Александр, глядя вокруг себя.
     - Дельно замечено. Точно, я хорошо обставлен, и дела мои  недурны.  Но,
сколько я посмотрю, ты и я - большая разница.
     - Я никак не смею сравнивать себя с вами...
     - Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня...  да  у
тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому  порядку;  а  тамошний
порядок - ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где  тебе  выдержать
все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а  мечтать  здесь  некогда;
подобные нам ездят сюда дело делать.
     - Может быть, я в состоянии что-нибудь сделать,  если  вы  не  оставите
меня вашими советами и опытностью...
     - Советовать - боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую  натуру:  выйдет
вздор - станешь  пенять  на  меня;  а  мнение  свое  сказать,  изволь  -  не
отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я  не  надеюсь  на
удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы  помешались
на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье;  думают,  что  жизнь
только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела  не
делают... как я отучу тебя от всего этого? - мудрено!
     - Я постараюсь, дядюшка,  приноровиться  к  современным  понятиям.  Уже
сегодня, глядя на эти  огромные  здания,  на  корабли,  принесшие  нам  дары
дальних стран, я подумал  об  успехах  современного  человечества,  я  понял
волнение этой разумно-деятельной толпы, готов слиться с нею...
     Петр Иваныч при этом монологе значительно  поднял  брови  и  пристально
посмотрел на племянника. Тот остановился.
     - Дело, кажется, простое, - сказал дядя, - а они бог знает что  заберут
в голову... "разумно-деятельная толпа"!! Право, лучше бы тебе остаться  там.
Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы  сочинителем
и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в
родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле
был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не  будешь:  здесь  все
эти понятия надо перевернуть вверх дном.
     - Как, дядюшка, разве  дружба  и  любовь  -  эти  священные  и  высокие
чувства, упавшие как будто ненарочуно с неба в земную грязь...
     - Что?
     Александр замолчал.
     - "Любовь и дружба в грязь упали"! Ну, как ты этак здесь брякнешь?
     - Разве они не те же и здесь, как там? - хочу я сказать.
     - Есть и здесь любовь и дружба, - где нет этого добра? только не такая,
как  там,  у  вас;  со  временем  увидишь  сам... Ты прежде всего забудь эти
священные  да  небесные  чувства, а приглядывайся к делу так, проще, как оно
есть,  право  лучше,  будешь  и говорить проще. Впрочем, это не мое дело. Ты
приехал  сюда, не ворочаться же назад: если не найдешь, чего искал, пеняй на
себя.  Я предупрежу тебя, что хорошо, по моему мнению, что дурно, а там, как
хочешь...  Попробуем,  может  быть,  удастся  что-нибудь из тебя сделать Да!
матушка просила снабжать тебя деньгами... Знаешь, что я тебе скажу: не проси
у  меня  их:  это  всегда нарушает доброе согласие между порядочными людьми.
Впрочем,  не  думай,  чтоб  я  тебе  отказывал:  нет, если придется так, что
другого  средства  не будет, так ты, нечего делать, обратись ко мне... Все у
дяди  лучше  взять,  чем у чужого, по крайней мере без процентов. Да чтоб не
прибегать  к  этой  крайности,  я  тебе  поскорей  найду  место, чтоб ты мог
доставать  деньги. Ну, до свиданья. Заходи поутру, мы переговорим, что и как
начать.
     Александр Федорыч пошел домой.
     - Послушай, не хочешь ли ты поужинать? - сказал Петр Иваныч ему вслед.
     - Да, дядюшка... я бы, пожалуй...
     - У меня ничего нет.
     Александр молчал. "Зачем же это обязательное предложение?" - думал он.
     - Стола я дома не держу, а трактиры теперь заперты, - продолжал дядя. -
Вот тебе и урок на первый случай - привыкай.  У  вас  встают  и  ложатся  по
солнцу, едят, пьют, когда велит природа; холодно, так наденут себе  шапку  с
наушниками, да и знать ничего не хотят; светло - так день, темно - так ночь.
