.. Знаете, как поступают с такими франтами?..
     Александр сидел, потупя взоры. У него недоставало духу оправдываться.
     - А сначала я думал лучше об вас, да  ошибся,  крепко  ошибся!  Видишь,
ведь каким тихеньким прикинулся!  слава  богу,  что  спохватился  вовремя...
Слушайте: терять времени некогда; глупая девчонка, того и гляди,  явится  на
свидание. Я вчера подкараулил вас. Не нужно, чтоб она видела нас вместе:  вы
уйдете и, разумеется, не воротитесь никогда; она подумает, что  вы  обманули
ее, и это послужит ей уроком. Только смотрите, чтоб  вас  здесь  никогда  не
было; найдите другое место для рыбной  ловли,  а  не  то...  я  провожу  вас
неласково... Счастье ваше, что Лиза еще может прямо глядеть мне в  глаза;  я
целый день наблюдал за нею... иначе вы не этой дорогой  вышли  бы  отсюда...
Прощайте!
     Александр что-то  хотел  сказать,  но  старик  отворил  дверь  и  почти
вытолкал его.
     Александр вышел, в каком положении - пусть судит читатель, если  только
ему не совестно будет на минуту поставить себя на его место. У  моего  героя
брызнули даже  слезы  из  глаз,  слезы  стыда,  бешенства  на  самого  себя,
отчаяния...
     "Зачем я живу? - громко сказал он, - отвратительная убийственная жизнь!
А   я,   я...   нет!   если   у  меня  недостало  твердости  устоять  против
обольщения...   то   достанет  духу  прекратить  это  бесполезное,  позорное
существование..."
     Он скорыми шагами подошел к речке. Она была черна. По волнам перебегали
какие-то  длинные,  фантастические,  уродливые  тени.   Берег,   где   стоял
Александр, был мелок.
     - Тут и умереть нельзя! - сказал  он  презрительно  и  пошел  на  мост,
бывший оттуда во ста шагах. Александр облокотился на перила посредине  моста
и стал вглядываться в воду. Он мысленно прощался с жизнию, посылал вздохи  к
матери, благословлял тетку, даже простил Наденьку. Слезы  умиления  текли  у
него по щекам... Он закрыл лицо руками... Неизвестно, что бы он сделал,  как
вдруг мост заколебался у него под ногами; он оглянулся: боже мой! он на краю
пропасти: перед ним зияет могила:  половина  моста  отделилась  и  отплывает
прочь... проходят барки; еще минута - и прощай! Он собрал все силы и  сделал
отчаянный прыжок... на  ту  сторону.  Там  он  остановился,  перевел  дух  и
схватился за сердце.
     - Что, барин, испужался? - спросил его сторож.
     - Чего, братец, чуть было в  середину  не  попал,  -  отвечал  дрожащим
голосом Александр.
     - Боже храни! долго ль  до  греха?  -  промолвил  сторож,  зевая,  -  в
запрошлом лете один барочник и так упал.
     Александр пошел домой, придерживаясь рукой за сердце.  Он  по  временам
оглядывался  на  реку,  на  разведенный  мост  и,  вздрагивая,   тотчас   же
отворачивался и ускорял шаги.
     Между тем Лиза кокетливо одевалась, не брала с собой ни отца, ни няньки
и каждый вечер просиживала до поздней ночи под деревом.
     Настали темные вечера: она все ждала; но о приятелях ни слуху, ни духу.
     Пришла осень. Желтые листья падали с деревьев и усеяли  берега;  зелень
полиняла; река  приняла  свинцовый  цвет;  небо  было  постоянно  серо;  дул
холодный ветер с мелким дождем. Берега и реки опустели: не  слышно  было  ни
веселых песен, ни смеху, ни  звонких  голосов  по  берегам;  лодки  и  барки
перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в траве,  ни
одна птичка не защебечет на дереве; только галки и  вороны  криком  наводили
уныние на душу; и рыба перестала клевать.
     А Лиза все ждала: ей непременно нужно было  поговорить  с  Александром:
открыть ему тайну. Она все сидела на скамье, под деревом, в  кацавейке.  Она
похудела; глаза у ней немного впали; щеки были подвязаны платком. Так застал
ее однажды отец.
     - Пойдем, полно тут сидеть, - сказал он, морщась и дрожа от  холода,  -
посмотри, у тебя руки посинели; ты озябла. Лиза! слышишь ли? пойдем. - Куда?
     - Домой: мы сегодня переезжаем в город.
     - Зачем? - спросила она с удивлением.
     - Как зачем? осень на дворе; мы одни только остались на даче.
