азаний. Другой день стол заказывался на десять человек.
     Анна Павловна осталась опять одна. Вдруг глаза ее заблистали; все  силы
ее души и тела перешли в зрение: на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но
тихо, медленно. Ах! это воз спускается с горы. Анна Павловна нахмурилась.
     - Вот кого-то понесла нелегкая! - проворчала она, - нет, чтоб  объехать
кругом; все лезут сюда.
     Она с неудовольствием опустилась опять в кресло  и  опять  с  трепетным
ожиданием устремила взгляд на рощу, не замечая ничего вокруг. А вокруг  было
что заметить: декорация начала значительно  изменяться.  Полуденный  воздух,
накаленный знойными лучами солнца, становился душен и  тяжел  Вот  и  солнце
спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава - все облеклось в
безразличный какой-то зловещий цвет.
     Анна Павловна очнулась и взглянула вверх. Боже мой! С запада  тянулось,
точно живое чудовище, черное, безобразное пятно с медным отливом по краям  и
быстро надвигалось на село и на рощу, простирая  будто  огромные  крылья  по
сторонам.  Все  затосковало  в  природе.  Коровы  понурили  головы;   лошади
обмахивались хвостами, раздували ноздри и фыркали, встряхивая  гривой.  Пыль
под их копытами не поднималась вверх, но тяжело, как песок, рассыпалась  под
колесами. Туча надвигалась грозно.  Вскоре  медленно  прокатился  отдаленный
гул.
     Все притихло, как будто ожидало чего-то небывалого. Куда  девались  эти
птицы, которые так резво порхали и пели при солнышке? Где насекомые, что так
разнообразно жужжали в траве? Все спряталось и безмолвствовало, и  бездушные
предметы,  казалось,  разделяли  зловещее  предчувствие.  Деревья  перестали
покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились; только  изредка
наклонялись верхушками между собою,  как  будто  взаимно  предупреждая  себя
шопотом о  близкой  опасности.  Туча  уже  обложила  горизонт  и  образовала
какой-то свинцовый, непроницаемый свод. В деревне все старались убраться во-
время по домам. Наступила минута всеобщего, торжественного молчания. Вот  от
лесу как передовой вестник пронесся свежий ветерок, повеял прохладой в  лицо
путнику, прошумел по листьям, захлопнул мимоходом ворота в избе  и,  вскрутя
пыль на улице, затих в кустах. Следом за ним мчится бурный  вихрь,  медленно
двигая по дороге столб пыли;  вот  ворвался  в  деревню,  сбросил  несколько
гнилых досок с забора, снес соломенную кровлю, взвил  юбку  у  несущей  воду
крестьянки и погнал вдоль улицы петухов и кур, раздувая им хвосты.
     Пронесся. Опять безмолвие. Все суетится и прячется; только глупый баран
не предчувствует ничего: он равнодушно жует свою жвачку, стоя посреди улицы,
и глядит в одну сторону, не понимая общей тревоги; да перышко с  соломинкой,
кружась по дороге, силятся поспеть за вихрем.
     Упали две, три крупные капли дождя - и вдруг  блеснула  молния.  Старик
встал с завалинки  и  поспешно  повел  маленьких  внучат  в  избу;  старуха,
крестясь, торопливо закрыла окно.
     Грянул  гром  и,  заглушая  людской   шум,   торжественно,   царственно
прокатился в воздухе. Испуганный конь  оторвался  от  коновязи  и  мчится  с
веревкой в поле; тщетно преследует его крестьянин. А дождь так и сыплет, так
и сечет, все чаще и чаще, и дробит  в  кровли  и  окна  сильнее  и  сильнее.
Беленькая ручка  боязливо  высовывает  на  балкон  предмет  нежных  забот  -
цветы.
     При первом ударе грома Анна Павловна перекрестилась и ушла с балкона.
     - Нет, уж сегодня нечего, видно, ждать, - сказала она со вздохом, -  от
грозы где-нибудь остановился, разве к ночи.
     Вдруг послышался стук колес, только не от рощи,  а  с  другой  стороны.
Кто-то въехал на двор. У Адуевой замерло сердце.
     "Как же оттуда? - думала она, - разве не хотел ли он  тайком  приехать?
Да нет, тут не дорога".
     Она  не  знала,  что  подумать; но вскоре все объяснилось. Через минуту
вошел Антон Иваныч. Волосы его серебрились проседью; сам он растолстел; щеки
отекли  от  бездействия и объядения. На нем был тот же сюртук, те же широкие
панталоны.