У тебя вон слипаются глаза, а я еще за работу  сяду:  к  концу  месяца  надо
счеты свести. Дышите вы там круглый год  свежим  воздухом,  а  здесь  и  это
удовольствие стоит денег - и все так! совершенные антиподы! Здесь вот  и  не
ужинают, особенно на свой счет, и на мой тоже. Это  тебе  даже  полезно:  не
станешь стонать и метаться по ночам, а крестить мне тебя некогда.
     - К этому, дядюшка, легко привыкнуть...
     - Хорошо, если так. А у вас все еще по-старому: можно  притти  в  гости
ночью и сейчас ужин состряпают?
     - Что ж, дядюшка,  надеюсь  этой  черты  порицать  нельзя.  Добродетель
русских...
     - Полно! какая тут добродетель. От скуки  там  всякому  мерзавцу  рады:
"Милости  просим,  кушай,  сколько  хочешь,  только  займи  как-нибудь  нашу
праздность,  помоги  убить  время  да  дай  взглянуть  на  тебя  -  все-таки
что-нибудь новое; а кушанья не  пожалеем  это  нам  здесь  ровно  ничего  не
стоит..." Препротивная добродетель!
     Так Александр лег спать и старался разгадать, что за человек его  дядя.
Он припомнил весь разговор; многого не понял, другому не совсем верил.
     "Не хорошо говорю! - думал он, - "любовь  и  дружба  не  вечны"?  -  не
смеется ли надо мною дядюшка? Неужели здесь такой порядок? Что  же  Софье  и
нравилось во мне особенно, как не дар слова? А любовь ее неужели не вечна?..
И неужели здесь в самом деле не ужинают?"
     Он еще долго ворочался в постели: голова, полная  тревожных  мыслей,  и
пустой желудок не давали ему спать.
     Прошло недели две.
     Петр Иваныч день ото дня становился довольнее своим племянником.
     - У него есть такт, - говорил он одному своему компаниону по заводу,  -
чего бы я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не  навязывается,  не
ходит ко мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег
не просит: он малый покойный. Есть странности... лезет целоваться,  говорит,
как семинарист... ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не  сел  мне
на шею.
     - Есть состояние? - спросил тот.
     - Нет; каких-нибудь сто душонок,
     - Что ж! если есть способности, так он пойдет здесь... ведь и вы  не  с
большего начали, а вот, слава богу...
     - Нет! куда! ничего не сделает. Эта  глупая  восторженность  никуда  не
годится, ах да ох! не привыкнет он  к  здешнему  порядку;  где  ему  сделать
карьеру! напрасно приезжал... ну, это уж его дело.
     Александр долгом считал любить дядю, но никак не мог привыкнуть  к  его
характеру и образу мыслей..

     "Дядюшка у меня, кажется, добрый человек, - писал  он  в  одно  утро  к
Поспелову, - очень умен, только человек весьма прозаический, вечно в  делах,
в расчетах... Дух его будто прикован к земле  и  никогда  не  возносится  до
чистого,  изолированного  от  земных  дрязгов  созерцания  явлений  духовной
природы человека. Небо у него неразрывно связано  с  землей,  и  мы  с  ним,
кажется, никогда совершенно не сольемся душами. Едучи сюда, я думал, что он,
как дядя, даст мне место в сердце, согреет меня  в  здешней  холодной  толпе
горячими объятьями дружбы; а дружба, ты знаешь, второе привиденье! Но  и  он
есть не что иное, как выражение этой толпы. Я  думал  делить  с  ним  вместе
время, не расставаться ни на минуту, но что  встретил?  -  холодные  советы,
которые он называет дельными; но пусть они лучше будут  недельны,  но  полны
теплого, сердечного участия. Он горд  не  горд,  но  враг  всяких  искренних
излияний; мы не обедаем, не ужинаем вместе, никуда  не  ездим.  Приехав,  он
никогда не расскажет, где был, что делал, и никогда также не  говорит,  куда
едет и зачем, кто у него знакомые, нравится ему что, нет ли, как он проводит
время. Никогда не сердит особенно, ни ласков, ни печален, ни весел.
