доски!  -  отвечал  тот,  тиская  руку  еще  сильнее  и
наскакивая на Александра.
     - Пиши ко мне! - Да, да, и ты пиши!
     Анна Павловна не знала, как и обласкать Поспелова. Отъезд замедлился на
полчаса. Наконец собрались.
     Все пошли  до  рощи  пешком.  Софья  и  Александр  в  то  время,  когда
переходили темные сени, бросились друг к другу.
     -  Саша!  Милый  Саша!..  -  Сонечка!  - шептали они, и слова замерли в
поцелуе.
     - Вы забудете меня там? - сказала она слезливо.
     - О, как вы меня мало знаете! я ворочусь, поверьте, и никогда другая...
     - Вот возьмите скорей: это мои волосы и колечко.
     Он проворно спрятал и то и другое в карман.
     Впереди пошли Анна  Павловна  с  сыном  и  с  Поспеловым,  потом  Марья
Карловна с  дочерью,  наконец  священник  с  Антоном  Иванычем  В  некотором
отдалении ехала повозка. Ямщик едва сдерживал  лошадей.  Дворня  окружила  в
воротах Евсея.
     - Прощай, Евсей Иваныч, прощай, голубчик, не забывай нас!  -  слышалось
со всех сторон.
     - Прощайте, братцы, прощайте, не поминайте лихом'
     - Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! - говорила  мать,  обнимая
его, - вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей,  не  уйди
там у меня в бусурманы! а не то прокляну!  Не  пьянствуй,  не  воруй;  служи
барину верой и правдой. Прощай, прощай!..
     Она закрыла лицо фартуком и отошла.
     - Прощай, матушка! - лениво проворчал Евсей. К нему бросилась  девчонка
лет двенадцати.
     - Простись с сестренкой-то! - сказала одна баба.
     - И ты туда же! - говорил Евсей, целуя ее, - ну, прощай, прощай!  пошла
теперь, босоногая, в избу!
     Отдельно от всех, последняя стояла Аграфена. Лицо у нее позеленело.
     - Прощайте, Аграфена Ивановна! - сказал протяжно, возвысив голос, Евсей
и протянул к ней руки.
     Она дала себя обнять,  но  не  отвечала  на  объятие;  только  лицо  ее
искривилось.
     - На вот тебе! - сказала она, вынув из-под передника и сунув ему  мешок
с чем-то. - То-то, чай, там с петербургскими-то загуляешь! - прибавила  она,
поглядев на него искоса. И в этом взгляде выразилась  вся  тоска  ее  и  вся
ревность.
     - Я загуляю, я? - начал Евсей. - Да разрази меня на этом месте господь,
лопни мои глаза! чтоб мне сквозь землю провалиться, коли  я  там  что-нибудь
этакое...
     - Ладно! ладно' - недоверчиво бормотала Аграфена, - а сам-то - у!
     - Ах, чуть не забыл! - сказал Евсей  и  достал  из  кармана  засаленную
колоду карт. - Нате, Аграфена Ивановна, вам на память; ведь вам здесь  негде
взять.
     Она протянула руку.
     - Подари мне, Евсей Иваныч! - закричал из толпы Прошка.
     - Тебе! да лучше сожгу, чем тебе подарю! - и он спрятал карты в карман.
     - Да мне-то отдай, дурачина! - сказала Аграфена.
     - Нет, Аграфена Ивановна, что хотите делайте, а  не  отдам;  вы  с  ним
станете играть. Прощайте!
     Он, не оглянувшись, махнул рукой и  лениво  пошел  вслед  за  повозкой,
которую бы, кажется, вместе с Александром, ямщиком и лошадьми мог унести  на
своих плечах.
