и дружбу, то  написать  поздравительное  письмо
родителям или излить грусть при разлуке с подругой.
     А Юлии из своего окна видно было только,  как  солнце  заходит  за  дом
купца Гирина; с подругами она никогда не разлучалась, а дружба  и  любовь...
но тут впервые мелькнула у ней идея об этих чувствах. Надо  же  когда-нибудь
узнать о них.
     Истощив  весь  запас  этих тем, Пуле решился, наконец, приступить к той
заветной  тоненькой  тетрадке,  на  заглавном листе которой крупными буквами
написано:  "Cours  de  litterature francaise" ["Курс французской литературы"
(франц.)].  Кто  из  нас не помнит этой тетради? Через два месяца Юлия знала
наизусть  французскую  литературу,  то  есть тоненькую тетрадку, а через три
забыла ее; но гибельные следы остались. Она знала, что был Вольтер, и иногда
навязывала  ему   "Мучеников*",   а   Шатобриану  приписывала  "Dictionnaire
philosophique"  ["Философский  словарь"  (франц.)].  Монтаня называла M-r de
Montaigne  и  упоминала о нем иногда рядом с Гюго. Про Мольера говорила, что
он  пишет  для  театра;  из  Расина  выучила знаменитую тираду: A peine nous
sortions  des  portes  de  Trezenes!  [Едва мы вышли из Трезенских ворот (из
трагедии Расина "Федра")]

     {"Мученики"    (1809)    -    роман    французского   реакционного
     писателя-романтика  Шатобриана  Франсуа-Рене (1768-1848). К. Маркс
     отмечал   в   его   творчестве  фальшивую  глубину,  "кокетничанье
     чувствами",  театральность (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, Гиз,
     т. XXIV, стр. 425).
     "Философский  словарь".  -  Имеется  в виду карманный "Философский
     словарь"  (1764)  крупнейшего  французского  просветителя XVIII в.
     Вольтера Франсуа-Мари (1694-1778).
     Монтень  Мишель-Эйкем (1533-1592) - французский философ и писатель
     эпохи       Возрождения.      Его      "Опыты"      -      образец
     нравственно-наставительной гуманистической литературы XVI в.}

     В мифологии ей очень понравилась комедия, разыгранная  между  Вулканом,
Марсом и Венерой. Она было заступилась за Вулкана, но,  узнав,  что  он  был
хромой и неуклюжий, и притом кузнец, сейчас перешла на  сторону  Марса.  Она
полюбила и басню о Семеле и Юпитере, и об изгнании Аполлона и  его  проказах
на земле, принимая все это так, как оно написано, и не  подозревая  никакого
другого значения в этих сказках. Подозревал ли сам француз - бог  знает!  На
вопросы ее об этой религии древних он, наморщив лоб, с важностью отвечал ей:
"Des betises! Mais cette bete de Vulcain devait avoir une drole  de  mine...
ecoutez,- прибавил он  потом,  прищурив  немного  глаза  и  потрепав  ее  по
руке,que feriez-vous a la place de Venus?"  [Глупости!  Но  у  этого  дурака
Вулкана, должно быть, было глупое выражение лица. Послушайте, что сделали бы
вы на месте Венеры? (франц.)] Она ничего не отвечала,  но  в  первый  раз  в
жизни покраснела по неизвестной ей причине.
     Француз  усовершенствовал, наконец, воспитание Юлии тем, что познакомил
ее уже не теоретически, а практически с новой школой французской литературы.
Он давал ей наделавшие в свое время большого шуму: "Le manuscrit vert", "Les
sept-peches  capitaux",  "L'ane  mort"*  ["Зеленая рукопись", "Семь смертных
грехов",  "Мертвый  осел"  (франц.)] и целую фалангу книг, наводнявших тогда
Францию и Европу.

     {"Зеленая  рукопись" (1831) - роман Гюстава Друино, "Семь смертных
     грехов" - роман Э. Сю. "Мертвый осел" (1829)-Жюля Жанена.}

     Бедная девушка с жадностью бросилась в этот  безбрежный  океан.  Какими
героями казались ей Жанены, Бальзаки, Друино  -  и  целая  вереница  великих
мужей! Что перед их дивными изображениями жалкая сказка  о  Вулкане?  Венера
перед этими новыми героинями просто невинность! И  она  жадно  читала  новую
школу, вероятно читает и теперь.
