ми руками двинулся вперед,  неожиданно  наткнулся
на Хлестакова. Оба  вскрикивают,  смотрят  друг  на  друга,  выпучив  глаза.
Городничий вытягивается перед Хлестаковым:
     - Желаю здравствовать!
     Хлестаков от испуга  начал  икать.  Кланяется  городничему.  Городничий
обошел номер, взглянул куда и можно с деловым видом.
     - Обязанность моя, как городничего здешнего города, заботиться  о  том,
чтобы приезжающим и всем благородным людям никаких препятствий...
     Антон  Антонович  сбился  от  такой  длинной   тирады,   что-то   хотел
продолжать, но не решился, окончательно спутался и, вытянувшись, ждал  своей
участи.
     Иван Александрович, сначала заикаясь, а  к  концу  речи  громко,  начал
говорить:
     - Я не виноват... я, право, заплачу... Мне пришлют из деревни...
     Около номера пятого столпились все обитатели гостиницы.  Ждали  редкого
развлечения. Все щелки были захвачены. Любопытные, не могущие дотянуться  до
окна, подсаживали друг друга, чтобы хоть только на одно  мгновение  увидеть,
что делается в номере.
     Хлестаков старался всяко оправдаться перед городничим. Он вспомнил суп.
     - Суп. Он черт знает что плеснул туда. С чего же я... вот новости...
     На последней фразе голос Ивана Александровича окреп,  прозвучала  нотка
уверенности, и в лице появилась строгость.
     В свою очередь, Антон Антонович окончательно  оробел.  Он  не  знал,  с
какого боку подойти к этому плюгавенькому, маленькому человечку.
     - Извините, я, право, не виноват, позвольте мне предложить переехать со
мной на другую квартиру. - Антон  Антонович  замер  от  своего  решительного
хода.
     Иван  Александрович  не  на  шутку  испугался  и  начал   пятиться   от
городничего, шепча:
     - То есть...
     Иван  Александрович  уперся  в  стенку,  дальше  отступать  некуда.  Он
прокричал следующее слово:
     - В тюрьму...
     По  истошному  крику  Хлестакова  нельзя  было  понять,  он  спрашивает
городничего или сам ему угрожает тюрьмой. И,  как  это  бывает  при  сильном
испуге, Хлестаков начал кричать:
     - Да какое вы имеете право... Да вот и... я служу в Петербурге...
     Городничий не ждал такого  оборота.  При  последних  словах  Хлестакова
колени Антона Антоновича подогнулись и задрожали.
     Вот этот-то самый испуг Антона- Антоновича и увидел  Осип,  внимательно
следивший за всем происходящим, и  начал  Хлестакову  подавать  всевозможные
знаки, внушая ему, чтобы он наседал на городничего еще пуще, не  сдавался  и
что, дескать, все будет очень хорошо.
     В коридоре зрители с затаенным дыханием следили  за  разворачивающимися
событиями.
     А Хлестаков, подбадриваемый знаками Осипа, храбрился:
     - Да вот вы хоть  тут  со  своей  командой,  не  пойду...  я  прямее  к
министру... - взвизгнул он для  большей  убедительности.  А  Осип  продолжал
знаки одобрения - дескать, вали, наседай, закручивай и дальше.
     Вся атмосфера в  номере  была  в  пользу  Ивана  Александровича,  и  он
действительно разошелся. Он начал стучать кулаками по столу.
     - Что вы, что вы...
     И сам испугался своей храбрости, замер и смотрел испуганными глазами на
Осипа.
     Городничий трясся всем телом. Он выдавал себя, выбалтывая все и сам шел
в руки Хлестакову:
     - Помилуйте, не погубите, жена, дети малые... если и  были  взятки,  то
самую малость...
     Зрители в коридоре злорадствовали:
     - Наконец-то нашлась управа и на нашего Антошку...
     Хозяин же гостиницы Влас растерялся. Он ничего не мог понять. Он видел,
что в номере происходит что-то несообразное его понятиям о Хлестакове.
     Городничий униженно оправдывался:
     - Что же до унтер-офицерской вдовы, которую я будто бы  высек,  то  это
клевета, ей-богу, клевета.
     Хлестаков, стремительно перебивая городничего:
     - Унтер-офицерская вдова совсем  другое  дело.  А  меня  вы  не  смеете
высечь, до этого вам далеко...
     И, подойдя к городничему вплотную, Хлестаков встал в позу  трагического
актера, каких он часто видел  в  Петербурге,  и  с  пафосом,  с  придыханием
изъяснился городничему:
     - Я заплачу, я потому и сижу здесь, что у меня нет...
     И красноречивым жестом показал, что у него нет денег.