     - Проклятый! - говорила Аграфена,  глядя  ему  вслед  и  утирая  концом
платка капавшие слезы.
     У рощи остановились. Пока Анна Павловна рыдала  и  прощалась  с  сыном,
Антон Иваныч потрепал одну лошадь по шее, потом взял ее за ноздри и потряс в
обе стороны, чем та, казалось, вовсе была недовольна,  потому  что  оскалила
зубы и тотчас же фыркнула.
     -  Подтяни  подпругу  у  коренной-то,  -  сказал  он  ямщику,  -  вишь,
седелка-то на боку!
     Ямщик посмотрел на седелку и,  увидев,  что  она  на  своем  месте,  не
тронулся с козел, а только кнутом поправил немного шлею.
     - Ну, пора, бог с вами! - говорил Антон Иваныч, - полно, Анна Павловна,
вам мучить-то себя! А вы садитесь,  Александр  Федорыч;  вам  надо  засветло
добраться до Шишкова.  Прощайте,  прощайте,  дай  бог  вам  счастья,  чинов,
крестов, всего доброго и хорошего, всякого добра и имущества!!! Ну, с богом,
трогай лошадей, да смотри там косогором-то легче  поезжай!  -  прибавил  он,
обращаясь к ямщику.
     Александр сел, весь расплаканный, в повозку, а Евсей подошел к  барыне,
поклонился ей в ноги и поцеловал у  ней  руку.  Она  дала  ему  пятирублевую
ассигнацию.
     - Смотри же, Евсей, помню: будешь хорошо служить, женю на  Аграфене,  а
не то...
     Она  не  могла  говорить  дальше.  Евсей  взобрался  на  козлы.  Ямщик,
наскучивший долгим ожиданием, как будто ожил; он прижал шапку, поправился на
месте и поднял вожжи; лошади тронулись сначала  легкой  рысью.  Он  хлестнул
пристяжных разом одну за другой, они скакнули, вытянулись, и тройка ринулась
по дороге в лес. Толпа  провожавших  осталась  в  облаке  пыли  безмолвна  и
неподвижна, пока повозка не скрылась совсем из глаз. Антон Иваныч  опомнился
первый.
     - Ну, теперь по домам! - сказал он.
     Александр  смотрел,  пока  можно  было, из повозки назад, потом упал на
подушки лицом вниз.
     - Не оставьте  вы  меня,  горемычную,  Антон  Иваныч!  -  оказала  Анна
Павловна, - отобедайте здесь!
     - Хорошо, матушка, я готов: пожалуй, и отужинаю.
     - Да вы бы уж и ночевали.
     - Как же: завтра похороны!
     - Ах, да! Ну, я вас не неволю. Кланяйтесь Федосье Петровне от  меня,  -
скажите, что я душевно огорчена ее печалью и сама бы навестила, да вот  бог,
дескать, и мне послал горе - сына проводила.
     - Скажу-с, скажу, не забуду.
     - Голубчик ты мой, Сашенька! - шептала она, оглядываясь,  -  и  нет  уж
его, скрылся из глаз!
     Адуева просидела целый день  молча,  не  обедала  и  не  ужинала.  Зато
говорил, обедал и ужинал Антон Иваныч.
     - Где-то он теперь, мой голубчик? - скажет только она иногда.
     - Уж теперь должен быть в Неплюеве. Нет, что я вру? еще не в  Неплюеве,
а подъезжает; там чай будет пить, - отвечает Антон Иваныч.
     - Нет, он в это время никогда не пьет.
     И  так Анна Павловна мысленно ехала с ним. Потом, когда он, по расчетам
ее, должен был уже приехать в Петербург, она то молилась, то гадала в карты,
то разговаривала о нем с Марьей Карповной.
     А он?
     С ним мы встретимся в Петербурге.


