казал он со злостью, -  если  погибло  для  меня  благородное
творчество в сфере изящного, так я не хочу и труженичества:  в  этом  судьба
меня не переломит!
     И связка полетела в камин.
     - Напрасно! - заметил Петр Иваныч  и  между  тем  сам  палкой  шарил  в
корзине под столом, нет ли еще чего-нибудь бросить в огонь.
     - А что же мы с повестью сделаем, Александр? Она у меня.
     - Не нужно ли вам оклеить перегородки?
     - Нет, теперь нет. Не послать ли за ней? Евсей! Опять  заснул:  смотри,
там мою шинель у тебя под носом украдут! Сходи скорее ко мне, спроси  там  у
Василья толстую тетрадь, что лежит в кабинете на бюро, и принеси сюда.
     Александр сидел, опершись на руку, и смотрел в камин. Принесли тетрадь.
Александр поглядел на плод  полугодовых  трудов  и  задумался.  Петр  Иваныч
заметил это.
     - Ну, кончай, Александр, - сказал он, - да поговорим о другом.
     - И это туда же! - крикнул Александр, швырнув тетрадь в печь.
     Оба стали смотреть, как она  загорится,  Петр  Иваныч,  по-видимому,  с
удовольствием, Александр с грустью,  почти  со  слезами.  Вот  верхний  лист
зашевелился и поднялся, как будто невидимая рука перевертывала его; края его
загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг  вспыхнул;  за  ним  быстро
вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей,
но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже  начала
чернеть по краям.
     Александр, однакож, успел прочесть на ней: глава  III-я.  Он  вспомнил,
что было в этой главе, и ему стало жаль ее. Он  встал  с  кресел  и  схватил
щипцы, чтобы спасти остатки своего творения. "Может быть, еще..." -  шептала
ему надежда.
     - Постой, вот я лучше тростью, - сказал Петр Иваныч, - а то  обожжешься
щипцами.
     Он подвинул тетрадь  в  глубину  камина,  прямо  на  уголья.  Александр
остановился в нерешимости. Тетрадь была толста и не вдруг поддалась действию
огня. Из-под нее сначала повалил густой дым; пламя изредка  вырвется  снизу,
лизнет ее по боку, оставит черное пятно и опять спрячется.  Еще  можно  было
спасти. Александр уж протянул руку, но  в  ту  ж  секунду  пламя  озарило  и
кресла, и лицо Петра Иваныча, и стол; вся тетрадь вспыхнула и  через  минуту
потухла, оставив по себе кучу черного пепла, по которому  местами  пробегали
огненные змейки. Александр бросил щипцы.
     - Все кончено! - сказал он.
     - Кончено! - повторил Петр Иваныч.
     - Ух! - промолвил Александр, - я свободен!
     - Уж это в другой раз я помогаю тебе очищать квартиру,  -  сказал  Петр
Иваныч, - надеюсь, что на этот раз...
     - Невозвратно, дядюшка.
     - Аминь! - примолвил дядя, положив ему руки на плеча. - Ну,  Александр,
советую тебе не медлить: сейчас же напиши к  Ивану  Иванычу,  чтобы  прислал
тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты, по  горячим  следам,  после
всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь. А он все  заговаривает:  "Что
ж, говорит, ваш племянник..."
     Александр с грустью покачал головой.
     - Не могу,-- сказал он, - нет, не могу: все кончено.
     - Что ж ты станешь теперь делать?
     - Что? - спросил он и задумался, - теперь пока ничего.
     - Это только в провинции как-то умеют  ничего  не  делать;  а  здесь...
Зачем же ты приезжал сюда? Это непонятно!.. Ну, пока  довольно  об  этом.  У
меня до тебя есть просьба.
     Александр медленно приподнял голову и взглянул на дядю вопросительно.
     -  Ведь  ты  знаешь,  -  начал  Петр Иваныч, подвигая к Александру свои
кресла, - моего компаниона Суркова?
     Александр кивнул головой.
