нишь: обед  в  двенадцать,  --
отрицательно  качая  головой,  сказал  улан  и  встал  со своим
выбритым подбородком, в бурых усах,  соединенных  с  такими  же
баками,  высокий,  старчески  твердый,  в  просторном чесучовом
костюме и  тупоносых  башмаках,  с  костылем  в  широкой  руке,
покрытой гречкою, потрепал меня по плечу и скорым шагом ушел. И
вот  тут-то,  когда  я  тоже  встал,  чтоб выйти через соседнюю
комнату на балкон, она и вскочила, мелькнула и скрылась,  сразу
поразив   меня   радостным   восхищением.  Я  вышел  на  балкон
изумленный: в самом деле, красавица! -- и долго стоял так,  как
бы  собираясь  с  мыслями.  Я  так ждал их в столовую, но когда
наконец услыхал их в столовой с балкона, вдруг сбежал в сад, --
охватил какой-то страх не то перед обеими, с одной из которых я
имел уже пленительную тайну, не то больше всего  перед  Натали,
перед  тем мгновенным, чем она полчаса тому назад ослепила меня
в своей быстроте. Я походил  по  саду,  лежавшему,  как  и  вся
усадьба,  в речной низменности, наконец преодолел себя, вошел с
напускной простотой и встретил веселую смелость  Сони  и  милую
шутку  Натали,  которая  с  улыбкой  вскинула на меня из черных
ресниц сияющую черноту своих глаз, особенно  поразительную  при
свете ее волос:
     -- Мы уже виделись!
     Потом   мы  стояли  на  балконе,  облокотясь  на  каменную
баллюстраду, с летним удовольствием чувствуя, как горячо  печет
нам раскрытые головы, и Натали стояла возле меня, а Соня, обняв
ее и будто рассеянно глядя куда-то, с усмешкой напевала: "Средь
шумного бала, случайно..." Потом выпрямилась:
     -- Ну, купаться! В первую очередь мы, потом пойдешь ты...
     Натали побежала за простынями, а она задержалась и шепнула
мне:
     -- Изволь  с нынешнего дня притворяться, что ты влюбился в
Натали. И берегись, если окажется,  что  тебе  притворяться  не
надо.
     И  я  чуть  не ответил с веселой дерзостью, что да, уже не
надо, а она, покосясь на дверь, тихо прибавила:
     -- Приду к тебе после обеда...
     Когда они вернулись, пошел  в  купальню  я  --  сперва  по
длинной  березовой  аллее,  потом  среди разных старых деревьев
прибрежья, где тепло пахло речной водой и  орали  на  древесных
верхушках   грачи,   шел  и  опять  думал  с  двумя  совершенно
противоположными чувствами о  Натали  и  о  Соне,  что  я  буду
купаться в той же воде, в которой только что купались они...
     После  обеда  среди  всего  того счастливого, бесцельного,
привольного и спокойного, что глядело из сала в открытые  окна,
-- небо,  зелень,  солнце,  --  после долгого обеда с окрошкой,
жареными цыплятами и малиной со сливками, за которым  я  втайне
замирал  от  присутствия  Натали и от ожидания того часа, когда
затихнет весь дом на послеобеденное время и  Соня  (вышедшая  к
обеду  с  темно-красной  бархатистой  розой  в  волосах) тайком
прибежит ко мне, чтобы продолжить вчерашнее уже не наспех и  не
как-нибудь,  я  тотчас ушел в свою комнату и притворил сквозные
ставни, стал ждать ее, лежа на турецком диване,  слушая  жаркую
тишину усадьбы и уже томное, послеполуденное пение птиц в саду,
из  которого  шел  в  ставни сладкий от цветов и трав воздух, и
безвыходно думал: как же мне теперь жить в этой  двойственности
-- в  тайных  свиданиях  с Соней и рядом с Натали, одна мысль о
которой уже охватывает меня таким  чистым  любовным  восторгом,
страстной   мечтой  глядеть  на  нее  только  с  тем  радостным
обожанием, с которым я давеча глядел на  ее  тонкий  склоненный
стан,   на   острые  девичьи  локти,  которыми  она,  полустоя,
опиралась на нагретый солнцем старый камень  балюстрады?  Соня,
облокотясь  рядом  с  ней  и  обняв  ее  за плечо, была в своем
батистовом пеньюаре с оборками и похожа на только что  вышедшую
замуж  молодую  женщину,  а она в холстинковой юбочке и вышитой
малороссийской  сорочке,  под  которыми  угадывалось  все  юное
совершенство ее сложения, казалась чуть не подростком. В том-то
и  была  высшая  радость,  что  я  даже  помыслить  не  смел  о
возможности поцеловать ее с теми же чувствами, с какими целовал
вчера Соню! В легком  и  широком  рукаве  сорочки,  вышитой  по
плечам   красным   и  синим,  была  видна  ее  тонкая  рука,  к
сухо-золотистой коже которой прилегали рыжеватые волоски, --  я
глядел  и  думал: что испытал бы я, если бы посмел коснуться их
губами! И, чувствуя мой взгляд, она вскинула на меня  блестящую
черноту  глаз и всю свою яркую головку, обвитую плетью довольно
крупной косы. Я отошел и поспешно опустил глаза, увидав ее ноги
сквозь просвечивающий на солнце подол юбки и  тонкие,  крепкие,
породистые щиколотки в сером прозрачном чулке...