     - Уж я вас ждала, ждала,  Антон  Иваныч,  -  начала  Анна  Павловна,  -
думала, что не будете, - отчаялась было.
     - Грех это думать! к кому другому, матушка - так! меня  не  ко  всякому
залучишь... только не к вам. Замешкался не по своей вине: ведь  я  нынче  на
одной лошадке разъезжаю.
     - Что так? - спросила рассеянно Анна Павловна, подвигаясь к окну.
     - Чего, матушка, с крестин у Павла Савича пегашка захромала: угораздила
нелегкая кучера положить через канавку  старую  дверь  от  амбара...  бедные
люди, видите! Не стало новой дощечки! А на двери-то был гвоздь  или  крючок,
что ли, - лукавый их знает! Лошадь как ступила, так в сторону и  шарахнулась
и мне чуть было  шеи  не  сломала...  пострелы  этакие!  Вот  с  тех  пор  и
хромает... Ведь есть же скареды такие! Вы не поверите, матушка,  что  это  у
них в доме: в иной богадельне лучше содержат народ. А в Москве, на Кузнецком
мосту, что год, то тысяч десять и просадят!
     Анна Павловна слушала его рассеянно и слегка покачала головой, когда он
кончил.
     - А ведь я от Сашеньки письмо получила, Антон Иваныч! - перебила она, -
пишет, что около двадцатого будет: так я и не вспомнилась от радости.
     - Слышал, матушка: Прошка сказывал, да я сначала-то не разобрал, что он
говорит; подумал, что уж и приехал; с радости меня индо в пот бросило.
     - Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что любите нас.
     - Еще бы не любить! Да ведь я Александра Федорыча на руках  носил:  все
равно, что родной.
     - Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти не
сплю и людям не даю спать: неравно приедет, а мы все дрыхнем - хорошо будет!
Вчера и третьего дня до рощи пешком ходила, и нынче бы  пошла,  да  старость
проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка,  Антон  Иваныч.
Да вы все перемокли: не хотите ли выпить и позавтракать?  Обедать-то,  может
быть, поздно придется: станем поджидать дорогого гостя.
     - Так разве, закусить. А то я уж, признаться, завтракать-то завтракал.
     - Где это вы успели?
     -  А  на  перепутье  у  Марьи  Карповны  остановился.  Ведь   мимо   их
приходилось: больше для лошади, нежели для себя: ей дал отдохнуть. Шутка  ли
по нынешней жаре двенадцать верст махнуть! Там кстати и закусил. Хорошо, что
не послушался: не остался, как ни удерживали, а то бы гроза захватила там на
целый день.
     - Что, каково поживает Марья Карповна?
     - Слава богу! кланяется вам.
     - Покорно благодарю; а дочка-то, Софья Михайловна, с муженьком-то, что?
     - Ничего, матушка; уж шестой  ребеночек  в  походе.  Недели  через  две
ожидают. Просили меня побывать около того времени. А у самих в доме бедность
такая, что и не глядел бы. Кажись, до детей ли бы? так нет: туда же!
     - Что вы!
     - Ей-богу! в покоях косяки все покривились; пол так и ходит под ногами;
через крышу течет. И поправить-то  не  на  что,  а  на  стол  подадут  супу,
ватрушек да баранины - вот вам и все! А ведь как усердно зовут!
     - Туда же, за моего Сашеньку норовила, ворона этакая!
     - Куда  ей,  матушка,  за  этакого  сокола!  Жду  не  дождусь,  как  бы
взглянуть: чай, красавец какой! Я что-то смекаю, Анна Павловна: не  высватал
ли он там себе какую-нибудь княжну или графиню, да не едет ли просить вашего
благословения да звать на свадьбу?
     - Что вы, Антон Иваныч! - сказала Анна Павловна, млея от радости.
     - Право!
     - Ах! вы, голубчик мой, дай бог вам здоровья!.. Да!  вот  было  из  ума
вон: хотела вам рассказать, да и забыла: думаю, думаю,  что  такое,  так  на
языке  и  вертится;  вот  ведь,  чего  доброго,  так  бы  и  прошло.  Да  не
позавтракать ли вам прежде, или теперь рассказать?
     - Все  равно,  матушка,  хоть  во  время  завтрака:  я  не  пророню  ни
кусочка... ни словечка, бишь.