     -  Да,  ты  иногда обедывал у меня с ним, только успел ли ты разглядеть
хорошенько,  что это за птица? Он добрый малый, но препустой. Господствующая
его  слабость - женщины. Он же, к несчастию, как ты видишь недурен собой, то
есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот
и  воображает,  что  все  женщины  от него без ума - так, фат! Да чорт с ним
совсем,  я  бы  не заметил этого; но вот беда: чуть заведется страстишка, он
и  пошел  мотать.  Тут у него пойдут и сюрпризы, и подарки, и угождения; сам
пустится в щегольство, начнет менять экипажи, лошадей... просто разоренье! И
за  моей  женой  волочился.  Бывало, уж я и не забочусь посылать человека за
билетом  в  театр:  Сурков  непременно  привезет. Лошадей ли надо променять,
достать  ли  что-нибудь  редкое,  толпу ли растолкать, съездить ли осмотреть
дачу,  куда  ни  пошлешь  - золото! Уж как был полезен: этакого за деньги не
наймешь.  Жаль!  Я  нарочно не мешал ему, да жене очень надоел: я и прогнал.
Вот  когда  он этак пустится мотать, ему уж недостает процентов, он начинает
просить денег у меня - откажешь, заговаривает о капитале. "Что, говорит, мне
ваш   завод?   никогда   нет   свободных  денег  в  руках!"  Добро  бы  взял
какую-нибудь...  так  нет:  все  ищет связей в свете: "Мне, говорит, надобно
благородную  интригу:  я без любви жить не могу!" не осел ли? Малому чуть не
сорок лет, и не может жить без любви!
     Александр вспомнил о себе и печально улыбнулся.
     -  Он все врет, - продолжал Петр Иваныч. - Я после рассмотрел, о чем он
хлопочет.  Ему  только  бы  похвастаться,  -  чтоб  о нем говорили, что он в
связи  с  такой-то,  что  видят  в ложе у такой-то, или что он на даче сидел
вдвоем  на  балконе  поздно вечером, катался, что ли, там с ней где-нибудь в
уединенном  месте,  в  коляске  или верхом. А между тем выходит, что эти так
называема  благородные  интриги  -  чтоб  чорт  их  взял!  -  гораздо дороже
обходятся, чем неблагородные. Вот из чего бьется, дурачина!
     - К чему же это все ведет, дядюшка? - спросил Александр, - я  не  вижу,
что я могу тут сделать.
     - А вот увидишь. Недавно воротилась сюда из-за границы  молодая  вдова,
Юлия Павловна Тафаева. Она очень недурна собой. С  мужем  я  и  Сурков  были
приятели. Тафаев умер в чужих краях. Ну, догадываешься?
     - Догадываюсь: Сурков влюбился во вдову.
     - Так: совсем одурел! а еще?
     - Еще... не знаю...
     - Экой какой! Ну, слушай: Сурков мне раза  два  проговорился,  что  ему
скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой
стороны ветер дует - не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся,
мялся, наконец сказал, что хочет  отделать  себе  квартиру  на  Литейной.  Я
припоминать, что бы такое было на Литейной, - и вспомнил, что Тафаева  живет
там же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал.
Беда грозит неминучая, если... не поможешь ты. Теперь догадался?
     Александр поднял нос немного  кверху,  провел  взглядом  по  стене,  по
потолку, потом мигнул раза два и стал глядеть на дядю, но молчал.
     Петр Иваныч смотрел на него  с  улыбкой.  Он  страх  любил  заметить  в
ком-нибудь промах со стороны ума, догадливости и дать почувствовать это.
     - Что это, Александр, с тобой? А еще повести пишешь! - сказал он.
     - Ах, догадался, дядюшка!
     - Ну, слава богу!
     - Сурков просит денег; у вас их нет,  вы  хотите,  чтоб  я...  -  И  не
договорил.
     Петр Иваныч засмеялся. Александр не кончил фразы и смотрел  на  дядю  в
недоумении.
     - Нет, не то! - сказал Петр Иваныч. -  Разве  у  меня  когда-нибудь  не
бывает денег? Попробуй обратиться, когда хочешь, увидишь! А вот что: Тафаева
через него напомнила мне о знакомстве с ее  мужем.  Я  заехал.  Она  просила
посещать ее; я обещал и сказал,  что  привезу  тебя:  ну,  теперь,  надеюсь,
понял?
     - Меня? - повторил Александр,  глядя  во  все  глаза  на  дядю.  -  Да,
конечно... теперь понял... - торопливо прибавил он, но  на  последнем  слове
запнулся.
     - А что ты понял? - спросил Петр Иваныч.
     - Хоть убейте, ничего, дядюшка, не понимаю! Позвольте... может быть,  у
ней приятный дом... вы хотите, чтоб я рассеялся... так как мне скучно...
