ицу.
     Круто   поворачивая   высокого   старого   рысака,  скребя
подрезами, Касаткин неодобрительно качнул шапкой:
     -- Охота пуще неволи!
     Большой и несколько запущенный вестибюль, просторный  лифт
и  пестроглазый,  в  ржавых  веснушках,  мальчик  Вася, вежливо
стоявший в своем мундирчике, пока лифт медленно тянулся  вверх,
-- вдруг   стало   жалко  покидать  все  это,  давно  знакомое,
привычное. "И правда, зачем я еду?"  Он  посмотрел  на  себя  в
зеркало:  молод,  бодр,  сухо-породист,  глаза блестят, иней на
красивых усах, хорошо и легко одет... в Ницце  теперь  чудесно,
Генрих  отличный  товарищ...  а  главное,  всегда  кажется, что
где-то  там  будет  что-то  особенно  счастливое,  какая-нибудь
встреча... остановишься где-нибудь в пути, -- кто тут жил перед
тобою,  что висело и лежало в этом гардеробе, чьи это забытые в
ночном столике женские шпильки? Опять будет запах газа, кофе  и
пива  на  венском  вокзале,  ярлыки  на  бутылках австрийских и
итальянских вин на  столиках  в  солнечном  вагоне-ресторане  в
снегах  Земмеринга,  лица и одежды европейских мужчин и женщин,
наполняющих этот вагон  к  завтраку...  Потом  ночь,  Италия...
Утром,  по дороге вдоль моря к Ницце, то пролеты в грохочущей и
дымящей темноте туннелей и слабо горящие  лампочки  на  потолке
купе,  то  остановки  и  что-то  нежно и непрерывно звенящее на
маленьких станциях в цветущих розах, возле  млеющего  в  жарком
солнце,  как сплав драгоценных камней, заливчике... И он быстро
пошел по коврам теплых коридоров Лоскутной.
     В номере было тоже тепло,  приятно.  В  окна  еще  светила
вечерняя  заря,  прозрачное  вогнутое  небо. Все было прибрано,
чемоданы готовы. И опять стало немного грустно -- жаль покидать
привычную комнату и всю московскую  зимнюю  жизнь,  и  Надю,  и
Ли...
     Надя  должна была вот-вот забежать проститься. Он поспешно
спрятал в чемодан вино и фрукты, бросил пальто и шапку на диван
за круглым столом и тотчас услыхал  скорый  стук  в  дверь.  Не
успел  отворить,  как  она  вошла  и обняла его, вся холодная и
нежно-душистая, в беличьей шубке, в беличьей шапочке,  во  всей
свежести своих шестнадцати лет, мороза, раскрасневшегося личика
и ярких зеленых глаз.
     -- Едешь?
     -- Еду, Надюша...
     Она вздохнула и упала в кресло, расстегивая шубку.
     -- Знаешь,  я,  слава Богу, ночью заболела... Ах, как бы я
хотела проводить тебя на вокзал! Почему ты мне не позволяешь?
     -- Надюша, ты же сама знаешь,  что  это  невозможно,  меня
будут   провожать   совсем  незнакомые  тебе  люди,  ты  будешь
чувствовать себя лишней, одинокой...
     -- А за то, чтобы поехать с тобой, я  бы,  кажется,  жизнь
отдала!
     -- А я? Но ты же знаешь, что это невозможно...
     Он  тесно  сел  к ней в кресло, целуя ее в теплую шейку, и
почувствовал на своей щеке ее слезы.
     -- Надюша, что же это?
     Она подняла лицо и с усилием улыбнулась:
     -- Нет, нет, я не буду... Я  не  хочу  по-женски  стеснять
тебя, ты поэт, тебе необходима свобода.
     -- Ты   у   меня   умница,   --  сказал  он,  умиляясь  ее
серьезностью и ее детским профилем  --  чистотой,  нежностью  и
горячим  румянцем щеки, треугольным разрезом полураскрытых губ,
вопрошающей невинностью поднятой ресницы в слезах. -- Ты у меня
не такая, как другие женщины, ты сама поэтесса.