     Городничий, как только Хлестаков заговорил о деньгах, пришел в себя.
     НДП. О, тонкая штука! Эк куда метнул! Какого туману напустил!
     И второпях городничий  оторвал  мешавшую  пуговицу,  вытащил  деньги  и
поднес их прямо в бумажнике.
     Хлестаков, боясь, что городничий может раздумать, быстро сунул деньги в
боковой карман, и с деньгами в кармане Хлестаков  сразу  стал  неузнаваемым.
Уверенность в себе, свои силы и  приподнятость  состояния  -  вот  что  было
сейчас на лице Ивана Александровича Хлестакова.
     Зрители в коридоре ахнули. Опять городничий, Антошка, взял верх.
     А Влас угорелой кошкой мотнулся на кухню и грозно орал на повара:
     - Тараска, катай министерский обед для ревизора из пятого нумера!
     И началось. В громадной кастрюле исчезали бараны, гуси,  куры,  кусками
летело масло, яйца.
     Вырастали крепости из теста, на которых затейливо лепились шапки крема.
     Анна Андреевна - жена городничего - и Марья Антоновна  -  дочь  его,  -
разодетые в лучшие парадные туалеты, высунулись в  окно  и  махали  платками
бегущему к ним Добчинскому, который, добежав до окна, не смог произнести  ни
одного слова.
     Раздраженная Анна Андреевна готова была выпрыгнуть из окна.
     - Ну что? Ну, рассказывайте! Ну, да кто он такой? Генерал?
     Добчинский, наконец, собрался с силами, мотал головой:
     - Нет, не генерал, а не уступит генералу.
     Издали показалась бричка с городничим и Хлестаковым.
     Мария Антоновна скрылась и через минуту появилась у  окна  с  подзорной
трубой.
     Проезд Ивана Александровича Хлестакова по улицам  уездного  города  был
настоящим триумфальным шествием. Выскакивала гарниза и брала на караул.
     Чиновники и писцы со страхом  и  любопытством  поглядывали  в  окна.  У
торговых рядов купцы гнули свои спины.
     Бричка приближалась к дому городничего. Анна Андреевна вырвала у дочери
подзорную трубу, вскинула ее  к  глазу  и  безуспешно  старалась  поймать  в
увеличительное стеклышко петербургскую штучку.
     Бричка, не останавливаясь, поехала  дальше.  Марья  Антоновна  чуть  не
плакала оттого, что не успела рассмотреть ревизора невооруженным глазом.
     На пути следования брички показалось здание, окруженное со всех  сторон
высоким тыном.
     ...Увидев  его,  Иван  Александрович  перестал  улыбаться  и  про  себя
твердил:
     НДП. Пронеси, господи...
     Но бричка окончательно свернула в сторону мрачного здания  с  железными
решетками на окнах, и не успел Хлестаков опомниться, как  окованные  железом
ворота раскрылись, затем за его спиной снова закрылись,  прошумели  железные
задвижки, жалобно прогрохотали цепи.
     НДП. Тюрьма.
     Иван Александрович Хлестаков со страхом  вступал  во  вверенную  Антону
Антоновичу тюрьму, где сразу все  не  понравилось  Ивану  Александровичу:  и
воздух  подозрительный,  и  подозрительная  свита,  и  в  довершение   всего
неожиданно перед Хлестковым выросли  два  молодца  тюремщика  и,  преграждая
путь, кланялись хлебом-солью, серебряной чаркой,  наполненном  до  краев,  и
всевозможными закусками.
     Хлестаков оторопел, но все кругом кланялось и заискивающе улыбалось.
     Не успел Иван  Александрович  прикоснуться  к  чарке,  а  из  ближайшей
камеры, как из могилы, раздалось протяжное:
     - Здравия желаем, ваше высокоблагородие! И эхом прокатилось по длинному
коридору, как зазубренный урок, повторившийся всюду...
     - Всем довольны, ваше высокоблагородие.
     Иван Александрович элегантно раскланивался с невидимыми доброжелателями
и, осушив чарку, жадно стал уничтожать закуску.
     НДП. Уездное училище.
     Коридор, до которому шел Иван  Александрович;  ничем  не  отличался  от
тюремного, и только на месте служителей тюрьмы в свите Ивана  Александровича
появились чиновники в парадных мундирах. Снова, как в  тюрьме,  выросли  два
человека с хлебом-солью, чаркой и закуской.
     Чиновники просительно кланялись и улыбались.
     Хлестаков  уже  освоился  со  своим  положением,  робость  исчезла,   и
появилась начальственная осанка. Не  успел  он  взяться  за  чарку,  как  из
ближайшего класса рявкнули молодые глотки:
     - Здравия желаем, ваше высокоблагородие. А из других классов неслось:
     - Всем довольны...