     - Вот, прекрасно! стану я возить тебя для этого по домам!  После  этого
недостает только, чтоб я тебе закрывал на ночь рот платком от мух! Нет,  все
не то. А вот в чем дело: влюби-ка в себя Тафаеву.
     Александр вдруг поднял брови и посмотрел на дядю.
     - Вы шутите, дядюшка? это нелепо! - сказал он.
     - Там, где точно есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где  дело
просто и естественно - это у тебя нелепости. Что ж  тут  нелепого?  Разбери,
как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие... Да что толковать  с  тобой:
ведь ты все еще веришь в неизбежное назначение кого любить, в симпатию душ!
     - Извините: теперь ни  во  что  не  верю.  Но  разве  можно  влюбить  и
влюбиться по произволу?
     - Можно, но не для тебя. Не бойся: я такого мудреного поручения тебе не
дам. Ты вот только что сделай. Ухаживай за  Тафаевой,  будь  внимателен,  не
давай Суркову оставаться с ней наедине... ну, просто, взбеси его. Мешай ему:
он слово, ты два, он мнение, ты  опровержение.  Сбивай  его  беспрестанно  с
толку, уничтожай на каждом шагу...
     - Зачем?
     - Все еще не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала будет с  ума
сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует  одно
за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится,  капитал
останется цел, заводские дела пойдут своим чередом... ну, понимаешь? Уж  это
в пятый раз я с ним играю  шутку:  прежде,  бывало,  когда  был  холостой  и
помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
     - Но я с нею незнаком, - сказал Александр.
     -  А  для  этого-то  я  и  повезу  тебя  к ней в среду. По средам у ней
собираются кое-кто из старых знакомых.
     - А если она  отвечает  любви  Суркова,  тогда,  согласитесь,  что  мои
угождения и внимательность взбесят не одного его.
     -  Э,  полно!  Порядочная  женщина,  разглядев  дурака,  перестанет  им
заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не  позволит.  Тут  же  около
будет другой, поумнее и покрасивее: она посовестится, скорей бросит. Вот для
этого я и выбрал тебя.
     Александр поклонился.
     - Сурков не опасен, - продолжал дядя,  -  но  Тафаева  принимает  очень
немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и
умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну,  его
и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и того... И умные женщины
любят, когда для них делают глупости, особенно  дорогие.  Только  они  любят
большею частью при этом не того, кто их делает, а другого... Многие этого не
хотят понять, в том числе и Сурков, - вот ты и вразуми его.
     - Но Сурков, вероятно, там и  не  по  средам  бывает:  в  среду  я  ему
помешаю, а в другие дни как?
     -  Все  учи  тебя!  Ты  польсти  ей, прикинься немножко влюбленным - со
второго раза она пригласит тебя уж не в среду, а в четверг или в пятницу; ты
удвой  внимательность,  а я потом немножко ее настрою, намекну, будто ты и в
самом  деле  -  того...  Она,  кажется...  сколько  я  мог заметить... Такая
чувствительная... должно быть, слабонервная... она, я думаю, тоже непрочь от
симпатии... от излияний...
     - Как это можно? - говорил в раздумье Александр. - Если  б  я  мог  еще
влюбиться - так? а то не могу... и успеха не будет.
     - Напротив,  тут-то  и  будет.  Если  б  ты  влюбился,  ты  не  мог  бы
притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с  вами  с  обоими  в
дураки. А теперь... да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои
пять пальцев. Он, как увидит, что ему не везет,  не  станет  тратить  деньги
даром, а мне это только и нужно... Слушай, Александр, это  очень  важно  для
меня: если ты это сделаешь - помнишь  две  вазы,  что  понравились  тебе  на
заводе? они - твои: только пьедестал ты сам купи.
     - Помилуйте, дядюшка, неужели вы думаете, что я...
     - Да за что ж ты станешь даром хлопотать, терять время? Вот  прекрасно!
Ничего! вазы очень красивы. В наш век без ничего ничего и не сделают.  Когда
я что-нибудь для тебя сделаю, предложи мне подарок: я возьму.
     - Странное поручение! - сказал Александр нерешительно.
     - Надеюсь, ты не откажешься исполнить его для меня.  Я  для  тебя  тоже
готов сделать, что могу: когда понадобятся деньги - обратись... Так в среду!