     Она топнула в пол:
     -- Не смей мне говорить о других женщинах!
     И с умирающими глазами зашептала ему в ухо, лаская мехом и
дыханием:
     -- На минутку... Нынче еще можно...

     Подъезд Брестского вокзала светил в  синей  тьме  морозной
ночи.  Войдя  в гулкий вокзал вслед за торопящимся носильщиком,
он   тотчас   увидал   Ли:   тонкая,    длинная,    в    прямой
черно-маслянистой  каракулевой шубке и черном бархатном большом
берете, из-под которого длинными  завитками  висели  вдоль  щек
черные  букли,  держа руки в большой каракулевой муфте, она зло
смотрела на него своими страшными в своем  великолепии  черными
глазами.
     -- Все-таки уезжаешь, негодяй, -- безразлично сказала она,
беря его  под  руку и спеша вместе с ним своими высокими серыми
ботиками вслед за носильщиком.  --  Погоди,  пожалеешь,  другой
такой не наживешь, останешься со своей дурочкой поэтессой.
     -- Эта дурочка еще совсем ребенок, Ли, -- как тебе не грех
думать Бог знает что.
     -- Молчи.  Я-то  не  дурочка.  И  если правда есть это Бог
знает что, я тебя серной кислотой оболью.
     Из-под  готового  поезда,  сверху   освещенного   матовыми
электрическими шарами, валил горячо шипящий серый пар, пахнущий
каучуком.   Международный   вагон  выделялся  своей  желтоватой
деревянной обшивкой. Внутри, в его узком коридоре  под  красным
ковром,  в  пестром  блеске  стен,  обитых  тисненой  кожей,  и
толстых,  зернистых  дверных  стекол,   была   уже   заграница.
Проводник-поляк  в  форменной коричневой куртке отворил дверь в
маленькое купе, очень жаркое, с тугой,  уже  готовой  постелью,
мягко  освещенное  настольной  лампочкой  под  шелковым красным
абажуром.
     -- Какой ты счастливый! -- сказала Ли. -- Тут у тебя  даже
собственный  нужник  есть.  А  рядом  кто?  Может, какая-нибудь
стерва-спутница?
     И она подергала дверь в соседнее купе:
     -- Нет, тут заперто. Ну, счастлив  твой  Бог!  Целуй  меня
скорей, сейчас будет третий звонок...
     Она    вынула    из    муфты   руку,   голубовато-бледную,
изысканно-худую, с длинными,  острыми  ногтями,  и,  извиваясь,
порывисто обняла его, неумеренно сверкая глазами, целуя и кусая
то в губы, то в щеки и шепча:
     -- Я тебя обожаю, обожаю, негодяй!

     За  черным  окном  огненной  ведьмой неслись назад крупные
оранжевые искры,  мелькали  освещаемые  поездом  белые  снежные
скаты  и  черные  чащи соснового леса, таинственные и угрюмые в
своей неподвижности, в загадочности своей зимней ночной  жизни.
Он  закрыл  под столиком раскаленную топку, опустил на холодное
стекло плотную штору и  постучал  в  дверь  возле  умывальника,
соединявшую  его  и  соседнее купе. Дверь оттуда отворилась, и,
смеясь,  вошла  Генрих,  очень  высокая,  в  сером  платье,   с
греческой  прической  рыже-лимонных  волос,  с  тонкими,  как у
англичанки, чертами лица, с живыми янтарно-коричневыми глазами.
     -- Ну что, напрощался? Я все  слышала.  Мне  больше  всего
понравилось, как она ломилась ко мне и обложила меня стервой.
     -- Начинаешь ревновать, Генрих?
     -- Не  начинаю,  а  продолжаю.  Не  будь она так опасна, я
давно бы потребовала ее полной отставки.