     Между тем как француз зашел так далеко, солидный немец не успел  пройти
и грамматики:  он  очень  важно  составлял  таблички  склонений,  спряжений,
придумывал разные  затейливые  способы,  как  запомнить  окончания  падежей;
толковал, что иногда частица zu ставится на кощу и т. п.
     А  когда  от  него  потребовали  литературы,  бедняк  перепугался.  Ему
показали тетрадь француза, он покачал головой и сказал, что по-немецки этому
нельзя учить, а что есть хрестоматия Аллера, в которой все писатели с своими
сочинениями состоят налицо. Но он этим не отделался: к нему  пристали,  чтоб
он познакомил Юлию, как М-г Пуле, с разными сочинителями.
     Немец, наконец, обещал и пришел домой в сильном раздумье.  Он  отворил,
или, правильнее, вскрыл шкаф, вынул одну дверцу  совсем  и  приставил  ее  к
стенке, потому что шкаф с давних пор не имел ни петель, ни замка,  -  достал
оттуда старые сапоги,  полголовы  сахару,  бутылку  с  нюхательным  табаком,
графин с водкой и корку черного хлеба, потом изломанную  кофейную  мельницу,
далее бритвенницу с куском мыла  и  с  щеточкой  в  помадной  банке,  старые
подтяжки, оселок для  перочинного  ножа  и  еще  несколько  подобной  дряни.
Наконец за этим показалась книга, другая,  третья,  четвертая  -  так,  пять
счетом - все тут. Он похлопал их одну об другую: пыль поднялась облаком, как
дым, и торжественно осенила голову педагога.
     Первая книга была: "Идиллии" Геснера*, - "Gut!" [Хорошо! (нем.)] сказал
немец  и  с наслаждением прочел идиллию о разбитом кувшине. Развернул вторую
книгу:  "Готский  календарь  1804  года".  Он  перелистовал ее: там династии
европейских  государей,  картинки  разных  замков,  водопадов, - "Sehr gut!"
[Очень  хорошо!  (нем.)]  -  сказал  немец. Третья - библия: он отложил ее в
сторону,  пробормотав  набожно:  "Nein!"  [Нет!  (нем.)] Четвертая - "Юнговы
ночи":  он  покачал  головой  и пробормотал: "Nein!" Последняя - Вейссе! - и
немец  торжественно улыбнулся: "Da habe ich's" [Вот, нашел (нем.)], - сказал
он.  Когда  ему  сказали,  что  есть  еще  Шиллер, Гете и другие, он покачал
головой и упрямо затвердил: "Nein!"

     {"Идиллии"  Геснера.  -  Геснер Соломон (1730-1788)немецкий поэт и
     художник  Известен был своими сентиментальными "Идиллиями". Первые
     русские   переводы  "Идиллий"  Василия  Левшина,  М.  1787,  и  И.
     Тимковского, М. 1802-1803
     Вейсе  Христиан-Феликс  (1726-1804)  -  немецкий  писатель,  автор
     рассказов для детей.}

     Юлия зевнула, только что немец перевел ей первую страницу из Вейссе,  и
потом вовсе не слушала. Так от немца у ней в памяти и осталось  только,  что
частица zu ставится иногда на концу.
     А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он  почти  со
слезами уверял Юлию, что существительное имя или  глагол  есть  такая  часть
речи, а предлог вот такая-то, и, наконец, достиг, что  она  поверила  ему  и
выучила  наизусть  определения  всех  частей  речи.  Она  могла  даже  разом
исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно  вопрошал:  "А
какие суть междометия страха или удивления", она вдруг,  не  переводя  духу,
проговаривала: "ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!" И наставник был в восторге.
     Она узнала несколько  истин  и  из  синтаксиса,  но  не  могла  никогда
приложить их к делу и осталась при грамматических ошибках на всю жизнь.
     Из истории она узнала, что был  Александр  Македонский,  что  он  много
воевал, был прехрабрый... и, конечно, прехорошенький... а что еще он  значил
и что значил его век, об этом ни ей, ни учителю и в голову не приходило,  да
и Кайданов не распространяется очень об этом.
     Когда от учителя  потребовали  литературы,  он  притащил  кучу  старых,
подержанных книг.  Тут  были  и  Кантемир,  и  Сумароков,  потом  Ломоносов,
Державин, Озеров. Все удивились; осторожно развернули одну книгу,  понюхали,
потом бросили и потребовали чего-нибудь поновее. Учитель  принес  Карамзина.