II

     Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати лет
был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил  там
безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата,
и Анна Павловна ничего не знала  о  нем  с  тех  пор,  как  он  продал  свое
небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
     В Петербурге он слыл за человека с деньгами,  и,  может  быть,  не  без
причины; служил при каком-то важном лице чиновником особых поручений и носил
несколько ленточек в петлице фрака; жил на большой  улице,  занимал  хорошую
квартиру, держал троих людей и столько же лошадей. Он был  не  стар,  а  что
называется "мужчина в самой поре" - между тридцатью пятью и  сорока  годами.
Впрочем,  он  не  любил  распространяться  о  своих  летах,  не  по  мелкому
самолюбию,  а  вследствие  какого-то  обдуманного  расчета,  как  будто   он
намеревался застраховать свою жизнь подороже. По крайней мере в  его  манере
скрывать  настоящие  лета  не  видно  было   суетной   претензии   нравиться
прекрасному полу.
     Он  был  высокий,  пропорционально  сложенный  мужчина,   с   крупными,
правильными чертами смугло-матового лица, с  ровной,  красивой  походкой,  с
сдержанными, но приятными манерами. Таких мужчин  обыкновенно  называют  bel
homme [Представительный человек (франц.)]
     В лице замечалась также сдержанность, то есть уменье владеть собою,  не
давать лицу быть зеркалом души. Он был того мнения, что это неудобно - и для
себя и для других. Таков он был в свете. Нельзя, однакож, было назвать  лица
его деревянным: нет, оно было только покойно. Иногда лишь видны были на  нем
следы усталости - должно быть, от усиленных занятий. Он слыл за  деятельного
и делового человека. Одевался он всегда тщательно, даже  щеголевато,  но  не
чересчур, а только со вкусом; белье носил отличное; руки у него были полны и
белы, ногти длинные и прозрачные.
     Однажды утром, когда он проснулся и позвонил, человек, вместе  с  чаем,
принес ему три письма  и  доложил,  что  приходил  какой-то  молодой  барин,
который называл себя Александром Федорычем Адуевым, а его - Петра Иваныча  -
дядей, и обещался зайти часу в двенадцатом.
     Петр Иваныч  по  обыкновению  выслушал  это  известие  покойно,  только
немного навострил уши и поднял брови.
     - Хорошо, поди, - сказал  он  слуге.  Потом  взял  одно  письмо,  хотел
распечатать, но остановился и задумался.
     - Племянник из провинции - вот сюрприз! - ворчал он, -  а  я  надеялся,
что меня забыли в том краю! Впрочем, что с ними церемониться! отделаюсь...
     Он опять позвонил.
     - Скажи этому господину, как придет, что я, вставши,  тотчас  уехал  на
завод и ворочусь через три месяца.
     - Слушаю-с, - отвечал слуга, - ас гостинцами что прикажете делать?
     - С какими гостинцами?
     - Привез их человек: барыня, говорит, деревенских гостинцев прислала.
     - Гостинцев?
     - Да-с: кадочка меду, мешок сушеной малины...
     Петр Иваныч пожал плечами.
     - Еще два куска полотна, да варенье...
     - Воображаю, хорошо должно быть полотно...
     - Полотно хорошее и варенье сахарное.
     - Ну, поди, я посмотрю сейчас.
     Он  взял  одно  письмо,  распечатал  и  окинул взглядам страницу. Точно
крупная  славянская  грамота:  букву  в  заменяли две перечеркнутые сверху и
снизу палочки, а букву к просто две палочки; писано без знаков препинания.
     Адуев стал читать вполголоса:

     "М. г. Петр Иваныч!
     Будучи  с покойным вашим родителем коротко знакомы и приятели, да и вас
самих  в  детстве  тешил  немало  и  в  доме  вашем  частенько  хлеба и соли
отведывал,   потому   и   питаю   уверительную  надежду  на  ваше  усердие и
благорасположение, что не забыли старика, Василья Тихоныча, а мы вас здесь и
родителей ваших всячески добром поминаем и бога молим..."

     - Что за дичь? От кого это? - сказал Петр Иваныч, поглядев на  подпись.
- Василий Заезжалов! Заезжалов - хоть убей - не  помню.  Чего  он  хочет  от
меня?
     И стал читать дальше.

     "А моя покорнейшая просьба и докука к вам - не откажите, батюшка.,  вам
в Петербурге не то, что нам, здешним,  чай,  все  известно  и  все  свое  да
родное. Навязалось на меня проклятое тяжебное дело, да вот седьмой год  и  с
шеи не могу спихнуть: изволите помнить лесишко, что в двух верстах  от  моей
деревушки? Палата сделала ошибку в купчей,  а  противник  мой,  Медведев,  и
уперся на нее: пункт, говорит, фальшивый, да и только. Медведев  тот  самый,
что в ваших дачах все без спросу рыбу ловил; покойник батюшка ваш гонял  его
и срамил, хотел на своеволие и губернатору жаловаться, да  по  доброте,  дай
бог ему царствие небесное, спускал, а не  надо  бы  щадить  этакого  злодея.
Помогите, батюшка, Петр Иваныч; дело теперь в Правительствующем  сенате;  не
знаю там, в каком департаменте и  у  кого,  да  вам,  чай,  сейчас  покажут.
Съездите к секретарям и сенаторам, склоните их в мою пользу, скажите, что от
ошибки, истинно от ошибки в купчей страдаю: для вас все сделают. Там  же  уж
кстати выхлопочите мне патенты на три чина да пришлите ко мне. Еще, батюшка,
Петр Иваныч, есть дельцо до вас крайней потребности:  взойдите  в  сердечное
участие к безвинно-угнетенному страдальцу и помогите советом и делом. Есть у
нас в губернском правлении советник Дрожжов, золото, а не человек; умрет,  а
своего не выдаст; в городе другой квартиры  не  знаю,  как  у  него,  -  как
приеду, прямо к нему, живу по неделям -  и  боже  сохрани  -  и  подумать  у
другого остановиться, закормит, запоит; а бостончик  от  обеда  до  глубокой
ночи. И этакого-то человека обнесли и ныне нудят подать просьбу об отставке.
Побывайте, отец родной, у  всех  вельмож  там,  внушите  им,  какой  человек
Афанасий Иваныч; дело ли делать - так и кипит в руках; скажите,  что  донос,
дескать, на него сделан фальшиво, по проискам губернаторского  секретаря,  -
вас послушают, и  отпишите  с  первой  почтой  ко  мне.  Да  повидайтесь  со
старинным моим  сослуживцем,  Костиковым.  Я  слышал  от  одного  приезжего,
Студеницына, вашего же петербургского - чай, изволите знать, - что он  живет
на  Песках;  там  ребятишки  укажут  дом;  отпишите  с  той  же  почтой,  не
поленитесь, жив ли он, здоров ли, что делает, помнит ли меня?  Познакомьтесь
и подружитесь с ним: прекрасный человек - душа нараспашку, и балагур  такой.
Кончаю письмецо еще просьбицей..."