     -- Вот в том-то и  дело,  что  опасна,  попробуй-ка  сразу
отставить такую! А потом, ведь переношу же я твоего австрийца и
то, что послезавтра ты будешь ночевать с ним.
     -- Нет, ночевать я с ним не буду. Ты отлично знаешь, что я
еду прежде всего затем, чтобы развязаться с ним.
     -- Могла  бы  сделать  это  письменно.  И отлично могла бы
ехать прямо со мной.
     Она  вздохнула  и  села,  поправляя  блестящими   пальцами
волосы, мягко касаясь их, положив нога на ногу в серых замшевых
туфлях с серебряными пряжками:
     -- Нет, мой друг, я хочу расстаться с ним так, чтобы иметь
возможность  продолжать работать у него. Он человек расчетливый
и пойдет на мирный разрыв. Кого он найдет, кто бы мог,  как  я,
снабжать   его   журнал   всеми   театральными,  литературными,
художественными  скандалами  Москвы  и  Петербурга?  Кто  будет
переводить   и   устраивать   его   гениальные  новеллы?  Нынче
пятнадцатое. Ты, значит, будешь в Ницце восемнадцатого, а я  не
позднее  двадцатого,  двадцать  первого. И довольно об этом, мы
ведь с тобой прежде всего добрые друзья и товарищи.
     -- Товарищи... -- сказал он, радостно глядя на  ее  тонкое
лицо  в  алых  прозрачных  пятнах на щеках. -- Конечно, лучшего
товарища, чем ты, Генрих, у меня никогда  не  будет.  Только  с
тобой одной мне всегда легко, свободно, можно говорить обо всем
действительно  как  с  другом,  но,  знаешь,  какая беда? Я все
больше влюбляюсь в тебя.
     -- А где ты был вчера вечером?
     -- Вечером? Дома.
     -- А с кем? Ну да Бог с  тобой.  А  ночью  тебя  видели  в
"Стрельне",  ты  был  в  какой-то  большой компании в отдельном
кабинете, с цыганами. Вот это уже дурной тон --  Степы,  Груши,
их роковые очи...
     -- А венские пропойцы, вроде Пшибышевского?
     -- Они,  мой  друг, случайность и совсем не по моей части.
Она правда так хороша, как говорят, эта Маша?
     -- Цыганщина тоже не по моей части, Генрих. А Маша...
     -- Ну, ну, опиши мне ее.
     -- Нет,  вы  положительно   становитесь   ревнивы,   Елена
Генриховна. Что ж тут описывать, не видала ты, что ли, цыганок?
Очень  худа  и  даже  не  хороша  --  плоские дегтярные волосы,
довольно грубое кофейное лицо, бессмысленные  синеватые  белки,
лошадиные  ключицы  в каком-то желтом крупном ожерелье, плоский
живот...  это-то,  впрочем,  очень  хорошо  вместе  с   длинным
шелковым  платьем  цвета золотистой луковой шелухи. И знаешь --
как подберет на руки шаль из тяжелого старого  шелка  и  пойдет
под  бубны  мелькать из-под подола маленькими башмачками, мотая
длинными серебряными серьгами, --  просто  несчастье!  Но  идем
обедать.
     Она встала, легонько усмехнувшись:
     -- Идем.  Ты  неисправим, друг мой. Но будем довольны тем,
что Бог дает. Смотри, как у нас хорошо. Две чудесных комнатки!
     -- И одна совсем лишняя...
     Она накинула на волосы  вязаный  оренбургский  платок,  он
надел  дорожную  каскетку, и они, качаясь, пошли по бесконечным
туннелям  вагонов,  переходя  железные  лязгающие   мостики   в
холодных,  сквозящих  и сыплющих снежной пылью гармониках между
вагонами.
