опомнилась,  пришла  в  себя.
Около нее суетилась горничная.  Она  огляделась  кругом.  "А  где  же?.."  -
спросила она.
     - Они уехали!
     - Уехал! - уныло повторила она и долго сидела молча и неподвижно.
     На другой день записка за запиской к Александру. Он  не  являлся  и  не
давал ответа. На третий, на четвертый день то  же.  Юлия  написала  к  Петру
Иванычу, приглашая его к себе по важному  делу.  Жену  его  она  не  любила,
потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
     Петр Иваныч застал ее не шутя больной, чуть не умирающей. Он  пробыл  у
ней часа два, потом отправился к Александру.
     - Каков притворщик, а! - сказал он.
     - Что такое? - спросил Александр.
     - Смотрите, как будто не его дело! Не умеет влюбить в себя  женщину,  а
сам с ума сводит.
     - Я не понимаю, дядюшка...
     - Чего тут не понимать? понимаешь!  Я  был  у  Тафаевой:  она  мне  все
сказала.
     - Как! - пробормотал Александр в сильном смущении. - Все сказала!
     - Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все  плакал,  что  не
находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с  ума  сходит,  ревнует,
плачет, бесится... Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот  ты  женщин
стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро  с
ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить  в  Опекунский
совет... она как-то говорила... а вот за каким: ну дело!
     - Зачем же вы у ней были?
     - Она звала, жаловалась на тебя. В самом деле, как тебе не  стыдно  так
неглижировать? четыре дня глаз не казал - шутка ли?  Она,  бедная,  умирает!
Ступай, поезжай скорее...
     - Что ж вы ей сказали?
     - Обыкновенно что: что ты также ее любишь без ума; что ты  давно  искал
нежного сердца; что тебе страх как нравятся искренние излияния и  без  любви
ты тоже не можешь жить; сказал, что напрасно она беспокоится: ты воротишься;
советовал не очень стеснять тебя,  позволить  иногда  и  пошалить...  а  то,
говорю, вы наскучите друг другу... ну, обыкновенно, что  говорится  в  таких
случаях. Она стала такая веселая, проговорилась, что  у  вас  положено  быть
свадьбе, что и жена моя тут вмешалась. А мне ни слова - каковы! Ну,  что  ж:
дай бог! у этой хоть что-нибудь есть; проживете вдвоем. Я сказал ей, что  ты
непременно исполнишь свое  обещание...  Я  уж  нынче  постарался  для  тебя,
Александр, в благодарность за услугу, которую ты мне  оказал...  уверил  ее,
что ты любишь так пламенно, так нежно...

     {...любишь  так  пламенно,  так  нежно  - у Пушкина: "...Любил так
     искренно, так нежно" (из стих. "Я вас любил...").}

     - Что вы наделали, дядюшка! - заговорил Александр, меняясь  в  лице,  -
я... я не люблю ее больше!.. я не хочу жениться!..  Я  холоден  к  ней,  как
лед!.. скорей в воду... чем...
     - Ба, ба, ба! - сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, - тебя ли я
слышу? Да не ты ли говорил - помнишь? - что презираешь человеческую натуру и
особенно женскую; что нет сердца в  мире,  достойного  тебя?..  Что  еще  ты
говорил?.. дай бог память...
     - Ради бога, ни слова, дядюшка: довольно  и  этого  упрека;  зачем  еще
нравоучение? Вы думаете, что я так не понимаю... О люди! люди!
     Он вдруг начал хохотать, а с ним и дядя.
     - Вот так-то лучше! - сказал Петр Иваныч,- я говорил, что ты сам будешь
смеяться над собою - вот оно...
     И опять оба захохотали.
     - Ну-ка, скажи, - продолжал Петр Иваныч,- какого ты  мнения  теперь  об
этой... как ее?.. Пашенька, что ли, с бородавкой-то?
     - Дядюшка, это не великодушно!
     - Нет, я только говорю, чтоб узнать, все ли ты еще презираешь ее?
     - Оставьте это, ради  бога,  а  лучше  помогите  мне  теперь  выйти  из
ужасного положения. Вы так умны, так рассудительны...
     - А! теперь комплименты, лесть! Нет, ты женись-ка поди.
     - Ни за что, дядюшка! Умоляю, помогите!..
     - То-то и есть, Александр:  хорошо,  что  я  давно  догадался  о  твоих
проделках...