     - Ну, вот, - начала Анна  Павловна,  когда  принесли  завтрак  и  Антон
Иваныч уселся за стол, - и вижу я...
     - А что ж, вы сами-то разве не станете кушать? - спросил Антон Иваныч.
     -  И!  до  еды  ли  мне теперь? Мне и кусок в горло не пойдет; давеча и
чашки  чаю  не допила. - Вот я вижу во сне, что я будто сижу этак-то, а так,
напротив меня, Аграфена стоит с подносом. Я и говорю будто ей: "Что же, мол,
говорю,  у тебя, Аграфена, поднос-то пустой?" - а она молчит, а сама смотрит
все  на  дверь.  "Ах, матушки мои! - думаю во сне-то сама про себя, - что же
это  она  уставила  туда  глаза?"  Вот  и  я стала смотреть... смотрю: вдруг
Сашенька и входит, такой печальный, подошел ко мне и говорит, да так, словно
наяву  говорит:  "Прощайте,  говорит,  маменька, я еду далеко, вон туда, - и
указал  на  озеро,  -  и  больше,  говорит,  не приеду". - "Куда же это, мой
дружочек?" - спрашиваю я, а сердце так и ноет у меня. Он будто молчит, а сам
смотрит  на меня так странно да жалостно. "Да откуда ты взялся, голубчик?" -
будто  спрашиваю я опять. А он, сердечный, вздохнул и опять указал на озеро.
"Из  омута,  - молвил чуть слышно, - от водяных". Я так вся и затряслась - и
проснулась. Подушка у меня вся в слезах; и наяву-то не могу опомниться; сижу
на  постели,  а  сама  плачу,  так  и  заливаюсь,  плачу. Как встала, сейчас
затеплила  лампадку  перед Казанской божией матерью: авось, она, милосердная
заступница  наша,  сохранит  его  от  всяких  бед и напастей. Такое сомнение
навело,  ей-богу!  не могу понять, что бы это значило? Не случилось бы с ним
чего-нибудь? Гроза же этакая...
     - Это хорошо, матушка, плакать во сне: к добру! - сказал Антон  Иваныч,
разбивая яйцо о тарелку, - завтра непременно будет.
     - А я было думала, не пойти ли нам после завтрака  до  рощи,  навстречу
ему; как-нибудь бы дотащились; да вон ведь грязь какая вдруг сделалась.
     - Нет, сегодня не будет: у меня есть примета!
     В эту минуту по ветру донеслись отдаленные звуки колокольчика  и  вдруг
смолкли. Анна Павловна притаила дыхание.
     - Ах! - сказала она, облегчая грудь вздохом, - а я было думала... Вдруг
опять.
     - Господи, боже мой! никак колокольчик? - сказала  она  и  бросилась  к
балкону.
     - Нет, - отвечал Антон Иваныч, - это жеребенок  тут  близко  пасется  с
колокольчиком на шее: я видел дорогой. Еще я пугнул его,  а  то  в  рожь  бы
забрел. Что вы не велите стреножить?
     Вдруг колокольчик зазвенел как будто под самым балконом и заливался все
громче и громче.
     - Ах, батюшки! так и есть: сюда, сюда едет! Это он, он! - кричала  Анна
Павловна. - Ах, ах! Бегите, Антон Иваныч! Где  люди?  Где  Аграфена?  Никого
нет!.. точно в чужой дом едет, боже мой!
     Она совсем растерялась. А колокольчик звенел уж как будто в комнате.
     Антон Иваныч выскочил из-за стола.
     - Он! он! - кричал Антон Иваныч, - вон и Евсей на козлах! Где же у  вас
образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно
без хлеба и соли? примета есть... Что это у  вас  за  беспорядок!  никто  не
подумал! Да что ж вы сами-то,  Анна  Павловна,  стоите,  нейдете  навстречу?
Бегите скорее!..
     - Не могу! - проговорила она с трудом, - ноги отнялись.
     И с этими словами опустилась в кресла. Антон Иваныч  схватил  со  стола
ломоть хлеба, положил на тарелку, поставил солонку и бросился было в дверь.
     - Ничего не приготовлено! - ворчал он. Но в те же двери  навстречу  ему
ворвались три лакея и две девки. -
     - Едет! едет! приехал! - кричали они, бледные,  испуганные,  как  будто
приехали разбойники. Вслед за ними явился и Александр.
     - Сашенька!  друг  ты  мой!..  -  воскликнула  Анна  Павловна  и  вдруг
остановилась и глядела в недоумении на Александра.