     Он вернулся один, -- сидел в ресторане, курил, -- она ушла
вперед. Когда вернулся,  почувствовал  в  теплом  купе  счастье
совсем  семейной  ночи.  Она  откинула на постели угол одеяла и
простыни, вынула его ночное белье, поставила  на  столик  вино,
положила  плетенную из дранок коробку с грушами и стояла, держа
шпильки в губах, подняв голые руки к волосам и выставив  полные
груди,  перед  зеркалом над умывальником, уже в одной рубашке и
на босу ногу в ночных туфлях, отороченных песцом. Талия  у  нее
была  тонкая,  бедра  полновесные,  щиколки легкие, точеные. Он
долго целовал ее стоя, потом они сели на постель и  стали  пить
рейнское вино, опять целуясь холодными от вина губами.
     -- А Ли? -- сказала она. -- А Маша?

     Ночью,  лежа  с ней рядом в темноте, он говорил с шутливой
грустью:
     -- Ax, Генрих, как люблю я вот такие  вагонные  ночи,  эту
темноту  в мотающемся вагоне, мелькающие за шторой огни станции
-- и вас, вас, "жены человеческие, сеть прельщения  человеком"!
Эта   "сеть"   нечто   поистине  неизъяснимое,  Божественное  и
дьявольское, и когда я пишу об этом, пытаюсь выразить его, меня
упрекают в бесстыдстве, в низких  побуждениях...  Подлые  души!
Хорошо сказано в одной старинной книге: "Сочинитель имеет такое
же  полное  право  быть  смелым  в своих словесных изображениях
любви и лиц ее, каковое во все  времена  предоставлено  было  в
этом  случае  живописцам  и  ваятелям: только подлые души видят
подлое даже в прекрасном или ужасном".
     -- А у Ли, -- спросила Генрих, -- груди, конечно,  острые,
маленькие, торчащие в разные стороны? Верный признак истеричек.
     -- Да.
     -- Она глупа?
     -- Нет...  Впрочем,  не знаю. Иногда как будто очень умна,
разумна, проста, легка  и  весела,  все  схватывает  с  первого
слова,  а  иногда  несет  такой  высокопарный, пошлый или злой,
запальчивый вздор, что я сижу  и  слушаю  ее  с  напряжением  и
тупостью идиота, как глухонемой... Но ты мне надоела с Ли.
     -- Надоела, потому что не хочу больше быть товарищем тебе.
     -- И  я  этого  больше  не  хочу. И еще раз говорю: напиши
этому венскому прохвосту, что ты увидишься с ним на  возвратном
пути,  а  сейчас нездорова, должна отдохнуть после инфлуэнции в
Ницце. И поедем, не расставаясь, и не в Ниццу, а куда-нибудь  в
Италию...
     -- А почему не в Ниццу?
     -- Не знаю. Вдруг почему-то расхотелось. Главное -- поедем
вместе!
     -- Милый,  мы об этом уже говорили. И почему Италия? Ты же
уверял меня, что возненавидел Италию.
     -- Да, правда. Я зол  на  нее  из-за  наших  эстетствующих
болванов.  "Я  люблю  во  Флоренции  только  треченто..." А сам
родился в Белеве и во Флоренции был всего одну  неделю  за  всю
жизнь.  Треченто, кватроченто... И я возненавидел всех этих Фра
Анжелико, Гирляндайо, треченто, кватроченто и даже  Беатриче  и
сухоликого Данте в бабьем шлыке и лавровом венке... Ну, если не
в Италию, то поедем куда-нибудь в Тироль, в Швейцарию, вообще в
горы,  какую-нибудь  каменную  деревушку  среди этих торчащих в
небе пестрых от  снега  гранитных  дьяволов...  Представь  себе
только: острый, сырой воздух, эти дикие каменные хижины, крутые
крыши,  сбитые  в кучу возле горбатого каменного моста, под ним
быстрый шум молочно-зеленой речки, бряканье колокольцев  тесно,
тесно  идущего  овечьего  стада,  тут  же  аптека  и  магазин с
альпенштоками, страшно теплый отельчик  с  ветвистыми  оленьими
рогами  над  дверью,  словно  нарочно  вырезанными  из пемзы...