     Соня, с розой в волосах, быстро отворила и затворила верь,
тихо воскликнула:  "Как, ты спал?" Я вскочил -- что ты, что ты,
мог ли я спать! -- схватил ее руки. "Запри дверь на ключ..."  Я
кинулся к двери, она села на диван, закрывая глаза, -- "Ну, иди
ко  мне",  -- и мы сразу потеряли всякий стыд и рассудок. Мы не
проронили почти ни слова за эти минуты, и она, во всей прелести
своего жаркого тела,  позволила  целовать  себя  уже  всюду  --
только  целовать -- и все сумрачней закрывала глаза, все больше
разгоралась лицом, и опять, уходя и поправляя  волосы,  шепотом
пригрозила:
     -- А  что  до  Натали,  то  повторяю:  берегись перейти за
притворство. Характер у меня вовсе не такой  милый,  как  можно
думать!
     Роза  валялась на полу. Я спрятал ее в стол, и к вечеру ее
темно-красный бархат стал вялым и лиловым.

     III

     Жизнь моя пошла внешне обыденно, но внутренне я не знал ни
минуты покоя, все  больше  и  больше  привязываясь  к  Соне,  к
сладкой  привычке  изнурительно-страстных  свиданий  с  ней  по
ночам, -- она теперь приходила ко мне  только  поздно  вечером,
когда  весь  дом  засыпал,  -- и все мучительнее и восторженнее
следя тайком за Натали, за каждым ее движением. Все шло обычным
летним порядком: встречи утром, купанье перед  обедом  и  обед,
потом  отдых  по  своим  комнатам, потом сад, -- они что-нибудь
вышивали, сидя в березовой аллее и заставляя меня читать  вслух
Гончарова,  или  варили варенье на тенистой полянке под дубами,
недалеко от дома, вправо от балкона; в пятом часу чай на другой
тенистой поляне, влево, вечером прогулки или крокет на  широком
дворе  перед домом, -- я с Натали против Сони или Соня с Натали
против меня, -- в сумерки ужин в столовой... После  ужина  улан
уходил  спать, а мы еще долго сидели в темноте на балконе, мы с
Соней шутя и куря, а Натали молча. Наконец Соня говорила:  "Ну,
спать!"  --  и,  простясь  с  ними, я шел к себе, с холодеющими
руками ждал того заветного часа, когда весь дом станет темен  и
так  тих,  что  слышно,  как непрерывно тикающей ниточкой бегут
карманные часы у моего изголовья под нагоревшей свечой,  и  все
дивился,  ужасался:  за  что  так  наказал меня Бог, за что дал
сразу  две  любви,  такие  разные  и  такие  страстные,   такую
мучительную  красоту  обожания  Натали и такое телесное упоение
Соней. Я чувствовал, что вот-вот мы с  ней  не  выдержим  нашей
неполной  близости и что я совсем сойду тогда с ума от ожидания
наших ночных встреч и от ощущения их потом весь день, и все это
рядом с Натали! Соня уже ревновала, грозно вспыхивала иногда, а
вместе с тем наедине говорила мне:
     -- Боюсь, что мы  с  тобой  за  столом  и  при  Натали  не
достаточно просты. Папа, мне кажется, начинает что-то замечать.
Натали  тоже,  а  нянька, конечно, уже уверена в нашем романе и
небось наушничает папе. Сиди побольше в саду с  Натали  вдвоем,
читай  ей  этот  несносный  "Обрыв",  уводи ее иногда гулять по
вечерам... Это ужасно, я ведь замечаю, как идиотски  ты  пялишь
на  нее глаза, временами чувствую к тебе ненависть, готова, как
какая-нибудь Одарка, вцепиться при всех тебе в волосы,  да  что
же мне делать?