     - Где же Сашенька? - спросила она.
     - Да это я, маменька! - отвечал он, целуя у ней руку.
     - Ты?
     Она поглядела на него пристально.
     - Ты, точно ты, мой друг? - сказала она  и  крепко  обняла  его.  Потом
вдруг опять посмотрела на него.
     - Да что с тобой? Ты нездоров?  -  спросила  она  с  беспокойством,  не
выпуская его из объятий.
     - Здоров, маменька.
     - Здоров! Что ж с тобой сталось, голубчик ты мой? Таким ли я  отпустила
тебя?
     Она прижала его к сердцу и горько заплакала. Она целовала его в голову,
в щеки, в глаза.
     - Где же твои волоски? как шелк были! - приговаривала она сквозь слезы,
- глаза светились, словно две звездочки; щеки - кровь  с  молоком;  весь  ты
был, как наливное яблочко! Знать,  извели  лихие  люди,  позавидовали  твоей
красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А еще отдала с рук на руки
как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
     Старушка плакала и осыпала ласками Александра.
     "Видно, слезы-то во сне не к добру!" - подумал Антон Иваныч.
     - Что это вы, матушка, над ним, словно над мертвым,  вопите?  -  шепнул
он, - нехорошо, примета есть.
     - Здравствуйте, Александр Федорыч! - сказал он, - привел бог еще  и  на
этом свете увидеться.
     Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть,  все  ли
вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все
уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому
как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу
платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем  прогнал,  сказав  ему:
"Ты поди прежде рожу вымой да нос утри".
     Евсей, подпоясанный ремнем, весь в  пыли,  здоровался  с  дворней;  она
кругом обступила его.  Он  дарил  петербургские  гостинцы:  кому  серебряное
кольцо, кому  березовую  табакерку.  Увидя  Аграфену,  он  остановился,  как
окаменелый, и смотрел на нее молча, с глупым  восторгом.  Она  поглядела  на
него сбоку, исподлобья, но тотчас же невольно изменила себе:  засмеялась  от
радости, потом заплакала было, но вдруг отвернулась в сторону и нахмурилась.
     - Что молчишь? - сказала она, - экой болван: и не здоровается!
     Но он не мог ничего говорить. Он с той же глупой улыбкой подошел к ней.
Она едва дала ему обнять себя.
     - Принесла нелегкая, - говорила она сердито, глядя на него по  временам
украдкой; но в глазах и в улыбке ее выражалась величайшая  радость.  -  Чай,
петербургские-то... свертели там вас с барином? Вишь, усищи какие отрастил!
     Он вынул из кармана маленькую бумажную коробочку и подал ей.  Там  были
бронзовые серьги. Потом он достал из мешка пакет,  в  котором  завернут  был
большой платок.
     Она схватила и проворно сунула, не поглядев, и то и другое в шкаф.
     - Покажите гостинцы, Аграфена Ивановна, - сказали некоторые из дворни.
     - Ну, что тут смотреть? Чего не  видали?  Подите  отсюда!  Что  вы  тут
набились? - кричала она на них.
     - А вот еще! - выговорил Евсей, подавая ей другой пакет.
     - Покажите, покажите! - пристали некоторые. Аграфена рванула бумажку, и
оттуда посыпалось несколько колод игранных, но еще почти новых карт.
     - Вот нашел что привезти! - сказала Аграфена, -ты думаешь, мне только и
дела, что играть? как же! Выдумал что: стану я с тобой играть!
     Она спрятала и карты. Через час Евсей опять сидел уже на старом  месте,
между столом и печкой.
     -  Господи! какой покой! - говорил он, то поджимая, то протягивая ноги,
-  то  ли  дело здесь! А у нас, в Петербурге, просто каторжное житье! Нет ли
чего перекусить, Аграфена Ивановна? С последней станции ничего не ели.
     - Ты еще не отстал от своей привычки? На! Видишь, как принялся;  видно,
вас там не кормили совсем.
     Александр прошел по всем комнатам,  потом  по  саду,  останавливаясь  у
каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она,  вглядываясь  в
его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она
расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего
он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать, и
выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что  устал  с  дороги  и  хочет
уснуть.
     Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила  девку,
что жестко, заставила перестлать при  себе  и  до  тех  пор  не  ушла,  пока
Александр улегся. Она вышла на цыпочках,  погрозила  людям,  чтоб  не  смели
говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом велела послать  к  себе
Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги и поцеловал у
ней
     - Что это с Сашенькою сделалось? - спросила она грозно, -  на  кого  он
стал похож - а?