словом, дно ущелья, где тысячу лет живет эта чуждая всему  миру
горная  дикость,  родит,  венчает, хоронит, и века веков высоко
глядит из-за гранитов над нею какая-нибудь  вечно  белая  гора,
как  исполинский  мертвый  ангел...  А какие там девки, Генрих!
Тугие, краснощекие, в  черных  корсажах,  в  красных  шерстяных
чулках...
     -- Ох, уж мне эти поэты! -- сказала она с ласковым зевком.
-- И опять  девки,  девки... Нет, в деревушке холодно, милый. И
никаких девок я больше не желаю...

     В Варшаве, под вечер, когда переезжали на Венский  вокзал,
дул  навстречу мокрый ветер с редким и крупным холодным дождем,
у  морщинистого  извозчика,  сидевшего  на  козлах   просторной
коляски  и  сердито  гнавшего пару лошадей, трепались литовские
усы и текло с кожаного картуза, улицы казались провинциальными.
     На рассвете, подняв штору, он увидал  бледную  от  жидкого
снега  равнину,  на  которой кое-где краснели кирпичные домики.
Тотчас после того  остановились  и  довольно  долго  стояли  на
большой станции, где, после России, все казалось очень мало, --
вагончики на путях, узкие рельсы, железные столбики фонарей, --
и  всюду  чернели  вороха  каменного  угля;  маленький солдат с
винтовкой, в высоком кепи,  усеченным  конусом,  и  в  короткой
мышино-голубой  шинели шел, переходя пути, от паровозного депо;
по деревянной  настилке  под  окнами  ходил  долговязый  усатый
человек  в  клетчатой  куртке  с  воротником из заячьего меха и
зеленой тирольской  шляпе  с  пестрым  перышком  сзади.  Генрих
проснулась и шепотом попросила опустить штору. Он опустил и лег
в  ее  тепло,  под  одеяло.  Она положила голову на его плечо и
заплакала.
     -- Генрих, что ты? -- сказал он.
     -- Не знаю, милый, -- ответила она тихо. -- Я на  рассвете
часто плачу. Проснешься, и так вдруг станет жалко себя... Через
несколько  часов  ты  уедешь,  а  я останусь одна, пойду в кафе
ждать своего австрийца... А вечером  опять  кафе  и  венгерский
оркестр, эти режущие душу скрипки...
     -- Да,  да,  и  пронзительные  цимбалы...  Вот я и говорю:
пошли австрияка к черту и поедем дальше.
     -- Нет, милый, нельзя. Чем же я буду жить, поссорившись  с
ним?  Но  клянусь тебе, ничего у меня с ним не будет. Знаешь, в
последний раз, когда я уезжала из Вены, мы с ним уже  выясняли,
как  говорится,  отношения  --  ночью,  на  улице,  под газовым
фонарем. И ты не можешь себе представить, какая ненависть  была
у  него в лице! Лицо от газа и злобы бледно-зеленое, оливковое,
фисташковое... Но, главное, как  я  могу  теперь,  после  тебя,
после этого купе, которое сделало нас уж такими близкими...
     -- Слушай, правда?
     Она  прижала его к себе и стала целовать так крепко, что у
него перехватывало дыхание.
     -- Генрих, я не узнаю тебя.
     -- И я себя. Но иди, иди ко мне.
     -- Погоди...
     -- Нет, нет, сию минуту!
     -- Только одно слово: скажи точно,  когда  ты  выедешь  из
Вены?
     -- Нынче вечером, нынче же вечером!
     Поезд  уже  двигался,  мимо  двери  мягко шли и звенели по
ковру шпоры пограничников.