Но после новой французской  школы  читать  Карамзина!  Юлия  прочла  "Бедную
Лизу"*, несколько страниц из "Путешествий" и отдала назад.

     {"Бедная  Лиза"  (1792)-сентиментальная  повесть  Н.  М. Карамзина
     (1766-1826), пользовавшаяся успехом у современников.
     "Путешествия"  -  "Письма  русского  путешественника"  (1791-1804)
     Карамзина.}

     Антрактов у бедной ученицы между этими занятиями оставалось пропасть, и
никакой благородной, здоровой пищи для мысли! Ум начинал засыпать, а  сердце
бить тревогу. Вот тут-то подвернулся услужливый кузен  и  кстати  привез  ей
несколько глав "Онегина", "Кавказского пленника"  и  проч.  И  дева  познала
сладость русского стиха. "Онегин" был выучен наизусть и не покидал изголовья
Юлии. И кузен, как прочие наставники, не умел  растолковать  ей  значения  и
достоинства этого произведения. Она взяла себе за образец Татьяну и мысленно
повторяла своему идеалу пламенные  строки  Татьянина  письма  к  Онегину,  и
сердце ее ныло, билось. Воображение  искало  то  Онегина,  то  какого-нибудь
героя мастеров новой школы - бледного, грустного, разочарованного...
     Итальянец  и  другой  француз  довершили ее воспитание, дав ее голосу и
движениям  стройные  размеры,  то  есть выучили танцовать, петь, играть или,
лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили. И вот она
осьмнадцати  лет,  но  уже  с  постоянно  задумчивым  взором,  с  интересной
бледностью,  с  воздушной  талией,  с маленькой ножкой, явилась в салонах на
показ свету.
     Ее заметил Тафаев, человек  со  всеми  атрибутами  жениха,  то  есть  с
почтенным чином, с хорошим состоянием, с крестом на шее, словом с карьерой и
фортуной. Нельзя сказать про него, чтоб  он  был  только  простой  и  добрый
человек. О нет! он в обиду себя не давал и судил весьма  здраво  о  нынешнем
состоянии России, о том, чего ей недостает в  хозяйственном  и  промышленном
состоянии, и в своей сфере считался деловым человеком.
     Бледная, задумчивая девушка, по какому-то странному противоречию с  его
плотной натурой, сделала на него сильное впечатление. Он на  вечерах  уходил
из-за карт и погружался в непривычную  думу,  глядя  на  этот  полувоздушный
призрак, летавший перед ним. Когда на него падал ее томный взор, разумеется,
случайно, он, бойкий гладиатор в салонных разговорах, смущался перед  робкой
девочкой, хотел ей иногда сказать что-нибудь, но не мог. Это надоело ему,  и
он решился действовать положительнее, чрез разных теток.
     Справки  о  приданом  оказались удовлетворительны. "Что же: нас пара! -
рассуждал  он  сам  с  собой. - Мне только сорок пять лет, ей осьмнадцать: с
нашим  состоянием  и  не  двое прожили бы хорошо. Наружность? она еще зауряд
хорошенькая,  а  я,  что  называется,  мужчина...  видный.  Образована  она,
говорят:  что  же?  И  я когда-то учился, помню, учили и по-латыни и римскую
историю.  Еще  и  теперь помню: там консул этот - как его... ну, чорт с ним!
Помню,  и  о  реформации  читали...  и эти стихи: Beatus ille... как дальше?
puer,  pueri,  puero... [Блажен тот... отрок, отрока, отроку (лат.)] нет, не
то,  чорт  знает  -  все  перезабыл.  Да  ведь, ей-богу, затем и учат, чтобы
забыть.  Ну,  вот  хоть  зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все
эти  чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там... или в
котором  году  были  олимпийские  игры,  стало  быть, учат так... потому что
порядок  такой!  чтоб  по  глазам только было видно, что учился. Да и как не
забыть:  ведь  в  свете  об  этом  уж  потом  ничего  никогда  не говорят, а
заговори-ка кто, так, я думаю, просто выведут! Нет, нас пара".
     И вот, когда Юлия вышла из детства, ее на первом шагу  встретила  самая
печальная действительность - обыкновенный муж.  Как  он  далек  был  от  тех
героев, которых создало ей воображение и поэты!