     Адуев перестал читать, медленно  разорвал  письмо  на  четыре  части  и
бросил под стол в корзинку, потом потянулся и зевнул.
     Он взял другое письмо и начал читать также вполголоса.

     "Любезный братец, милостивый государь, Петр Иваныч!"

     - Это что за сестрица! -  сказал  Адуев,  глядя  на  подпись:  -  Марья
Горбатова... - Он обратил лицо к потолку, припоминая что-то...
     - Что бишь это такое? что-то знакомое... ба, вот прекрасно - ведь  брат
женат был на Горбатовой; это ее сестра, это та... а! помню...
     Он нахмурился и стал читать.

     "Хотя рок разлучил нас, может быть, навеки и бездна лежит  между  нами;
прошли года..."

     Он пропустил несколько строчек и читал далее:

     "По гроб жизни буду помнить, как мы вместе, гуляючи около нашего озера,
вы, с опасностию жизни и здоровья, влезли по колено в  воду  и  достали  для
меня в тростнике большой желтый цветок, как из стебелька оного тек  какой-то
сок и перемарал нам руки, а вы почерпнули картузом воды, дабы  мы  могли  их
вымыть; мы очень много тогда этому смеялись. Как я была тогда счастлива! Сей
цветок и ныне хранится в книжке..."

     Адуев остановился. Видно было, что  это  обстоятельство  ему  очень  не
нравилось; он даже недоверчиво покачал головой.

     " А цела ли у вас та ленточка (продолжал он читать), что вы вытащили ив
моего комода, несмотря на все мои крики и моления..."

     - Я вытащил ленточку! - сказал он вслух, сильно нахмурившись. Помолчав,
пропустил еще несколько строк и читал:

     "А  я  обрекла  себя  на  незамужнюю  жизнь  и  чувствую  себя   весьма
счастливою; никто не запретит воспоминать сии блаженные времена..."

     "А, старая девка! - подумал Петр Иваныч. - Немудрено,  что  у  ней  еще
желтые цветы на уме! Что там еще?"

     "Женаты ли вы, любезнейший братец, и на  ком?  Кто  та  милая  подруга,
украсившая собой путь вашего бытия, назовите мне ее; я буду ее  любить,  как
родную сестру, и в мечтах соединять образ ее с вашим, буду молиться. А  если
не женаты, то по какой причине - напишите откровенно:  ваших  тайн  никто  у
меня не прочтет, я буду хранить их на своей груди, их вырвут у меня вместе с
сердцем. Не медлите; сгораю нетерпением читать ваши неизъяснимые строки.. "

     "Нет, вот твои так неизъяснимые строки!" - подумал Петр Иваныч.

     "Я  не знала (читал он), что милый наш Сашенька вдруг вздумает посетить
великолепную столицу, - счастливец! увидит прекрасные домы и магазины, будет
наслаждаться роскошью и прижмет к своей груди обожаемого дядю, - а я, я в то
время  буду  лить  слезы,  вспоминая счастливое время. Если бы я знала о его
отъезде,  дни  и  ночи  сидела  бы и вышила бы для вас подушку: арап с двумя
собаками;  вы  не  поверите, как я много раз плакала, глядя на сей узор: что
может  быть святее дружбы и верности?.. Теперь меня занимает сия одна мысль;
ей  посвящу  дни  свои, но не имею здесь хорошей шерсти, и потому покорнейше
прошу,  любезнейший  братец,  выслать.  вот  по  этим  образчикам, что я тут
вложила, что ни есть наилучшей английской шерсти, в самом скором времени, из
первого  магазина.  Но  что я говорю? какая ужасная мысль останавливает перо
мое!  может  быть,  уже  вы забыли нас, и где вам помнить бедною страдалицу,
которая удалилась от света и льет слезы? Но нет! я не могу подумать, чтоб вы
могли  быть  извергом,  как  все  мужчины:  нет!  мне сердце говорит, что вы
сохранили  к  нам  ко всем прежние чувствования среди роскоши и удовольствий
великолепной  столицы.  Сия  мысль  служит  бальзамом  для моего страждущего
сердца. Простите, не могу более продолжать, рука моя дрожит...
                                  Остаюсь по гроб ваша
                                              Марья Горбатова.
     P.  S.  Нет ли, братец, у вас хорошеньких книжек? пришлите, если вам не
нужно:  я  бы  на каждой странице вспоминала вас, плакала бы, или возьмите в
лавке  новых,  коли  недорого.  Говорят,  очень  хороши  сочинения господина
Загоскина  и  господина  Марлинского, - хоть их; а то я еще видела в газетах
заглавие  -  "О  Предрассудках", соч. г-на Пузины - пришлите, - я терпеть не
могу предрассудков".