     -  Ах,  боже  мой!  -  сказала  она,  -  здесь  и  зимой  будет хорошо:
останемтесь.
     - Вот что еще вздумала! Полно, полно, пойдем!
     - Погодите! - сказала она умоляющим голосом, -  еще  воротятся  красные
дни.
     - Послушай! - отвечал отец, трепля ее по щеке и указывая на  то  место,
где удили приятели, - они не воротятся...
     - Не... воротятся! -  повторила  она  вопросительно-печальным  голосом,
потом подала отцу руку и тихо, склонив голову, пошла домой,  оглядываясь  по
временам назад.
     А Адуев с Костяковым давно уже удили где-то в  противоположной  стороне
от этого места.


V

     Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу,  и  неприятную  сцену  с  ее
отцом. Он опять стал  покоен,  даже  весел,  часто  хохотал  плоским  шуткам
Костякова. Его смешил взгляд этого человека на жизнь. Они строили даже планы
уехать куда-нибудь подальше, выстроить  на  берегу  реки,  где  много  рыбы,
хижину и прожить там остаток дней. Душа Александра  опять  стала  утопать  в
тине скудных понятий и материального быта. Но судьба не дремала,  и  ему  не
удавалось утонуть совсем в этой тине.
     Осенью он получил от тетки записку с убедительнейшею просьбою проводить
ее в концерт, потому что дядя был не совсем здоров. Приехал какой-то артист,
европейская знаменитость.
     - Как, в концерт! - говорил Александр в сильной тревоге, -  в  концерт,
опять в эту толпу, в самый блеск мишуры, лжи, притворства... нет, не поеду.
     - Поди, чай, еще пять рублев стоит, - заметил бывший тут Костяков.
     - Билет стоит пятнадцать рублей, - сказал Александр, - но я  охотно  бы
дал пятьдесят, чтоб не ехать.
     - Пятнадцать! - закричал Костяков, всплеснув руками, -  вот  мошенники!
анафемы! ездят сюда надувать пас, обирать  деньги.  Дармоеды  проклятые!  Не
ездите, Александр Федорыч, плюньте! Добро  бы  вещь  какая-нибудь:  взял  бы
домой, на стол поставил или съел; а то  послушал  только,  да  и  на:  плати
пятнадцать рублев! За пятнадцать рублев можно жеребенка купить.
     - Иногда за то, чтобы провести с удовольствием вечер, платят и  дороже,
- заметил Александр.
     -  Провести  вечер  с  удовольствием!  Да  знаете что: пойдемте в баню,
славно  проведем!  Я  всякий  раз, как соскучусь, иду туда - и любо; пойдешь
часов  в  шесть,  а  выйдешь  в двенадцать, и погреешься, и тело почешешь, а
иногда и знакомство приятное сведешь: придет духовное лицо, либо купец, либо
офицер;  заведут  речь  о торговле, что ли, или о преставлении света... и не
вышел  бы!  а  всего  по  шести  гривен  с  человека!  Не  знают,  где вечер
провести!
     Но  Александр  поехал.  Он  со  вздохом  вытащил  давно   ненадеванный,
прошлогодний фрак, натянул белые перчатки.
     -  Перчатки  пять  рублев,   итого   двадцать?   -   считал   Костяков,
присутствовавший при туалете Адуева. - Двадцать  рублев,  так  вот,  в  один
вечер кинули! Послушать: эко диво!
     Александр отвык  одеваться  порядочно.  Утром  он  ходил  на  службу  в
покойном вицмундире, вечером в старом сюртуке или в пальто. Ему было неловко
во фраке. Там теснило, тут чего-то недоставало; шее  было  слишком  жарко  в
атласном платке.
     Тетка встретила его приветливо, с чувством благодарности за то, что  он
решился для нее покинуть свое затворничество, но ни слова о его образе жизни
и занятиях.
     Отыскав в зале место для Лизаветы Александровны,  Адуев  прислонился  к
колонне, под сенью  какого-то  плечистого  меломана,  и  начал  скучать.  Он
тихонько зевнул в руку, но не успел закрыть рта, как раздались оглушительные
рукоплескания, приветствовавшие артиста. Александр и не взглянул на него.
     Заиграли интродукцию. Через несколько минут  оркестр  стал  стихать.  К
последним  его  звукам  прицепились  чуть  слышно  другие,  сначала  резвые,
игривые, как  будто  напоминавшие  игры  детства:  слышались  точно  детские
голоса, шумные, веселые; потом звуки  стали  плавнее  и  мужественнее;  они,
казалось, выражали юношескую беспечность, отвагу, избыток жизни и сил. Потом
полились медленнее,  тише,  как  будто  передавали  нежное  излияние  любви,
задушевный разговор, и, ослабевая, мало-помалу, слились в страстный шопот  и
незаметно смолкли...