     Евсей молчал.
     - Что ж  ты  молчишь?  -  сказала  Аграфена,  -  слышишь,  барыня  тебя
спрашивает?
     - Отчего он так похудел? - сказала Анна Павловна, - куда  волоски-то  у
него девались?
     - Не могу знать, сударыня! - сказал Евсей, - барское дело!
     - Не можешь знать! А чего ж ты смотрел?
     Евсей не знал, что сказать, и все молчал.
     - Нашли кому поверить, сударыня! - промолвила Аграфена, глядя с любовью
на Евсея, - добро бы человеку! Что ты там делал? Говори-ка барыне!  Вот  ужо
будет тебе!
     - Я ли, сударыня, не усердствовал! - боязливо сказал Евсей, глядя то на
барыню, то на Аграфену, - служил верой и правдой, хоть извольте  у  Архипыча
спросить...
     - У какого Архипыча?
     - У тамошнего дворника.
     - Вишь ведь что городит! - заметила Аграфена. - Что вы  его,  сударыня,
слушаете! Запереть бы его в хлев - вот и стал бы знать!
     -  Готов  не  токмя  что  своим  господам  исполнять их барскую волю, -
продолжал Евсей, - хоть умереть сейчас! Я образ сниму со стены...
     - Все вы хороши на словах! -  сказала  Анна  Павловна.  -  А  как  дело
делать, так вас тут нет! Видно, хорошо смотрел за барином: допустил до того,
что он, голубчик мой, здоровье потерял! Смотрел ты! Вот ты увидишь у меня...
     Она погрозила ему.
     - Я ли не смотрел, сударыня? В восемь-то лет из барского  белья  только
одна рубашка пропала, а то у меня и изношенные-то целы.
     - А куда она пропала? - гневно спросила Анна Павловна.
     - У прачки  пропала.  Я  тогда  докладывал  Александру  Федорычу,  чтоб
вычесть у ней, да они ничего не сказали.
     -  Видишь,  мерзавка,  -  заметила  Анна  Павловна,  -  польстилась  на
хорошее-то белье!
     - Как не смотреть! - продолжал  Евсей.  -  Дай  бог  всякому  так  свою
должность справить. Они, бывало, еще почивать изволят,  а  я  и  в  булочную
сбегаю...
     - Какие он булки кушал?
     - Белые-с, хорошие.
     - Знаю, что белые; да сдобные?
     - Этакой ведь столб! - сказала Аграфена, - и слова-то  путем  не  умеет
молвить, а еще петербургский!
     - Никак нет-с! - отвечал Евсей, - постные.
     - Постные! Ах ты, злодей этакой! душегубец! разбойник! -  сказала  Анна
Павловна, покраснев от  гнева.  -  Ты  это  не  догадался  сдобных-то  булок
покупать ему? а смотрел!
     - Да они, сударыня, не приказывали ..
     - Не приказывали! Ему, голубчику моему, все равно, что ни подложи - все
скушает. А тебе и этого в голову не пришло? Ты разве  забыл,  что  он  здесь
кушал все сдобные булки? Покупать  постные  булки!  Верно,  ты  деньги-то  в
другое место относил? Вот я тебя! Ну, что еще? говори...
     - После, как откушают чай, - продолжал  Евсей,  оробев,  -  в должность
пойдут, а я за сапоги: целое утро чищу, все  перечищу,  иные  раза  по  три;
вечером снимут - опять вычищу. Как, сударыня, не смотрел: да я ни  у  одного
из господ таких сапог не видывал. У Петра Иваныча хуже вычищены,  даром  что
трое лакеев.
     - Отчего же он такой? - сказала, несколько смягчившись, Анна Павловна.
     - Должно быть, от писанья, сударыня.
     - Много писал?
     - Много-с; каждый день.
     - Что ж он писал? бумаги, что ли, какие?
     - Должно быть, бумаги-с.
     - А ты что не унимал?
     - Я унимал, сударыня:  "Не  сидите,  мол,  говорю,  Александр  Федорыч,
извольте итти гулять: погода хорошая, много господ гуляет. Что  за  писанье?
грудку надсадите: маменька, мол, гневаться станут..."
     - А он что?
     - "Пошел, говорят, вон: ты дурак!"
     - И п