     Пять лет провела она в этом скучном сне, как  она  называла  замужество
без любви, и вдруг явились свобода и любовь. Она улыбнулась, простерла к ним
горячие объятия и предалась своей страсти, как  человек  предается  быстрому
бегу на коне. Он несется  с  могучим  животным,  забывая  пространство.  Дух
замирает, предметы бегут назад; в лицо веет  свежесть;  грудь  едва  выносит
ощущение неги... или как человек, предающийся  беспечно  в  челноке  течению
волн: солнце греет его, зеленые берега  мелькают  в  глазах,  игривая  волна
ласкает корму и так сладко шепчет,  забегает  вперед  и  манит  все  дальше,
дальше, показывая путь бесконечной струей... И он влечется. Некогда смотреть
и думать тогда, чем кончится путь: мчит ли конь в пропасть, влечет ли  волна
на скалу?.. Мысли уносит ветер, глаза закрываются,  обаяние  непреодолимо...
так и она не преодолевала его, а все влеклась, влеклась... Для нее, наконец,
настали поэтические мгновения жизни: она  полюбила  эту  то  сладостную,  то
мучительную тревожность души, искала сама волнений, выдумывала себе и муку и
счастье. Она пристрастилась к своей любви, как  пристращаются  к  опиуму,  и
жадно пила сердечную отраву.
     Юлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение  ее
возрастало с каждой минутой.  Она  ощипывала  китайскую  розу  и  с  досадой
бросала листья на пол, а сердце так и замирало: это  был  момент  муки.  Она
мысленно играла в вопрос  и  ответ:  придет  или  не  придет?  вся  сила  ее
соображения была устремлена на то, чтоб решить  эту  мудреную  задачу.  Если
соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет - бледнела.
     Когда  Александр  подъехал,  она,  бледная,  опустилась  в  кресла   от
изнеможения - так сильно работали в ней нервы. Когда он вошел...  невозможно
описать этого взгляда, которым она  встретила  его,  этой  радости,  которая
мгновенно разлилась по всем ее чертам, как будто они год не видались, а  они
виделись накануне. Она молча указала на стенные часы; но едва он  заикнулся,
чтоб оправдаться, она, не выслушав,  поверила,  простила,  забыла  всю  боль
нетерпения, подала ему руку, и оба сели на диван  и  долго  говорили,  долго
молчали, долго смотрели друг на друга. Не напомни  человек,  они  непременно
забыли бы обедать.
     Сколько наслаждений! Никогда Александру и не мечталось о такой  полноте
искренних, сердечных излияний. Летом прогулки вдвоем за городом: если  толпу
привлекали куда-нибудь музыка, фейерверк,  вдали  между  деревьями  мелькали
они, гуляя под руку. Зимой Александр приезжал к обеду, и  после  они  сидели
рядом у камина. до ночи Иногда велели закладывать санки  и,  промчавшись  по
темным улицам, спешили продолжать нескончаемую беседу за  самоваром.  Каждое
явление кругом, каждое мимолетное движение мысли и чувства - все  замечалось
и делилось вдвоем.
     Александр боялся встречи с  дядей,  как  огня.  Он  иногда  приходил  к
Лизавете Александровне,  но  она  никогда  не  успевала  расшевелить  в  нем
откровенности. Он всегда был в  беспокойстве,  чтоб  не  застал  дядя  и  не
разыграл с ним опять какой-нибудь  сцены,  и  оттого  всегда  сокращал  свои
визиты
     Был ли он счастлив? Про других можно сказать в таком случае и да и нет,
а  про  него  нет;  у  него любовь начиналась страданием. Минутами, когда он
успевал  забыть  прошлое,  он  верил  в  возможность  счастья, в Юлию и в ее
любовь.  В другое время он вдруг смущался в пылу самых искренних излияний, с
боязнию  слушал ее страстный, восторженный бред. Ему казалось, что вот, того
и  гляди,  она изменит или какой-нибудь другой неожиданный удар судьбы мигом
разрушит великолепный мир блаженства. Вкушая минуту радости, он знал, что ее
надо выкупить страданием, и хандра опять находила на него.
     Однакож  прошла  зима,  настало  лето,  а  любовь  не  кончалась.  Юлия
привязывалась к нему все сильнее.  Ни  измены,  ни  удара  судьбы  не  было:
случилось  совсем  другое.  Взор  его  просветлел.  Он  свыкся  с  мыслию  о
возможности постоянной привязанности. "Только эта любовь уж не так  пылка...
- думал он однажды, глядя на Юлию, - но зато прочна, может быть  вечна!  Да,
нет сомнения. А! наконец я понимаю тебя, судьба! Ты хочешь вознаградить меня
за прошлые мучения и ввести после долгого странствования в мирную  пристань.