     Ужаснее всего было то, что, как мне казалось, начала не то
страдать,  не то негодовать, чувствовать, что что-то есть между
мной и Соней  тайное,  Натали.  Она,  и  без  того  молчаливая,
становилась  все  молчаливее,  играла  в  крокет  или  вышивала
излишне  пристально.  Мы  как  будто  привыкли  друг  к  другу,
сблизились,  но  вот  я  как-то  пошутил,  сидя  с ней вдвоем в
гостиной, где она перелистывала ноты, полулежа на диване:
     -- А  я  слышал,  Натали,  что,  может  быть,  мы  с  вами
породнимся.
     Она резко взглянула на меня:
     -- Как это?
     -- Мой кузен, Алексей Николаич Мещерский...
     Она не дала мне договорить:
     -- Ах, вот что! Ваш кузен, этот, простите, упитанный, весь
заросший  черными  блестящими  волосами,  картавящий  великан с
красным  сочным  ртом...  И  кто  дал  вам  право  на  подобные
разговоры со мной?
     Я испугался:
     -- Натали,  Натали,  за  что  вы  так  строги ко мне1 Даже
пошутить нельзя! Ну простите меня, -- сказал я, беря ее руку.
     Она не отняла руки и сказала:
     -- Я до сих пор не понимаю... не знаю вас...  Но  довольно
об этом...
     Чтобы  не  видеть  ее томительно влекущих к себе теннисных
белых башмачков, вкось подобранных на диване, я встал  и  вышел
на балкон. Заходила из-за сада туча, тускнел воздух, все шире и
ближе  шел  по  саду  мягкий  летний  шум,  сладко дуло полевым
дождевым ветром, и меня  вдруг  так  сладко,  молодо  и  вольно
охватило какое-то беспричинное, на все согласное счастье, что я
крикнул:
     -- Натали, на минутку!
     Она подошла к порогу:
     -- Что?
     -- Вздохните  -- какой ветер! Какой радостью могло бы быть
все!
     Она помолчала.
     -- Да.
     -- Натали, как вы неласковы  со  мной!  Вы  что-то  имеете
против меня?
     Она гордо пожала плечом:
     -- Что и почему я могу иметь против вас?
     Вечером,  лежа в темноте в плетеных креслах на балконе, мы
все трое молчали, -- звезды только кое-где  мелькали  в  темных
облаках,  слабо  тянуло  со  стороны  реки  вялым  ветром,  там
дремотно журчали лягушки.
     -- К дождю,  спать  хочется,  --  сказала  Соня,  подавляя
зевок.  --  Нянька  сказала, народился молодой месяц и теперь с
неделю будет "обмываться". -- И, помолчав, добавила: -- Натали,
что вы думаете о первой любви?
     Натали откликнулась из темноты:
     -- Я в одном убеждена: в страшном  различии  первой  любви
юноши и девушки.
     Соня подумала:
     -- Ну, и девушки бывают разные... И решительно встала:
     -- Нет, спать, спать!
     -- А  я  еще  подремлю  тут, мне ночь нравится, -- сказала
Натали.
     Я прошептал, слушая удаляющиеся шаги Сони:
     -- Что-то нехорошо говорили мы нынче с вами!
     Она ответила:
     -- Да, да, мы нехорошо говорили...
     На другой день мы встретились как  будто  спокойно.  Ночью
шел тихий дождь, но утром погода разгулялась, после обеда стало
сухо  и  жарко.  Перед  чаем  в  пятом  часу, когда Соня делала
какие-то хозяйственные подсчеты в кабинете улана, мы  сидели  в
березовой  аллее  и  пытались продолжать чтение вслух "Обрыва".
Она, наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и от
времени до времени с сладкой  тоской  взглядывал  на  ее  левую
руку,  видную в рукаве, на рыжеватые волоски, прилегавшие к ней
выше кисти и на такие же там, где шея сзади переходила в плечо,
и читал все оживленнее, не понимая ни слова. Наконец сказал:
     -- Ну теперь почитайте вы...
     Она разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки  ее
грудей,  отложила  шитье и, опять наклонись, низко опустив свою
странную и чудесную голову и показывая  мне  затылок  и  начало
плеча, положила книгу на колени, стала читать скорым и неверным
голосом.  Я  глядел на ее руки, на колени под книгой, изнемогая
от неистовой любви к ним и звуку ее  голоса.  В  разных  местах
предвечернего  сада  вскрикивали  на  лету  иволги,  против нас
высоко висел, прижавшись к стволу сосны, одиноко росшей в аллее
среди берез, красновато-серый дятел...
     -- Натали, какой удивительный цвет волос  у  вас!  А  коса
немного темнее, цвета спелой кукурузы...