Эта история продолжится месяц, много два. Я тебе там  скажу,  как  не  нужно
будет, тогда и брось.
     - Извольте, дядюшка, я готов; только странно... За успех не  ручаюсь...
если б я мог еще сам влюбиться, тогда... а то нет...
     - И очень хорошо, что не можешь, а то  бы  все  дело  испортил.  Я  сам
ручаюсь за успех. Прощай!
     Он ушел, а Александр долго еще сидел у камина, над милым пеплом.
     Когда Петр Иваныч воротился домой, жена спросила:  что  Александр,  что
его повесть, будет ли он писать?
     - Нет, я его вылечил навсегда.
     Адуев  рассказал  ей  содержание письма, полученного им с повестью, и о
том, как они сожгли все.
     - Ты без жалости, Петр Иваныч! - сказала Лизавета Александровна, -  или
не умеешь ничего порядочно сделать, за что ни примешься.
     - Ты хорошо делала, что, принуждала его бумагу  марать!  разве  у  него
есть талант?
     - Нет.
     Петр Иваныч посмотрел на нее с удивлением.
     - Так зачем же ты?..
     - А ты все еще не понял, не догадался?
     Он молчал и невольно вспомнил сцену свою с Александром.
     - Чего ж тут не понять? это очень ясно! - говорил он, глядя на  нее  во
все глаза.
     - А что, скажи?
     - Что... что...  ты  хотела  дать  ему  урок...  только  иначе,  мягче,
по-своему...
     - Не понимает, а еще умный человек! Отчего он был все это время  весел,
здоров, почти счастлив? Оттого, что  надеялся.  Вот  я  и  поддерживала  эту
надежду: ну, теперь ясно?
     - Так это ты все хитрила с ним?
     - Я думаю, это позволительно. А ты что наделал? Тебе его вовсе не жаль:
отнял последнюю надежду.
     - Полно! какую последнюю надежду: еще много глупостей впереди.
     - Что он теперь будет делать? Опять станет ходить повеся нос?
     - Нет! не станет: не до того будет: я задал ему работу.
     - Что? опять перевод какой-нибудь о картофеле? Разве это  может  занять
молодого человека, и особенно пылкого и восторженного? У тебя бы только была
занята голова.
     - Нет, моя милая, не о картофеле, а по заводу кое-что.


III

     Настала и среда. В гостиной Юлии Павловны собралось человек  двенадцать
или пятнадцать гостей. Четыре  молодые  дамы,  два  иностранца  с  бородами,
заграничные знакомые хозяйки да офицер составляли один кружок.
     Отдельно  от  них,  на  бержерке,  сидел  старик, по-видимому отставной
военный,  с  двумя клочками седых волос под носом и со множеством ленточек в
петлице. Он толковал с каким-то пожилым человеком о предстоявших откупах.
     В другой комнате старушка и двое мужчин играли в карты.  За  фортепиано
сидела очень молоденькая девица, другая тут же разговаривала со студентом.
     Явились Адуевы. Редко  кто  умел  войти  с  такой  непринужденностью  и
достоинством в гостиную, как Петр Иваныч. За  ним  с  какой-то  нерешимостью
следовал Александр.
     Какая разница между ними: один целой головой  выше,  стройный,  полный,
человек крепкой и здоровой натуры, с самоуверенностью в глазах и в  манерах.
Но ни в одном взгляде, ни в движении, ни в слове нельзя было  угадать  мысли
или характера Петра Иваныча - так все прикрыто  было  в  нем  светскостью  и
искусством владеть собой. Кажется, у него рассчитаны были и жесты и взгляды.
Бледное, бесстрастное лицо показывало, что в этом человеке  немного  разгула
страстям под деспотическим правлением ума, что сердце у него бьется  или  не
бьется по приговору головы.
     В Александре, напротив, все показывало  слабое  и  нежное  сложение,  и
изменчивое выражение лица, и какая-то  лень  или  медленность  и  неровность
движений, и  матовый  взгляд,  который  сейчас  высказывал,  какое  ощущение
тревожило сердце его или какая мысль шевелилась в голове.  Он  был  среднего
роста, но худ и бледен, - не от природы, как Петр Иваныч, а от  беспрерывных
душевных волнений; волосы не росли, как у того, густым лесом по голове и  по
щекам,  но  спускались  по  вискам  и  по  затылку  длинными,  слабыми,   но
чрезвычайно мягкими,  шелковистыми  прядями  светлого  цвета,  с  прекрасным
отливом.