     Никто  не  смел  пошевелиться. Масса людей замерла в безмолвии. Наконец
вырвалось  у  всех  единодушное ах! и шопотом пронеслось по зале. Толпа было
зашевелилась,   но   вдруг   звуки   снова  проснулись,  полились  crescendo
[Усиливаясь  (итал.)],  потоком,  потом  раздробились  на  тысячу каскадов и
запрыгали,  тесня  и  подавляя  друг  друга.  Они  гремели,  будто  упреками
ревности,  кипели  бешенством  страсти;  ухо не успевало ловить их - и вдруг
прервались, как точно у инструмента не стало более ни сил, ни голоса. Из-под
смычка  стал  вырываться  то глухой, отрывистый стон, то слышались плачущие,
умоляющие  звуки,  и  все  окончилось  болезненным, продолжительным вздохом.
Сердце  надрывалось:  звуки  как будто пели об обманутой любви и безнадежной
тоске. Все страдания, вся скорбь души человеческой слышались в них.
     Александр трепетал. Он поднял голову  и  поглядел  сквозь  слезы  через
плечо соседа. Худощавый немец,  согнувшись  над  своим  инструментом,  стоял
перед толпой и могущественно повелевал  ею.  Он  кончил  и  равнодушно  отер
платком руки и лоб. В зале раздался рев и страшные  рукоплескания.  И  вдруг
этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться  и
благодарить.
     "И он поклоняется ей, -  думал  Александр,  глядя  с  робостью  на  эту
тысячеглавую гидру, - он, стоящий так высоко перед ней!.."
     Артист поднял смычок и - все мгновенно  смолкло.  Заколебавшаяся  толпа
слилась опять в одно неподвижное  тело.  Потекли  другие  звуки,  величавые,
торжественные;  от  этих  звуков  спина   слушателя   выпрямлялась,   голова
поднималась, нос  вздергивался  выше:  они  пробуждали  в  сердце  гордость,
рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул
толпы, как народная молва...
     Александр побледнел и поник головой. Эти  звуки,  как  нарочно,  внятно
рассказывали ему прошедшее, всю жизнь его, горькую и обманутую.
     -  Посмотри,  какая  мина  у  этого!  -  сказал  кто-то,  указывая   на
Александра, - я не понимаю, как можно так обнаружиться: я  Паганини  слыхал,
да у меня и бровь не шевельнулась.
     Александр проклинал и приглашение  тетки,  и  артиста,  а  более  всего
судьбу, что она не дает ему забыться.
     "И к чему? с какой целью? - думал он, - чего она добивается от меня?  к
чему напоминать мне мое  бессилие,  бесполезность  прошедшего,  которого  не
воротишь?"
     Проводив тетку до дому, он хотел было ехать к себе, но она удержала его
за руку.
     - Неужели вы не зайдете? - спросила она с упреком.
     - Нет.
     - Отчего же?
     - Теперь уже поздно; когда-нибудь в другой раз,
     - И это вы мне отказываете?
     - Вам более, нежели кому-нибудь.
     - Почему же?
     - Долго говорить. Прощайте,
     - Полчаса, Александр, слышите?  не  более.  Если  откажете,  значит  вы
никогда ни на волос не имели ко мне дружбы.
     Она просила с таким чувством, так  убедительно,  что  у  Александра  не
стало духу отказаться, и он пошел за ней, склонив голову. Петр Иваныч был  у
себя в кабинете.
     - Неужели я заслужила от вас одно пренебрежение, Александр? -  спросила
Лизавета Александровна, усадив его у камина.
     - Вы ошибаетесь: это не пренебрежение, - отвечал он.
     - Что же это значит? как это назвать: сколько раз я писала к вам, звала
к себе, вы не шля, наконец перестали отвечать на записки.
     - Это не пренебрежение...
     - Что же?
     - Так! - сказал Александр и вздохнул. - Прощайте, ma tante.
     - Постойте! что я вам сделала? что с вами, Александр? Отчего вы  такие?
отчего -равнодушны ко всему, никуда не ходите, живете в обществе не по вас?
     - Да так, ma tante; этот образ жизни мне нравится;  так  покойно  жить,
хорошо; это по мне...
     - По вас? вы находите пищу для ума и сердца в  такой  жизни,  с  такими
людьми? Александр кивнул головой.