     Сердцу   его   чужды   все   порывы  любви,  дружбы,  все  стремления к
прекрасному.  Часто  говоришь, и говоришь как вдохновенный пророк, почти как
наш  великий, незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры,
а  мы  трепетали  в  восторге  от  его  огненного  взора и слова; а дядюшка?
слушает, подняв брови, и смотрит престранно, или засмеется как-то по-своему,
таким  смехом,  который  леденит  у  меня  кровь, - и прощай, вдохновение! Я
иногда вижу  в  нем  как  будто  пушкинского демона*... Не верит он любви, и
проч.,  говорит,  что  счастья  нет,  что  его никто и не обещал, а что есть
просто жизнь, разделяющаяся по ровно на добро и зло, на удовольствие, удачу,
здоровье,  покой,  потом на неудовольствие, неудачу, беспокойство, болезни и
проч.,  что  на  все  на это надо смотреть просто, не забирать себе в голову
бесполезных  - каково? бесполезных! - вопросов о том, зачем мы созданы, да к
чему  стремимся,  - что это не наша забота и что от этого мы не видим, что у
нас  под носои, и не делаем своего дела... только и слышишь о деле! В нем не
отличишь,  находится  ли  он  под  влиянием  какого-нибудь  наслаждения  или
прозаического  дела:  и  за  счетами,  и  в  театре,  все  одинаков; сильных
впечатлений  не  знает и, кажется,, не любит изящного: оно чуждо душе его; я
думаю, он не читал даже Пушкина..."

     {Александр  Адуев  имеет  здесь в виду стихотворение А. С. Пушкина
     "Демон" (1823).}

     Петр Иваныч неожиданно явился в комнату  племянника  и  застал  его  за
письмом.
     - Я пришел посмотреть, как  ты  тут  устроился,  -  сказал  дядя,  -  и
поговорить о деле.
     Александр вскочил и проворно что-то прикрыл рукой.
     - Спрячь, спрячь свой секрет, - сказал Петр Иваныч, - я отвернусь.  Ну,
спрятал? А это что выпало? что это такое?
     - Это, дядюшка,  ничего...  -  начал  было  Александр,  но  смешался  и
замолчал.
     - Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно, так покажи  и  то,
что спрятал в руке.
     Александр, точно уличенный школьник, невольно  разжал  руку  и  показал
кольцо.
     - Что это? откуда? - спросил Петр Иваныч.
     - Это, дядюшка, вещественные знаки... невещественных отношений...
     - Что? что? дай-ка сюда эти знаки.
     - Это залоги...
     - Верно, из деревни привез?
     - От Софьи, дядюшка, на память... при прощанье...
     - Так и есть. И это ты  вез  за  тысячу  пятьсот  верст?
     Дядя  покачал головой.
     - Лучше бы ты привез еще мешок сушеной малины: ту  по  крайней  мере  в
лавочку сбыли, а эти залоги...
     Он рассматривал то  волосы,  то  колечко;  волосы  понюхал,  а  колечко
взвесил на руке. Потом взял бумажку со стола, завернул в нее оба знака, сжал
все это в компактный комок и - бац в окно.
     - Дядюшка! - неистово закричал  Александр,  схватив  его  за  руку,  но
поздно: комок перелетел через угол соседней крыши, упал  в  канал,  на  край
барки с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду.
     Александр молча, с выражением горького упрека, смотрел на дядю.
     - Дядюшка! - повторил он.
     - Что?
     - Как назвать ваш поступок?
     - Бросанием из окна в канал невещественных  знаков  и  всякой  дряни  и
пустяков, чего не нужно держать в комнате...
     - Пустяков, это пустяки!
     - А ты думал что? - половина твоего сердца... Я пришел к нему за делом,
а он вон чем занимается - сидит да думает над дрянью!