     НДП. Богоугодное заведение.
     И тот же коридор, и та же свита, только чарку подносили  люди  в  белых
больничных халатах.
     Иван Александрович принимал чарку так, как Наполеон принимал  ключи  от
побежденных им городов.
     А голоса, истерзанные болезнями и всякими недугами,  вопили  из  разных
палат:
     - Здравия желаем...
     - Всем довольны...
     НДП. Молва о Хлестакове магом разнеслась во все концы глухого  уезда  и
достигла ревизора из Петербурга, едущего инкогнито.
     Ревизор-инкогнито, одетый  в  партикулярное  платье,  сидел  в  бричке,
словно пораженный громом. А за его спиной  заливались  удалявшиеся  бубенцы,
они уносили молву о Хлестакове дальше. Ревизор-инкогнито очнулся, соскочил с
брички, заметался по дороге. Гаркнул на  жандарма.  Жандарм,  сопровождавший
его, бросился к футляру, достал оттуда фуражку с большой кокардой.
     Ревизор надел ее, сразу преобразился в  грозное  расейское  начальство,
прыгнул в бричку, съездил кулаком по шее ямщика, лошади рванулись, и  тройка
понеслась.
     После бутылки, толстобрюшки  и  губернской  мадеры  Иван  Александрович
Хлестаков, сопровождаемый чиновниками, нетвердой походкой входил в  гостиную
Сквозник-Дмухановского.
     - Завтрак был очень хорош. Я люблю поесть. Ведь на то и  живешь,  чтобы
срывать цветы удовольствия.
     В  это  время  торжественно  распахнулись  двери,  и  во   всем   своем
великолепии  предстали  Анна  Андреевна   и   Марья   Антоновна,   умышленно
остановившись в дверях, как и раме, в которой все замысловатости  туалета  и
сами они выглядят значительно эффектнее.
     Иван Александрович, увидя дам, сразу преобразился  и  эдаким  петушком,
быстренько на цыпочках подлетел к ним и застыл  в  умилении.  Городничий  за
спиной Хлестакова коротко рекомендовал:
     - Жена и дочь.
     И  в   противовес   грубоватому   голосу   городничего,   голос   Ивана
Александровича был самым приятным. Под  сильным  хмельком  он  отвесил  Анне
Андреевне такой поклон, что даже благородный какой-нибудь испанский гидальго
просто позавидовал бы такому изяществу и тонкости обращения.
     - Как я счастлив, сударыня...
     Анна Андреевна как-то  сразу  поддалась  чувству  изящного  со  стороны
ревизора.
     - Нам еще более приятно видеть такую особу...
     - Помилуйте, сударыня...
     Анна Андреевна, как королева, оперлась на протянутую руку Хлестакова, и
Иван Александрович галантно  проводил  ее  к  дивану  мимо  стоящей  шеренги
чиновников.
     Сердце Анны Андреевны наполнилось восторгом, и, не желая  оставаться  в
долгу перед столичным гостем, она приглашала ревизора сесть.
     Но разве просто сказанные слова могут что-нибудь разъяснить?  И  первое
слово Анна Андреевна сказала протяжно, певуче:
     - Про-шу... - А дальше голос Анны Андреевны как-то сам  обозначился,  и
уже слова:
     -  ...покорнейше  садиться,  -  Анна  Андреевна  неожиданно  как  будто
пропела.
     Хлестаков был во вдохновении. Он метнул взгляд на чиновников и  как  бы
говорил: "Видали - влюблена, от одного моего взгляда влюблена".
     И все услыхали ответную приятную руладу:
     - Как я счастлив, что наконец сижу возле вас.
     Ивану Александровичу хотелось поразить всех окружающих и особенно  Анну
Андреевну. И вот здесь-то его тросточка и сыграла самую важную роль.  Увидев
в отдалении вазу с  фруктами,  Хлестаков,  не  вставая,  нацелился,  пронзил
яблоко и прямо на трости, самым элегантным  движением  передал  яблоко  Анне
Андреевне - нет, не яблоко, а сердце, пронзенное стрелой.
     Анна Андреевна метнула в чиновников взгляд, который чуть ли не говорил:
"Видали, пентюхи, сморчки деревенские, один мой взгляд - и  ревизор  у  моих
ног".
     Осип, слуга Хлестакова, выпив не одну кружку хмельного, сидел в людской
в  доме  городничего  и  так  же,  как  Иван  Александрович,   был   окружен
любопытными. Грудастые девки глядели ему в рот и  ждали  от  него  столичных
сказок. Осип чувствовал на себе внимание.