     -  Вы  притворяетесь,  Александр;  вы  чем-нибудь  сильно  огорчены,  и
молчите. Прежде, бывало, вы находили, кому поверить ваше горе; вы знали, что
всегда найдете утешение или по крайней мере сочувствие; а теперь разве у вас
никого уж нет?
     - Никого!..
     - Вы никому не верите?
     - Никому.
     - Разве вы не вспоминаете иногда о вашей матушке... о ее любви к вам...
ласках?.. Неужели вам не приходило в голову, что, может быть,  кто-нибудь  и
здесь любит вас, если не так, как она, то по крайней мере  как  сестра  или,
еще больше, как друг?
     - Прощайте, ma tante! - сказал он.
     - Прощайте, Александр: я вас не удерживаю  более, - отвечала  тетка.  У
ней навернулись слезы.
     Александр взял было шляпу, но потом  положил  и  поглядел  на  Лизавету
Александровну.
     - Нет, не могу бежать от вас: недостает сил! -  сказал  он,  -  что  вы
Делаете со мной?
     - Будьте опять прежним Александром, хоть на  одну  минуту.  Расскажите,
поверьте мне все...
     - Да, я не могу молчать перед вами: вам выскажу  все,  что  у  меня  на
душе, - сказал он.
     Вы  спрашиваете,  отчего  я  прячусь  от  людей,  отчего  я  ко   всему
равнодушен, отчего не вижусь даже с вами?., отчего?  Знайте  же,  что  жизнь
давно опротивела мне, и я избрал себе такой быт, где она меньше  заметна.  Я
ничего не хочу, не ищу, кроме покоя, сна души. Я изведал всю пустоту  и  всю
ничтожность жизни - и глубоко презираю ее. Кто жил и мыслил, тот не может  в
душе не презирать людей*. Деятельность, хлопоты, заботы, развлечение  -  все
надоело мне. Я ничего не хочу добиваться и искать; у меня нет  цели,  потому
что к чему повлечешься, достигнешь - и увидишь, что все призрак. Радости для
меня миновались; я к ним охладел. В образованном мире, с людьми,  я  сильнее
чувствую невыгоды жизни, а у себя, один, вдалеке  от  толпы,  я  одеревенел:
случись что хочет в этом сне - я не замечаю ни людей, ни себя. Я  ничего  не
делаю и не вижу ни чужих, ни своих поступков - и покоен...  мне  все  равно:
счастья не может быть, а несчастье не проймет меня...

     {Кто  жил  и  мыслил,  тот не может в душе не презирать людей - из
     "Евгения Онегина" А. С. Пушкина (гл. 1, строфа XLVI).}

     - Это ужасно! Александр, - сказала тетка, - в эти лета такое охлаждение
ко всему...
     - Чему вы удивляетесь,  ma  tante?  Отделитесь  на  минуту  от  тесного
горизонта, в котором вы заключены, посмотрите на  жизнь,  на  мир:  что  это
такое?.. Что вчера велико, сегодня ничтожно; чего  хотел  вчера,  не  хочешь
сегодня; вчерашний друг - сегодня враг. Стоит ли хлопотать  из  чего-нибудь,
любить, привязываться, ссориться, мириться - словом, жить? не лучше ли спать
и умом, и сердцем? Я и сплю, оттого и не хожу никуда, и к вам особенно...  Я
уснул было совсем, а вы будите и ум, и сердце, и толкаете их опять  в  омут.
Если хотите видеть меня веселым, здоровым, может быть живым, даже,  пожалуй,
по понятиям дядюшки, счастливым, - оставьте меня там, где  я  теперь.  Дайте
успокоиться этим волнениям; пусть мечты улягутся, пусть ум оцепенеет совсем,
сердце окаменеет, глаза отвыкнут от слез, губы от улыбки -  и  тогда,  через
год, через два, я приду к вам совсем готовый на всякое испытание;  тогда  не
пробудите, как ни старайтесь, а теперь...
     Он сделал отчаянный жест.
     - Смотрите, Александр, - живо  перебила  тетка,  -  вы  в  одну  минуту
изменились; у вас слезы на глазах; вы еще все те же; не притворяйтесь же, не
удерживайте чувства, дайте ему волю...
     - Зачем? я не буду лучше от этого?  я  буду  только  сильнее  мучиться.