     - Разве это мешает делу, дядюшка?
     -  Очень.  Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих
намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие - ни слова! а все
оттого,  что  у  тебя  Софья  да знаки на уме. Вон ты, кажется, к ней письмо
пишешь? Так?
     - Да... я начал было...
     - А к матери писал?
     - Нет еще, я хотел завтра.
     - Отчего же завтра? К матери завтра, а к  Софье,  которую  через  месяц
надо забыть, сегодня...
     - Софью? можно ли ее забыть?
     - Должно. Не брось я твоих залогов,  так,  пожалуй,  чего  доброго,  ты
помнил бы ее лишний месяц. Я оказал тебе вдвойне услугу. Через несколько лет
эти знаки напомнили бы тебе глупость, от которой бы ты краснел.
     - Краснеть от такого  чистого,  святого  воспоминания?  это  значит  не
признавать поэзии...
     - Какая поэзия в том, что  глупо?  поэзия,  например,  в  письме  твоей
тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна... как я стал читать -  мне  так
стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не  отвык
краснеть!
     - Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало быть, вы никогда не любили?
     - Знаков терпеть не мог.
     - Это какая-то деревянная жизнь! - сказал в сильном волнении Александр,
- прозябание, а не жизнь! прозябать без вдохновенья, без  слез,  без  жизни,
без любви*...

     {...без   вдохновенья,  без  слез,  без  жизни,  без  любви  -  из
     стихотворения  А.  С.  Пушкина "К***" ("Я помню чудное мгновенье",
     1825).}

     - И без волос! - прибавил дядя.
     - Как вы, дядюшка, можете так холодно  издеваться  над  тем,  что  есть
лучшего на земле? ведь это преступление... Любовь... святые волнения!
     - Знаю я эту святую любовь: в твои лета только  увидят  локон,  башмак,
подвязку, дотронутся  до  руки  -  так  по  всему  телу  и  побежит  святая,
возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того... Твоя любовь,  к  сожалению,
спереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь  им
заниматься.
     - Да разве любовь не дело?
     - Нет: приятное развлечение, только не нужно стишком предаваться ему, а
то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя.
     Дядя покачал головой.
     - Я почти нашел тебе место; ты ведь хочешь служить? - сказал он.
     - Ах, дядюшка, как я рад!
     Александр бросился и поцеловал дядю в щеку.
     - Нашел-таки случай! - сказал дядя,  вытирая  щеку,  -  как  это  я  не
остерегся! Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему  чувствуешь  себя
способным?
     - Я знаю богословие, гражданское, уголовное,  естественное  и  народное
права, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию...
     - Постой, постой! а умеешь ли ты  порядочно  писать  по-русски?  Теперь
пока это нужнее всего.
     - Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! - сказал Александр и
побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а дядя между тем
взял со стола какое-то письмо и стал читать.
     Александр подошел с бумагами к столу и увидел, что дядя читает  письмо.
Бумаги у него выпали из рук.
     - Что это вы читаете, дядюшка? - сказал он в испуге.
     - А вот тут лежало письмо, к другу, должно быть. Извини,  мне  хотелось
взглянуть, как ты пишешь.
     - И вы прочитали его?
     - Да, почти - вот только две строки осталось, - сейчас дочитаю; а  что?
ведь тут секретов нет, иначе бы оно не валялось так...
     - Что же вы теперь думаете обо мне?..
     - Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко...
     - Стало быть, вы не прочли, что тут  написано?  -  с  живостью  спросил
Александр.
     - Нет, кажется, все, - сказал Петр Иваныч, поглядев на обе страницы,  -
сначала описываешь Петербург, свои впечатления, а потом меня.
     - Боже мой! - воскликнул Александр и закрыл руками лицо.
     - Да что ты? что с тобой?
     - И вы говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите меня?
     - Нет! из чего мне бесноваться?
     - Повторите, успокойте меня.
     - Нет, нет, нет.