     - Как, давно!
     - Да так: я знаю о твоей связи с самого начала.
     - Вам, верно, сказала ma tante.
     - Как не так! я ей сказал. Что тут мудреного? у тебя все на  лице  было
написано. Ну, не тужи: я уж помог тебе.
     - Как? когда?
     - Сегодня же утром. Не беспокойся: Тафаева больше не  станет  тревожить
тебя...
     - Как же вы сделали? Что вы ей сказали?
     - Долго повторять, Александр: скучно.
     - Но, может быть, вы  бог  знает  что  наговорили  ей.  Она  ненавидит,
презирает меня...
     - Не все ли равно? я успокоил ее - этого и  довольно;  сказал,  что  ты
любить не можешь, что не стоит о тебе и хлопотать...
     - Что ж она?
     - Она теперь даже рада, что ты оставил ее.
     - Как, рада! - сказал Александр задумчиво.
     - Так, рада.
     - Вы не заметили в ней ни сожаления, ни тоски? ей все равно? Это ни  на
что не похоже!
     Он начал в беспокойстве ходить по комнате.
     - Рада, покойна! - твердил он, - прошу покорнейше! сейчас же еду к ней.
     - Вот люди! - заметил Петр Иваныч,- вот сердце: живи им - хорошо будет.
Да не ты ли боялся, чтоб она не прислала за тобой? не ты ли просил помочь? а
теперь встревожился, что она, расставаясь с тобой, не умирает с тоски.
     - Рада, довольна! - говорил, ходя взад и вперед, Александр, и не слушая
дяди. - А! так она не любила меня! ни тоски, ни слез. Нет, я увижу ее.
     Петр Иваныч пожал плечами.
     - Воля ваша: я не могу оставить так,  дядюшка!  -  прибавил  Александр,
хватаясь за шляпу.
     - Ну, так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься, а уж ко мне потом не
приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому, что  сам
же ввел тебя в это положение. Ну, полно, что еще повесил нос?
     - Стыдно жить на свете!.. - сказал со вздохом Александр.
     - И не заниматься делом, - примолвил дядя. - Полно! приходи  сегодня  к
нам: за обедом посмеемся над твоей историей, а потом прокатаемся на завод.
     - Как я мелок, ничтожен! - говорил в раздумье Александр, - нет  у  меня
сердца! я жалок, нищ духом!
     - А все от любви! -  прервал  Петр  Иваныч.  -  Какое  глупое  занятие:
предоставь его какому-нибудь Суркову. А ты дельный  малый:  можешь  заняться
чем-нибудь поважнее. Полно тебе гоняться за женщинами.
     - Но ведь вы любите же вашу жену?..
     - Да, конечно. Я очень к ней привык, но это не мешает мне  делать  свое
дело. Ну, прощай же, приходи.
     Александр сидел смущенный, угрюмый. К нему подкрался Евсей с сапогом, в
который опустил руку.
     -  Извольте-ка  посмотреть,  сударь,  -  сказал  он  умильно,  -  какая
вакса-то: вычистишь, словно зеркало, а всего четвертак стоит.
     Александр очнулся, посмотрел машинально на сапог, потом на Евсея.
     - Пошел вон! - сказал он, - ты дурак!
     - В деревню бы послать... - начал опять Евсей.
     - Пошел, говорю тебе, пошел! - закричал Александр, почти  плача,  -  ты
измучил меня, ты своими сапогами сведешь меня в могилу... ты... варвар!
     Евсей проворно убрался в переднюю.


IV

     -  Отчего  это Александр не ходит к нам? месяца три не видал, - спросил
однажды Петр Иваныч у жены, воротясь откуда-то домой.
     - Я уж потеряла надежду когда-нибудь увидеться с ним, - отвечала она.
     - Да что с ним. Опять влюблен, что ли?
     - Не знаю.
     - Он здоров?
     - Здоров.
     - Напиши, пожалуйста, к нему, мне нужно поговорить с ним. У  них  опять
перемены в  службе,  а  он,  я  думаю,  и  не  знает.  Не  понимаю,  что  за
беспечность.
     - Я уж десять раз писала, звала. Он говорит, что некогда, а сам  играет
с какими-то чудаками в шашки или удит рыбу. Поди ты лучше сам: ты бы  узнал,
что с ним.
     - Нет, не хочется. Послать человека.
     - Александр не пойдет.
     - Попробуем.