Нынешний вечер уничтожил меня в собственных глазах. Я  ясно  понял,  что  не
имею права никого винить в своей тоске. Я сам погубил свою жизнь. Я мечтал о
славе, бог знает с чего, и пренебрег своим делом; я испортил  свое  скромное
назначение и теперь не поправлю прошлого: поздно! Я  бежал  толпы,  презирал
ее, - а этот немец, с своей глубокой, сильной душой, с поэтической  натурой,
не отрекается от мира и не бежит от толпы: он гордится  ее  рукоплесканиями.
Он понимает, что он едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества; он
тоже все знает, что я: ему знакомы страдания. Слышали, как  он  рассказал  в
звуках всю жизнь: и радости, и горечь ее, и  счастье,  и  скорбь  души?  она
понятна ему. Как стал я сегодня вдруг мелок, ничтожен в собственных  глазах,
с своей тоской, страданиями!.. Он пробудил во мне горькое  сознание,  что  я
горд - и бессилен... Ах, зачем вы вызвали меня? Прощайте, пустите меня.
     - Чем же я виновата, Александр? неужели я могла пробудить в вас горькое
чувство - я?..
     - Вот то-то и беда! ваше ангельское, доброе  лицо,  ma  tante,  кроткие
речи, дружеское пожатие руки - все это смущает и трогает меня:  мне  хочется
плакать, хочется опять жить, томиться... а зачем?
     - Как зачем? Останьтесь всегда с нами; и если  вы  считаете  меня  хоть
немного достойною вашей дружбы, стало быть, вы найдете утешение и в  другой;
не одна я такая... вас оценят.
     - Да! вы думаете, это всегда будет утешать меня? вы думаете,  я  поверю
этому минутному умилению? Вы, точно, женщина в благороднейшем смысле  слова;
вы созданы на радость, на счастье мужчины; да  можно  ли  надеяться  на  это
счастье? можно ли поручиться, что оно прочно, что сегодня, завтра судьба  не
обернет вверх дном этой счастливой жизни, -  вот  вопрос!  Можно  ли  верить
чему-нибудь и кому-нибудь, даже себе? Не лучше ли жить без всяких  надежд  и
волнений, не ожидать ничего, не искать радостей и, стало быть, не оплакивать
потерь?..
     - От судьбы вы нигде не уйдете, Александр: и там, где  вы  теперь,  она
все будет преследовать вас...
     - Да,  правда;  только  там  судьбе  не  над  чем  забавляться,  больше
забавляюсь я над нею: смотришь, то рыба сорвется с удочки, когда уж протянул
к ней руку, то дождь пойдет, когда собрался за город, или погода хороша,  да
самому не хочется... ну, и смешно...
     У Лизаветы Александровны недоставало более возражений.
     - Вы женитесь... будете любить...- сказала она нерешительно.
     - Женюсь! вот еще!  Неужели  вы  думаете,  что  я  вверю  свое  счастье
женщине, если б даже и полюбил ее, чего тоже быть не может? или  неужели  вы
думаете, что я взялся бы сделать женщину счастливой? Нет,  я  знаю,  что  мы
обманем друг друга и оба обманемся.  Дядюшка  Петр  Иваныч  и  опыт  научили
меня...
     - Петр Иваныч! да, он много виноват! - сказала  Лизавета  Александровна
со вздохом, - но вы имели право не слушать его...  и  были  бы  счастливы  в
супружестве...
     - Да, в деревне, конечно; а теперь... Нет, ma tante, супружество не для
меня. Я теперь  не  могу  притвориться,  когда  разлюблю  и  перестану  быть
счастлив; не могу также  не  увидеть,  когда  жена  притворится;  будем  оба
хитрить, как хитрите... например, вы и дядюшка...
     - Мы? - с изумлением и с испугом спросила Лизавета Александровна.
     - Да, вы! Скажите-ка, так ли вы счастливы, как мечтали некогда?
     - Не так, как мечтала... но счастлива иначе, нежели мечтала,  разумнее,
может быть, больше - не все ли это равно?..  -  с  замешательством  отвечала
Лизавета Александровна, - и вы тоже...
     - Разумнее! Ах, ma tante, не вы бы говорили: так дядюшкой и отзывается!
Знаю я это счастье по его методе: разумнее - так, но больше ли? ведь у  него
все счастье, несчастья нет. Бог с ним! Нет! моя жизнь  исчерпана;  я  устал,
утомился жить...
     Оба замолчали. Александр поглядывал на шляпу; тетка придумывала, чем бы
еще остановить его.
     - А талант! - вдруг сказала она с живостью.
     - Э! ma  tante!  охота  вам  смеяться  надо  мной!  Вы  забыли  русскую
пословицу: лежачего не бьют. У меня таланта нет, решительно нет. У меня есть
чувство, была горячая голова; мечты я принял за