Так вот где приют счастья... Юлия!" - воскликнул он вслух.
     Она вздрогнула.
     - Что вы? - спросила она.
     - Нет! так...
     - Нет! скажите: у вас была какая-то мысль?
     Александр упрямился. Она настаивала.
     - Я думал, что для полноты нашего счастья недостает...
     - Чего? - с беспокойством спросила она.
     - Так, ничего! мне пришла странная идея.
     Юлия смутилась.
     - Ах! не мучьте меня, говорите скорей! - сказала она.
     Александр задумался и говорил вполголоса, как будто с собой.
     - Приобрести право не покидать ее ни на минуту,  не  уходить  домой  ..
быть всюду и всегда с ней. Быть в глазах света  законным  ее  обладателем...
Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим... и так всю  жизнь!
и гордиться этим вечно...
     Говоря этим высоким слогом, слово за слово, он  добрался,  наконец,  до
слова: супружество. Юлия вздрогнула, потом заплакала. Она подала ему руку  с
чувством невыразимой нежности и признательности, и они  оба  оживились,  оба
вдруг заговорили. Положено было Александру поговорить с теткой и просить  ее
содействия в этом мудреном деле.
     В  радости  они  не  знали  что  делать.  Вечер  был  прекрасный.   Они
отправились куда-то за город, в глушь, и, нарочно отыскав с  большим  трудом
где-то холм, просидели целый вечер на нем,  смотрели  на  заходящее  солнце,
мечтали о будущем образе  жизни,  предполагали  ограничиться  тесным  кругом
знакомых, не принимать и не делать пустых визитов.
     Потом воротились домой и начали толковать о будущем порядке в  доме,  о
распределении комнат и прочее. Пришли к тому, как убрать комнаты.  Александр
предложил обратить ее уборную в свой  кабинет,  так,  чтоб  это  было  подле
спальни.
     - Какую же мебель хотите вы в кабинет? - спросила она.
     - Я бы желал орехового дерева с синей бархатной покрышкой.
     - Это очень мило и не марко: для  мужского  кабинета  надобно  выбирать
непременно темные цвета: светлые скоро портятся от  дыму.  А  вот  здесь,  в
маленьком пассаже, который ведет из будущего вашего кабинета  в  спальню,  я
устрою боскет - не правда ли, это будет прекрасно? Там поставлю одно кресло,
так, чтобы я могла, сидя  на  нем,  читать  или  работать  и  видеть  вас  в
кабинете.
     - Недолго мне так прощаться с вами, - говорил, прощаясь, Александр.
     Она зажала ему рот рукой.
     На другой день Александр отправился к Лизавете Александровне  открывать
то, что ей давно было известно,  и  требовать  ее  совета  и  помощи.  Петра
Иваныча не было дома.
     - Что ж, хорошо! - сказала она, выслушав его исповедь, - вы  теперь  не
мальчик: можете судить о своих  чувствах  и  располагать  собой.  Только  не
торопитесь: узнайте ее хорошенько.
     - Ах, ma tante, если б вы ее знали! Сколько достоинств!
     - Например?
     - Она так любит меня...
     - Это, конечно, важное достоинство, да не одно это нужно в супружестве.
     Тут она сказала несколько общих истин насчет супружеского состояния,  о
том, какова должна быть жена, каков муж.
     - Только погодите. Теперь осень наступает, - прибавила она, -  съедутся
все в город. Тогда я сделаю  визит  вашей  невесте;  мы  познакомимся,  и  я
примусь за дело горячо. Вы не  оставляйте  ее:  я  уверена,  что  вы  будете
счастливейший муж.
     Она обрадовалась.
     Женщины страх как любят женить мужчин; иногда они  и  видят,  что  брак
как-то не клеится и не должен бы клеиться, но  всячески  помогают  делу.  Им
лишь бы устроить свадьбу, а там новобрачные как себе хотят.  Бог  знает,  из
чего они хлопочут.
     Александр просил тетку, до окончания дела,  ничего  не  говорить  Петру
Иванычу.
     Промелькнуло лето, протащилась и скучная осень. Наступила другая  зима.
Свидания Адуева с Юлией были так же часты.
     У ней как будто сделан  был  строгий  расчет  дням,  часам  и  минутам,
которые можно было провести вместе. Она выискивала все случаи к тому.
     -