     Она продолжала читать.
     -- Натали, дятел, посмотрите!
     Она взглянула вверх:
     -- Да,  да,  я  его  уже  видела,  и нынче видела, и вчера
видела... Не мешайте читать.
     Я помолчал, потом снова:
     -- Посмотрите, как это похоже на засохших серых червячков.
     -- Что, где?
     Я указал ей на  скамью  между  нами,  на  засохший  птичий
известковый помет:
     -- Правда?
     И взял и сжал ее руку, бормоча и смеясь от счастья:
     -- Натали, Натали!
     Она тихо и долго поглядела на меня, потом выговорила:
     -- Но вы же любите Соню!
     Я  покраснел,  как  пойманный мошенник, но с такой горячей
поспешностью отрекся от Сони,  что  она  даже  слегка  раскрыла
губы:
     -- Это неправда?
     -- Неправда,  неправда!  Я  ее очень люблю, но как сестру,
ведь мы знаем друг друга с детства!

     IV

     На другой день она не вышла ни утром, ни к обеду.
     -- Соня, что с Натали? -- спросил улан, и  Соня  ответила,
нехорошо засмеявшись:
     -- Лежит  все утро в распашонке, нечесаная, по лицу видно,
что ревела, принесли ей кофе -- не допила... Что такое? "Голова
болит". Уж не влюбилась ли!
     -- Очень просто, -- сказал  улан  бодро,  с  одобрительным
намеком глянув на меня, но отрицая головой.
     Вышла  Натали  только  к вечернему чаю, но вошла на балкон
легко и живо,  улыбнулась  мне  приветливо  и  как  будто  чуть
виновато,  удивив меня этой живостью, улыбкой и некоторой новой
нарядностью:  волосы  убраны  туго,  спереди  немного  подвиты,
волнисто  тронуты  щипцами, платье другое, из чего-то зеленого,
цельное, очень простое и очень ловкое, особенно в перехвате  на
талии,  туфельки  черные,  на высоких каблучках, -- я внутренне
ахнул от нового восторга.  Я,  сидя  на  балконе,  просматривал
"Исторический  вестник",  несколько книг которого дал мне улан,
когда она вдруг вошла с этой  живостью  и  несколько  смущенной
приветливостью:
     -- Добрый  вечер.  Идем  чай пить. Сегодня за самоваром я.
Соня нездорова.
     -- Как? То вы, то она?
     -- У меня просто болела голова  с  утра.  Стыдно  сказать,
только сейчас привела себя в порядок...
     -- До  чего  удивительно  это  зеленое  при ваших глазах и
волосах! -- сказал я. И вдруг спросил, краснея: -- Вы вчера мне
поверили?
     Она тоже покраснела -- тонко и ало -- и отвернулась:
     -- Не сразу, не совсем. Потом  вдруг  сообразила,  что  не
имею основания не верить вам... и что, в сущности, какое же мне
дело до ваших с Соней чувств? Но идем...
     К ужину вышла и Соня и улучила минуту сказать мне:
     -- Я  заболела.  У  меня это проходит всегда очень тяжело,
дней пять лежу. Нынче еще могла выйти, а завтра  уж  нет.  Веди
себя умно без меня. Я тебя страшно люблю и ужасно ревную.
     -- Неужто даже не заглянешь нынче ко мне?
     -- Ты глуп!
     Это было и счастье и несчастье: пять дней полной свободы с
Натали и пять дней не видать по ночам у себя Сони!
     С неделю правила домом, всем распоряжалась, ходила в белом
передничке  через  двор  в поварскую Натали -- я никогда еще не
видал ее такой деловитой, видно было, что роль  заместительницы
Сони  и заботливой хозяйки доставляет ей большое удовольствие и
что она как будто отдыхает от тайной внимательности к тому, как
мы с Соней говорим, переглядываемся. Все эти  дни,  пережив  за
обедом  сперва  тревогу, все ли хорошо, а потом довольство, что
все  хорошо  и  старик-повар  и   Христя,   хохлушка-горничная,
приносили  и  подавали  вовремя,  не раздражая улана, она после
обеда уходила к Соне, куда меня не пускали, и оставалась у  ней
до  вечернего  чая,  а  после  ужина весь вечер. Бывать со мной
наедине она, очевидно,  избегала,  и  я  недоумевал,  скучал  и
страдал в одиночестве. Почему стала ласкова, а избегает? Боится
Сони  или  себя,  своего  чувства  ко  мне? И страстно хотелось
верить, что себя, и я упивался все крепнущей мечтой:  не  навек
же  я  связан  с Соней, не век же мне -- да и Натали -- гостить
тут, через неделю-другую я все равно должен буду  уехать  --  и
тогда    конец   моим   мучениям...   найду   предлог   поехать
познакомиться  со  Станкевичами,  как  только  Натали  вернется
домой... Уехать от Сони, да еще с обманом, с этой тайной мечтой
о Натали, с надеждой на ее любовь и руку, будет, конечно, очень
больно,  -- разве только с одной страстью целую я Соню, разве я
не люблю и ее? -- но что же делать, этого, рано или поздно, все
равно не избежишь... И непрестанно думая  так,  в  непрестанном
душевном  волнении,  в  ожидании чего-то, я старался вести себя
при встречах с Натали как можно сдержаннее, милее  --  терпеть,
терпеть  до поры до времени. Я страдал, скучал, -- как нарочно,
дня три шел дождь, мерно бежал, стучал тысячами лапок по крыше,
в доме было сумрачно, на потолке и на лампе  в  столовой  спали
мухи,  --  но крепился, по часам сидел иногда в кабинете улана,
слушая его всякие рассказы...
