  -  прямо  сказать!
Чемоданчик ваш у меня...
   Он сел рядом с нею и, просительно заглядывая в глаза ее, продолжал:
   - Ежели вы желаете выпотрошить его  -  мы  вам  в  этом  поможем  с
удовольствием. Книжки нам требуются...
   - Она всЈ хочет нам отдать! - заметил Степан.
   - И отлично, мамаша! Место всему найдем!..
   Он вскочил на ноги, засмеялся и, быстро шагая по избе  взад-вперед,
говорил, довольный:
   - Случай, так сказать, удивительный! Хотя вполне простой.  В  одном
месте порвалось, в другом захлестнулось!  Ничего!  А  газета,  мамаша,
хорошая, и  дело  свое  она  делает  -  протирает  глаза!  Господам  -
неприятна. Я тут верстах в семи у барыни одной работаю, по  столярному
делу, - хорошая женщина, надо сказать, книжки дает разные, - иной  раз
прочитаешь - так и осенит! Вообще - мы ей благодарны. Но показал я  ей
газеты номерок - она даже обиделась несколько. "Бросьте, говорит, это,
Петр! Это, говорит, мальчишки без разума делают.  И  от  этого  только
горе ваше вырастет, тюрьма и Сибирь, говорит, за этим..."
   Он снова неожиданно замолчал, подумал и спросил:
   - А скажите, мамаша, - этот человек - родственник ваш?
   - Чужой! - ответила мать.
   Петр  беззвучно  засмеялся,  чем-то  очень  довольный,  и   закивал
головой, но в следующую секунду матери показалось, что  слово  "чужой"
не на месте по отношению к Рыбину и обижает ее.
   - Не родня я ему, - сказала она, - но знаю его давно и уважаю,  как
родного брата... старшего!
   Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова  она  не
могла сдержать тихого рыдания.  Угрюмая,  ожидающая  тишина  наполнила
избу. Петр, наклонив голову на плечо,  стоял,  точно  прислушиваясь  к
чему-то. Степан, облокотясь на стол, все  время  задумчиво  постукивал
пальцем по доске.  Жена  его  прислонилась  у  печи  в  сумраке,  мать
чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела  в  лицо  ей  -
овальное, смуглое, с прямым  носом  и  круто  обрезанным  подбородком.
Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
   - Друг, значит! - тихо молвил Петр. - С характером, н-да!..  Оценил
себя высоко, - как следует! Вот, Татьяна, человек, а? Ты говоришь...
   - Он женатый? - спросила Татьяна, перебивая его речь, и тонкие губы
ее небольшого рта плотно сжались.
   - Вдовый! - ответила мать грустно.
   - Оттого и смел! -  сказала  Татьяна  низким,  грудным  голосом.  -
Женатый такой дорогой не пойдет - забоится...
   - А я? Женат и все, - воскликнул Петр.
   - Полно, кум! - не глядя на него и скривив губы, говорила  женщина.
- Ну, что ты такое? Только  говоришь  да,  редко,  книжку  прочитаешь.
Немного людям пользы от того, что ты со