     Послали. Человек вскоре воротился.
     - Ну что, он дома? - спросил Петр Иваныч.
     - Дома-с. Кланяться приказали.
     - Что он делает?
     - Лежат на диване.
     - Как, об эту пору?
     - Они, слышь, всегда лежат.
     - Да что ж он, спит?
     - Никак нет-с. Я сам сначала думал, что почивают, да  глазки-то  у  них
открыты: на потолок изволят смотреть.
     Петр Иваныч пожал плечами.
     - Он придет сюда? - спросил он.
     - Никак нет-с. "Кланяйся, говорит, доложи дяденьке, чтоб  извинили:  не
так, дескать, здоров"; и вам, сударыня, кланяться приказали.
     - Что еще там с ним? Это удивительно, право! Ведь уродится  же  этакой!
Не вели откладывать кареты. Нечего делать, съезжу. Но уж, право, в последний
раз.
     И Петр Иваныч застал Александра на диване. Он, при входе дяди, привстал
и сел.
     - Ты нездоров? - спросил Петр Иваныч.
     - Так... - отвечал Александр, зевая.
     - Что же ты делаешь?
     - Ничего.
     - И ты можешь пробыть без дела?
     - Могу.
     - Я слышал, Александр, сегодня, что будто у вас Иванов выходит.
     - Да, выходит.
     - Кто ж на его место?
     - Говорят, Иченко.
     - А ты что?
     - Я? ничего.
     - Как ничего? Отчего же не ты?
     - Не удостоивают. Что ж делать: верно, не гожусь.
     - Помилуй, Александр, надо хлопотать. Ты бы съездил к директору.
     - Нет, - сказал Александр, тряся головой.
     - Тебе, повидимому, все равно?
     - Все равно.
     - Да ведь уж тебя в третий раз обходят.
     - Все равно: пусть!
     - Вот посмотрим, что-то скажешь, когда твой бывший  подчиненный  станет
приказывать тебе или когда войдет, а тебе надо встать и поклониться.
     - Что ж: встану и поклонюсь.
     - А самолюбие?
     - У меня его нет.
     - Однакож у тебя есть же какие-нибудь интересы в жизни?
     - Никаких. Были да прошли.
     - Не может быть- одни интересы  сменяются  другими.  Отчего  ж  у  тебя
прошли, а у других не проходят? Рано бы, кажется: тебе еще  и  тридцати  лет
нет...
     Александр пожал плечами
     Петру Иванычу уж и не хотелось продолжать этого разговора.  Он  называл
все это капризами; но он знал, что по  возвращении  домой  ему  не  избежать
вопросов жены, и оттого нехотя продолжал:
     - Ты бы развлекся чем-нибудь, посещал бы общество, - сказал он, - читал
бы.
     - Не хочется, дядюшка.
     - Про тебя уж начинают поговаривать, что ты того... этак... тронулся от
любви, делаешь бог знает что, водишься с  какими-то  чудаками...  Я  бы  для
одного этого пошел.
     - Пусть их говорят, что хотят.
     -  Послушай,  Александр,  шутки  в  сторону.  Это  все  мелочи;  можешь
кланяться или не кланяться, посещать общество или нет - дело не  в  том.  Но
вспомни, что тебе, как и всякому, надо сделать какую-нибудь карьеру. Думаешь
ли ты иногда об этом?
     - Как же не думаю: я уж сделал.
     - Как так?
     - Я очертил себе круг действия и не хочу выходить из этой черты. Тут  я
хозяин: вот моя карьера.
     - Это лень.
     - Может быть.
     - Ты не вправе лежать на боку, когда  можешь  делать  что-нибудь,  пока
есть силы. Сделано ли твое дело?
     - Я делаю дело. Никто не упрекнет меня в праздности.  Утро  я  занят  в
службе, а трудиться сверх того  -  это  роскошь,  произвольная  обязанность.
Зачем я буду хлопотать?
     - Все хлопочут из чего-нибудь - иной потому, что считает  своим  долгом
делать сколько есть сил, другой из денег, третий  из  почета...  Ты  что  за
исключение?
     - Почет, деньги! особенно деньги! Зачем они? Ведь я сыт, одет:  на  это
станет.
     - И одет-то теперь плохо, - заметил дядя. -  Да  будто  тебе  только  и
надобно?
     - Только.