     Соня начала выходить сперва в халатике, на час, на два,  с
томной   улыбкой  к  своей  слабости,  ложилась  на  балконе  в
полотняное кресло и, к моему ужасу, говорила со мной капризно и
не в меру нежно, не стесняясь присутствием Натали:
     -- Посиди возле меня,  Витик,  мне  больно,  мне  грустно,
расскажи  что-нибудь смешное... Месяц-то и правда обмывался, да
уж  обмылся,  кажется;  распогодилось  и  как   сладко   пахнет
цветами...
     Я, втайне раздражаясь, отвечал:
     -- Раз цветы сильно пахнут, будет опять обмываться.
     Она била меня по руке:
     -- Не смей возражать больной!
     Наконец  стала  выходить  и  к  обеду,  и к вечернему чаю,
только еще бледная и приказывая  подавать  себе  кресло.  Но  к
ужину  и  на  балкон  после ужина еще не выходила. И раз Натали
сказала мне после вечернего чая, когда она ушла к себе и Христя
понесла со стола самовар в поварскую:
     -- Соня сердится, что я все сижу возле  нее,  что  вы  все
один  и  один.  Она  еще  не  совсем  поправилась, а вы без нее
скучаете.
     -- Я скучаю только без вас, -- ответил  я.  --  Когда  вас
нет...
     Она   изменилась   в   лице,   но  справилась,  с  усилием
улыбнулась:
     -- Но мы же условились не ссориться  больше...  Послушайте
лучше  вот что: вы засиделись дома, пойдите погуляйте до ужина,
а потом я посижу с вами в  саду,  предсказания  насчет  месяца,
слава Богу, не сбылись, ночь будет прекрасная...
     -- Соне меня жаль, а вам? Нисколько?
     -- Страшно  жаль,  --  ответила  она и неловко засмеялась,
ставя на поднос чайную посуду. --  Но,  слава  Богу,  Соня  уже
здорова, скоро не будете скучать...
     При  словах  "а  вечером  я  посижу  с вами" сердце у меня
сжалось сладко и таинственно, но я тотчас подумал: да нет!  это
просто  только  ласковое  слово!  Я пошел к себе и долго лежал,
глядя в потолок. Наконец встал, взял в прихожей картуз и чью-то
палку и  бессознательно  вышел  из  усадьбы  на  широкий  шлях,
пролегавший  между  усадьбой  и хохлацкой деревней немного выше
ее, на степном голом взгорье. Шлях вел в пустые вечерние  поля.
Всюду  было холмисто, но просторно, далеко видно. Слева от меня
лежала  речная  низменность,  за  ней  слегка   поднимались   к
горизонту  тоже  пустые поля, там только что село солнце, горел
закат.  Справа  краснел  против  него  правильный   ряд   белых
одинаковых  хат точно вымершей деревни, и я с тоской смотрел то
на закат, то на них. Когда повернул назад, навстречу тянуло  то
теплым,  то  почти  горячим  ветром и уже светил в небе молодой
месяц, не суливший ничего доброго: блестела одна половина  его,
но  как  прозрачная  паутина  видна была и другая, а все вместе
напоминало желудь.
     За ужином -- ужинали на этот раз тоже в саду, в доме  было
жарко, -- я сказал улану:
     -- Дядя,  что  вы  думаете  о  погоде? Мне кажется, завтра
будет дождь.
     -- Почему, мой друг?
     -- Я только что ходил в поле, с грустью думал,  что  скоро
покину вас...
     -- Это почему?
     Натали тоже вскинула на меня глаз