     {Загоскин  М.  Н.  (1789-1852) - исторический романист. Наибольшей
     популярностью   в   30-х   годах   пользовался   его  роман  "Юрий
     Милославский",  проникнутый  идеализацией  старины и монархическим
     патриотизмом.
     Марлинский  -  литературный  псевдоним  декабриста А. А. Бестужева
     (1797-1837). В романе упоминается как автор романтических повестей
     (30-е годы), отличавшихся эффектной фабулой, возвышенным описанием
     чувств  и крайне вычурным и риторическим языком. С резкой критикой
     условного,  фальшивого романтизма Марлинского выступил в 1840 году
     В.  Белинский,  что  привело  к  решительному падению популярности
     сочинений Марлинского и его подражателей.}

     Прочитав, Адуев хотел отправить туда же и это письмо, но остановился.
     "Нет, - подумал он, - сберегу:  есть  охотники  до  таких  писем;  иные
собирают целые коллекции, - может быть, случится одолжить кого-нибудь".
     Он бросил письмо в бисерную корзинку, висевшую  на  стене,  потом  взял
третье письмо и начал читать:

     "Любезнейший мой деверек Петр Иваныч!
     Помните  ли,  как семнадцать годков тому назад мы справляли ваш отъезд?
Вот привел бог благословить на дальний путь и собственное чадо. Полюбуйтесь,
батюшка,  на  него  да вспомните покойника, нашего голубчика Федора Иваныча:
ведь  Сашенька  весь  в  него. Бог один знает, что вытерпело мое материнское
сердце, отпускаючи его на чужую сторону. Отправляю его, моего друга, прямо к
вам: не велела нигде приставать, окроме вас.."

     Адуев опять покачал головой.
     - Глупая старуха! - проворчал он и читал:

     "Он, пожалуй, по неопытности, остановился бы на постоялом дворе,  но  я
знаю, как это может огорчить родного дядю, и внушила взъехать прямо  к  вам.
То-то будет у вас радости при свидании! Не оставьте его,  любезный  деверек,
вашими советами и возьмите на свое попечение;  передаю  его  вам  с  рук  на
руки".

     Петр Иваныч опять остановился.

     "Ведь вы там один у него (читал он потом). -  Присмотрите  за  ним,  не
балуйте уж слишком-то, да и не взыскивайте очень строго:  взыскать-то  будет
кому, взыщут и чужие, а приласкать некому, кроме своего;  он  же  сам  такой
ласковый: вы только увидите его, так  и  не  отойдете.  И  начальнику-то,  у
которого он будет служить, скажите, чтоб берег моего Сашеньку и обращался бы
с ним понежнее пуще всего: он у меня был нежненький. Остерегайте его от вина
и от карт. Ночью, - ведь вы, я чай, в одной комнате будете спать, - Сашенька
привык лежать на спине: от этого, сердечный, больно  стонет  и  мечется;  вы
тихонько разбудите его да перекрестите: сейчас и пройдет, а летом покрывайте
ему рот платочком: он его разевает во сне, а проклятые мухи так туда и лезут
под утро. Не оставьте его также в случае нужды и деньгами..."

     Адуев нахмурился, но вскоре лицо его опять прояснилось, когда он прочел
далее:

     "А я вышлю, что понадобится, да и ему в руки дала теперь тысячу рублей,
только чтоб он не тратил  их  на  пустяки,  да  чтоб  у  него  подлипалы  не
выманили, ведь там у вас,  в  столице,  слышь,  много  мошенников  и  всяких
бессовестных людей. А затем  простите,