     Дядя представил племянника.
     - А моего приятеля Суркова нет? - спросил Петр 'Иваныч,  оглядываясь  с
удивлением. - Он забыл вас.
     -  О  нет!  я  очень  благодарна ему, - отвечала хозяйка. - Он посещает
меня.  Вы  знаете,  я,  кроме знакомых моего покойного мужа, почти никого не
принимаю.
     - Да где же он?
     - Он сейчас будет. Вообразите,  он  дал  слово  мне  и  кузине  достать
непременно  ложу  на  завтрашний  спектакль,  когда,  говорят,  нет  никакой
возможности... и теперь поехал.
     - И достанет; я ручаюсь за него: он гений на  это.  Он  всегда  достает
мне, когда ни знакомство, ни протекция не помогают. Где он берет и за  какие
деньги - это его тайна.
     Приехал и Сурков. Туалет его был свеж, но в каждой  складке  платья,  в
каждой безделице резко проглядывала претензия  быть  львом,  превзойти  всех
модников и самую моду. Если, например, мода требовала распашных фраков,  так
его фрак распахивался до того, что походил на распростертые  птичьи  крылья;
если носили откидные воротники, так он заказывал себе такой воротник, что  в
своем фраке он похож был на пойманного сзади мошенника, который  рвется  вон
из рук. Он сам давал наставления своему портному, как шить. Когда он  явился
к Тафаевой, шарф его на этот раз  был  приколот  к  рубашке  булавкой  такой
неумеренной величины, что она походила на дубинку.
     - Ну что, достали? - раздалось со всех сторон.
     Сурков только что хотел отвечать,  но,  увидев  Адуева  с  племянником,
вдруг остановился и поглядел на них с удивлением.
     - Предчувствует! - сказал Петр Иваныч тихо племяннику. - Ба!  да  он  с
тростью: что это значит?
     - Это что? - спросил он Суркова, показывая на трость.
     - Давеча выходил из коляски... оступился и немного  хромаю,  -  отвечал
тот, покашливая.
     - Вздор! - шепнул Петр Иваныч Александру. - Заметь набалдашник:  видишь
золотую львиную голову? Третьего дня он хвастался мне, что заплатил  за  нее
Барбье шестьсот рублей, и теперь  показывает;  вот  тебе  образчик  средств,
какими он действует. Сражайся и сбей его вон с этой позиции.
     Петр Иваныч указал в окно на дом, бывший напротив.
     - Помни, что вазы твои, и одушевись, - прибавил он.
     - На завтрашний спектакль  имеете  билет?  -  спросил  Сурков  Тафаеву,
подходя к ней торжественно.
     - Нет.
     -  Позвольте  вам  вручить!  -  продолжал  он  и  досказал  весь  ответ
Загорецкого из "Горе от ума".
     Усы офицера слегка зашевелились от улыбки. Петр Иваныч искоса  поглядел
на племянника, а  Юлия  Павловна  покраснела.  Она  стала  приглашать  Петра
Иваныча в ложу.
     - Очень вам благодарен, - отвечал он, - но я завтра дежурный  в  театре
при жене; а вот позвольте представить вам взамен молодого человека...
     Он показал на Александра.
     - Я хотела просить и его; нас только трое: я с кузиной, да...
     - Он вам заменит и меня, - сказал Петр Иваныч, - а  в  случае  нужды  и
этого повесу.
     Он указал на Суркова и начал что-то тихо говорить ей. Она при этом  два
раза украдкою взглянула на Александра и улыбнулась.
     - Благодарю, - отвечал Сурков, - только не худо было бы предложить этот
замен пораньше, когда не было билета: я бы посмотрел тогда, как бы  заменили
меня.
     - Ах! я вам очень благодарна за вашу любезность, - с  живостью  сказала
хозяйка Суркову, - но не пригласила вас  в  ложу  потому,  что  у  вас  есть
кресло. Вы,  верно,  предпочтете  быть  прямо  против  сцены...  особенно  в
балете...
     - Нет, нет, лукавите, вы не думаете этого: променять место подле вас  -
ни за что!
     - Но оно уж обещано ..
     - Как? Кому?
     - М. Рене.
     Она показала на одного из бородатых иностранцев.
     - Oui, madame m'