     И был венский вокзал, и запах газа, кофе и пива, и  уехала
Генрих,  нарядная,  грустно улыбающаяся, на нервной, деликатной
европейской кляче, в открытом ландо с красноносым извозчиком  в
пелерине  и  лакированном цилиндре на высоких козлах, снявшим с
этой клячи одеяльце и загукавшим и захлопавшим  длинным  бичом,
когда   она   задергала  своими  аристократическими,  длинными,
разбитыми ногами и косо побежала  с  своим  коротко  обрезанным
хвостом   вслед   за  желтым  трамваем.  Был  Земмеринг  и  вся
заграничная праздничность горного полдня, левое жаркое  окно  в
вагоне-ресторане,  букетик  цветов,  аполлинарис и красное вино
"Феслау"   на   ослепительно-белом   столике   возле   окна   и
ослепительно-белый    полуденный    блеск    снеговых   вершин,
восстававших в своем торжественно-радостном облачении в райское
индиго неба, рукой подать от поезда, извивавшегося  по  обрывам
над  узкой  бездной,  где  холодно  синела зимняя, еще утренняя
тень. Был морозный, первозданно-непорочный,  чистый,  мертвенно
алевший  и синевший к ночи вечер на каком-то перевале, тонувшем
со всеми своими зелеными елями в великом обилии  свежих  пухлых
снегов.  Потом  была  долгая  стоянка  в  темной теснине, возле
итальянской границы, среди черного Дантова ада гор, и  какой-то
воспаленно-красный, дымящий огонь при входе в закопченную пасть
туннеля.  Потом  -- все уже совсем другое, ни на что прежнее не
похожее: старый, облезло-розовый итальянский вокзал и петушиная
гордость и петушиные перья на  касках  коротконогих  вокзальных
солдатиков,  и  вместо буфета на вокзале -- одинокий мальчишка,
лениво кативший мимо поезда тележку,  на  которой  были  только
апельсины  и фиаски. А дальше уже вольный, все ускоряющийся бег
поезда вниз, вниз и все мягче, все теплее бьющий из  темноты  в
открытые   окна   ветер  Ломбардской  равнины,  усеянной  вдали
ласковыми огнями милой  Италии.  И  перед  вечером  следующего,
совсем  летнего  дня  -- вокзал Ниццы, сезонное многолюдство на
его платформах...
     В  синие  сумерки,  когда  до  самого   Антибского   мыса,
пепельным  призраком  таявшего на западе, протянулись изогнутой
алмазной цепью несчетные береговые огни, он стоял в одном фраке
на балконе своей комнаты в отеле на набережной,  думал  о  том,
что  в  Москве  теперь  двадцать  градусов  морозу, и ждал, что
сейчас постучат к нему в дверь и подадут телеграмму от Генриха.
Обедая в столовой отеля, под сверкающими  люстрами,  в  тесноте
фраков  и  вечерних  женских  платьев,  опять ждал, что вот-вот
мальчик в голубой форменной курточке до пояса и в белых вязаных
перчатках  почтительно  поднесет  ему  на  подносе  телеграмму;
рассеянно  ел жидкий суп с кореньями, пил красное бордо и ждал;
пил кофе, курил в вестибюле и опять ждал, все больше волнуясь и
удивляясь: что  это  со  мною,  с  самой  ранней  молодости  не
испытывал  ничего подобного! Но телеграммы все не было. Блестя,
мелькая, скользили вверх и вниз лифты,  бегали  взад  и  вперед
мальчики,  разнося папиросы, сигары и вечерние газеты, ударил с
эстрады струнный оркестр -- телеграммы все не было, а  был  уже
одиннадцатый  час,  а  поезд  из  Вены должен был привезти ее в
двенадцать. Он выпил за кофе пять рюмок коньяку и,  утомленный,
брезгливый,  поехал  в лифте к себе, злобно глядя на мальчика в
форме:  "Ах,  какая  каналья   вырастет   из   этого   хитрого,
услужливого,  уже  насквозь  развращенного мальчишки! И кто это
выдумывает всем этим мальчишкам  какие-то  дурацкие  шапочки  и
курточки, то голубые, то коричневые, с погончиками, кантиками!"
     Не было телеграммы и утром. Он позвонил, молоденький лакеи
во фраке, итальянский красавчик с газельими глазами