     - А роскошь умственных и душевных наслаждений, а искусство ..  -  начал
было Петр Иваныч, подделываясь под тон Александра. - Ты можешь итти  вперед:
твое назначение выше; долг твой призывает тебя  к  благородному  труду...  А
стремления к высокому - забыл?
     - Бог с ними! Бог с ними! - сказал с беспокойством Александр. -  И  вы,
дядюшка, начали дико говорить! Этого прежде не водилось за вами. Не для меня
ли? Напрасный труд! Я стремился выше - вы помните? Что ж вышло?
     - Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в  писатели.  А
как увидал, что к высокому званию ведет длинная  и  трудная  дорога,  а  для
писателя нужен талант, так и назад. Много  вашей  братьи  приезжают  сюда  с
высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится  бумагу
написать - смотришь, и того... Я не про тебя говорю: ты доказал, что  можешь
заниматься, а со временем и быть чем-нибудь.  Да  скучно,  долго  ждать.  Мы
вдруг хотим; не удалось - и нос повесили.
     - Да я стремиться выше не хочу. Я хочу так остаться, как есть: разве  я
не вправе избрать себе занятие, ниже ли оно моих способностей, или нет - что
нужды? если я делаю  дело  добросовестно  -  я  исполняю  свой  долг.  Пусть
упрекают меня в неспособности к высшему: меня нисколько не огорчило бы, если
б это была и правда. Сами же вы говорили, что есть поэзия в скромном  уделе,
а теперь упрекаете,  что  я  избрал  скромнейший.  Кто  мне  запретит  сойти
несколькими ступенями ниже и стать на той, которая мне нравится? Я  не  хочу
высшего назначения - слышите ли, не хочу!..
     - Слышу! я не глух, только все это жалкие софизмы.
     - Нужды нет. Вот я нашел себе место и буду сидеть  на  нем  век.  Нашел
простых, незатейливых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с  ними
в шашки и ужу рыбу - и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан  за  это,
пусть лишусь наград, денег, почета, значения - всего, что так льстит вам.  Я
навсегда отказываюсь...
     - Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а
в твоих словах так и кипит досада: ты и говоришь как  будто  не  словами,  а
слезами. Много желчи в тебе: ты не знаешь, на кого  излить  ее,  потому  что
виноват только сам.
     - Пусть! - сказал Александр.
     - Что ж ты хочешь? Человек должен же хотеть чего-нибудь?
     - Хочу, чтоб мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни  о
чем и быть покойным.
     - Да разве это жизнь?
     - А по-моему, та жизнь, которою вы живете, не жизнь: стало  быть,  и  я
прав.
     - Тебе бы хотелось переделать жизнь по-своему: я воображаю, хороша была
бы. У тебя, я думаю, среди розовых кустов гуляли бы все попарно любовники да
друзья...
     Александр ничего не сказал.
     Петр Иваныч молча глядел на него. Он опять  похудел.  Глаза  впали.  На
щеках и на лбу появились преждевременные складки.
     Дядя испугался. Душевным  страданиям  он  мало  верил,  но  боялся,  не
кроется  ли  под  этим  унынием  начало  какого-нибудь  физического  недуга.
"Пожалуй, - думал он, - малый рехнется, а там поди разделывайся  с  матерью:
то-то заведется переписка! того гляди, еще прикатит сюда".
     - Да ты, Александр, разочарованный, я вижу, - сказал он.
     "Как бы, - думал он, -  повернуть  его  назад,  к  его  любимым  идеям.
Постой-ка, я прикинусь..."
     - Послушай, Александр, - сказал он, - ты  очень  опустился.  Стряхни  с
себя эту апатию. Нехорошо! И отчего? Ты, может быть, принял слишком горячо к
сердцу, что я иногда небрежно отзывался о любви, о дружбе. Ведь это я  делал
шутя, больше для того, чтоб умерить в тебе  восторженность,  которая  в  наш
положительный век как-то неуместна, особенно здесь, в  Петербурге,  где  все
уравнено, как моды, так и страсти, и дела,  и  удовольствия,  все  взвешено,
узнано, оценено... всему назначены границы. Зачем одному  отступать  наружно
от этого общего  порядка?  Неужели  же  ты  в  самом  деле  думаешь,  что  я
бесчувственный, что я не признаю любви? Любовь  -  чувство  прекрасное:  нет
ничего святее  союза  двух  сердец,  или  дружба,  например...  Я  внутренне
убежден, что чувство должно быть постоянно, вечно...