     - Мне все не верится; докажите, дядюшка...
     - Чем прикажешь?
     - Обнимите меня.
     - Извини, не могу.
     - Почему же?
     - Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет,  или,  говоря
словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты
был женщина - так другое дело: там  это  делается  без  смысла,  по  другому
побуждению.
     - Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния...
     - У меня не просится и не требует, да если б  и  просилось,  так  я  бы
воздержался - и тебе тоже советую.
     - Зачем же?
     - А затем, чтоб после, когда  рассмотришь  поближе  человека,  которого
обнял, не краснеть за свои объятия.
     -  Разве  не  случается,  дядюшка,  что  оттолкнешь  человека  и  после
раскаешься?
     - Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю.
     - Вы и меня не оттолкнете за мой поступок, не назовете чудовищем?
     - У тебя кто напишет вздор,  тот  и  чудовище.  Этак  бы  их  развелось
несметное множество.
     - Но читать про себя такие горькие истины - и от кого  же?  от  родного
племянника!
     - Ты воображаешь, что написал истину?..
     - О дядюшка!.. конечно, я ошибся... я переправлю... простите...
     - Хочешь, я тебе продиктую истину?
     - Сделайте милость.
     - Садись и пиши.
     Александр вынул лист бумаги и  взял  перо,  а  Петр  Иваныч,  глядя  на
прочтенное им письмо, диктовал: "Любезный друг".
     - Написал?
     - Написал.
     "Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану".
     - "Не стану", - сказал Александр, написав.
     "Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо  видеть  самому;
впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и
бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня".
     - "Дядю", - сказал Александр.
     - Ну, вот ты пишешь, что я очень добр  и  умен  -  может  быть,  это  и
правда, может быть, и нет; возьмем лучше середину, пиши:
     "Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра..."
     - Дядюшка!  я  умею  ценить  и  чувствовать...  -  сказал  Александр  и
потянулся поцеловать его.
     "Хотя и не вешается мне на шею", -  продолжал  диктовать  Петр  Иваныч.
Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место.
     "А желает добра потому, что не имеет причины и побуждения желать зла, и
потому, что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него
добро. Он говорит, что меня не любит - и весьма основательно: в  две  недели
нельзя полюбить, и я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном".
     - Как это можно? - сказал Александр,
     - Пиши, пиши:
     "Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит,  что  можно  и
совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера,
потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда".
     - "Враг искренних излияний",  -  это  можно  оставить:  это  хорошо.  -
Написал?
     - Написал.
     - Ну, что у тебя тут еще? "Прозаический дух, демон..." Пиши.
     Пока Александр писал,  Петр  Иваныч  взял  со  стола  какую-то  бумагу,
свернул ее, достал огня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал.
     "Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, - диктовал
он,  -  только  не  совсем  похож  на  нас  с  тобой.  Он думает и чувствует
по-земному,  полагает,  что  если мы живем на земле, так и не надо улетать с
нее  на  небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими
делами, к которым мы призваны. Оттого он вникает во все земные дела и, между
прочим,  в жизнь, как она есть, а не как бы нам ее хотелось. Верит в добро и
вместе  в зло, в прекрасное и прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только
не  думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе
с  людьми  и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать
вещи  пристально,  с  их  настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда.
Между  честными  людьми он допускает возможность приязни, которая, от частых
сношений  и  привычки,  обращается  в  дружбу.  Но  он полагает также, что в
разлуке  привычка  теряет силу и люди забывают друг друга и что это вовсе не
преступление.  Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да
и  тебе,  вероятно,  кажется  дико,  но он советует привыкнуть к этой мысли,
отчего  мы  оба  не будем в дураках. О любви он того же мнения, с небольшими
оттенками: не верит в неизменную и вечную любовь, как не верит в домовых - и
нам  не  советует  верить. Впрочем, об этом он советует мне думать как можно
меньше,  а  я  тебе  советую. Это, говорит он, придет само собою - без зову;
г