     Александр засмеялся.
     - Что ты? - спросил Петр Иваныч.
     - Дико, дико говорите, дядюшка. Не прикажете  ли  сигару?  закурим:  вы
будете продолжать говорить, а я послушаю.
     - Да что с тобой?
     - Так, ничего. Вздумали поддеть  меня!  А  называли  когда-то  неглупым
человеком! хотите играть мной, как мячиком, - это обидно!  Не  век  же  быть
юношей. К чему-нибудь  да  пригодилась  школа,  которую  я  прошел.  Как  вы
пустились ораторствовать! будто у меня нет глаз? Вы только устроили фокус, а
я смотрел.
     "Не за свое дело взялся, - подумал Петр Иваныч. - к жене послать".
     - Приходи к нам, - сказал он, - жена очень хочет видеть тебя.
     - Не могу, дядюшка.
     - Хорошо ли ты делаешь, что забываешь ее?
     - Может быть, очень дурно, но, ради бога, извините  меня  и  теперь  не
ждите. Погодите еще несколько времени, приду.
     - Ну, как хочешь, - сказал Петр Иваныч. Он махнул рукой и поехал домой.
     Он сказал жене, что отступается от Александра, что как  он  хочет,  так
пусть и делает, а он, Петр Иваныч, сделал все, что  мог,  и  теперь  умывает
руки.
     Александр, бежав Юлии, бросился в вихрь  шумных  радостей.  Он  твердил
стихи известного нашего поэта:

          Пойдем туда, где дышит радость,
          Где шумный вихрь забав шумит,
          Где не живут, но тратят жизнь и младость!
          Среди веселых игр за радостным столом,
          На час упившись счастьем ложным.
          Я приучусь к мечтам ничтожным,
          С судьбою примирюсь вином.
          Я сердца усмирю заботы,
          Я думам не велю летать;
          Небес на тихое сиянье
          Я не велю глазам своим взирать
                                      и проч.

     Явилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша, Друзья  созерцали  лики
свои в  пенистой  влаге,  потом  в  лакированных  сапогах.  "Прочь  горе,  -
восклицали они, ликуя,  -  прочь  заботы!  Истратим,  уничтожим,  испепелим,
выпьем жизнь и молодость! Ура!" Стаканы и бутылки с треском летели на пол.
     На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная  жизнь  заставили
его забыть Юлию и тоску. Но все одно да одно, обеды у  рестораторов,  те  же
лица  с  мутными  глазами;  ежедневно  все  тот  же  глупый  и  пьяный  бред
собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный  желудок:  нет,
это не по нем. Слабый  организм  тела  и  душа  Александра,  настроенная  на
грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
     Он бежал веселых игр за  радостным  столом  и  очутился  один  в  своей
комнате, наедине с собой, с забытыми книгами. Но книга вываливалась из  рук,
перо не слушалось вдохновения.  Шиллер,  Гете,  Байрон  являли  ему  мрачную
сторону человечества - светлой он не замечал: ему было не до нее.
     А как счастлив бывал он в этой комнате некогда! он был не  один;  около
него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за  заботливым
трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там жили с  ним  тогда  мечты,
будущее  было  одето  туманом,  но  не  тяжелым,  предвещающим  ненастье,  а
утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно -
счастье... А теперь? не только его комната, для него опустел целый мир, и  в
нем самом холод, тоска...
     Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни
там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой  надежды:  все  уже
было назади; туман рассеялся;  перед  ним  разостлалась,  как  степь,  голая
действительность.  Боже!  какое  необозримое  пространство!  какой  скучный,
безотрадный вид! Прошлое  погибло,  будущее  уничтожено,  счастья  нет:  все
химера - а живи!
     Чего он хотел, и сам не знал; а как многого не хотел!
     Голова его была как будто в тумане. Он не спал,  но  был,  казалось,  в
забытьи. Тяжелые мысли бесконечной вереницей тянулись в голосе. Он думал:
     "Что  могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности - нет! он знал
все,  что  впереди.  Почет,  стремление  по  пути  честей? Да что ему в них.
Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И
греет  ли  это  сердце?  Отрадно  ли  душе,  когда  тебе  не сколько человек
поклонятся низко, а сами подумают, может быть: "Чорт бы тебя взял!"
     Любовь? Да, вот еще! Он знает ее наизусть, да и по