     В людскую вбежал слуга городничего  Мишка  и  при  всех  передал  Осипу
жалованный Антоном Антоновичем стакан водки, на дне  которого  лежал  "рупь"
серебром.  Водку  Осип  выпил  и,  наслаждаясь  звоном  серебряной   монеты,
разглагольствовал:
     - Конечно, если пойдет на правду, так житье в Петербурге  лучше  всего,
деньги бы только были. А жизнь тонкая  и  политичная:  театры,  собаки  тебе
танцуют...
     А наверху, в гостиной городничего Иван  Александрович  тоже  говорил  о
Петербурге. Ему он нравился больше, чем Осипу. Он воспламенялся  и  с  жаром
говорил:
     - Эх, Петербург! Что за жизнь, право! Вы, может быть,  думаете,  что  я
только переписываю.
     Иван Александрович  осмотрел  внимательным  взором  стоящих  в  шеренгу
чиновников, желая проверить, может быть, они точно думают, что он  только  и
делает, что переписывает.
     Но чиновники  стояли  в  должном  почтении  и  навытяжку,  и  тут  Иван
Александрович каждому из них на ушко, в виде  презента,  передавал  о  своем
положении в Петербурге.
     На ухо городничему он шептал:
     - Начальник отделения со мной на дружеской ноге.
     А все чиновники старались уловить, что изволили сказать ревизор на  ухо
городничему. А Иван Александрович уже на ухо Землянике шептал:
     -  И  сторож  летит  еще  на  лестнице  со  щеткой.   Позвольте,   Иван
Александрович, говорит, я вам сапоги почищу.
     И уже всем и скорее Анне Андреевне и Марье Антоновне говорил:
     - И только выйду...
     И  широких  движением  руки  Иван  Александрович  нарисовал   лестницу,
подобной которой нельзя отыскать в природе.  Лестница  развернулась,  словно
скатерть самобранная. Тридцать тысяч ливрейных лакеев с булавами  стояли  на
ней по бокам. Высшая столичная знать стремилась вверх по лестнице,  и  вдруг
все замерло, все склонилось долу, и только слышалось на все лады:
     -  Иван  Александрович...  Иван   Александрович   идет...   идет   Иван
Александрович...
     Играя тросточкой и поблескивая звездами на груди, по лестнице  восходил
Иван Александрович, не замечая окружающих.
     Мишка, слуга городничего, с замиранием сердца  подслушивал  у  гостиной
городничего.
     А в людской Осип, желая поднять свои авторитет и придать себе  важности
в глазах слушающих, иронизировал по поводу барина:
     -  Добро  бы  было  в  самом  деле  что-нибудь  путное,   а   то   ведь
е-ли-стра-тиш-ка...
     Но Осип спохватился и решил держать язык за зубами.  В  людскую  вбежал
Мишка-слуга, глаза его горели. Он все слышал, что расписывал Хлестаков, и  с
наслаждением передавал на всю людскую.
     - Говорит, его за главнокомандующего  приняли.  Дом,  говорит,  у  него
собственный в Петербурге, самый лучший и всем известный.
     И Иван Александрович нашел своих слушателей. Почтение, с каким  внимали
чиновники,  толкало  его  на  дальнейшее  сочинительство.   Анна   Андреевна
спрашивала о самом для нее важном:
     - Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы.
     - Я всякий день на балах, там у меня  уж  и  вист  составился:  министр
иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я.
     А   в   людской   у   Осипа   вино   развязало   язык.   Он   продолжал
разглагольствовать и как бы отвечал на реплику Хлестакова.
     - Эх, если бы узнал его старый барин, он не посмотрел бы,  а,  поднявши
рубашонку, таких бы засыпал тебе, что дня четыре бы почесывался.
     В людскую вбежал Мишка и передавал, о чем наверху гость хвастал:
     - Один, говорит, арбуз стоит семьдесят рублей. Осип дико заржал от этой
нелепости, а Мишка кричал:
     - Суп, говорит, прямо из Парижа приезжает. Осип перестал смеяться...
     - Епартаментами, говорит, всеми один управляет.
     Вот здесь Осип насторожился и укоризненно покачал  головой,  дескать  -
ай-ай-ай, вот как заврался малый.
     Иван Александрович всех поражал. Чиновники уже встали со своих стульев.
Стояли навытяжку.
     Луку Лукича била лихорадка, именуемая боязнью высокого начальства.	-
     Хлестаков же, закусив удила, нес:
     - Меня сам государственный совет  боится!  Меня  завтра  же  произведут
сейчас же в фельдмаршалы.
     Иван  Александрович  неожиданно  поскользнулся  и  со   всего   размаха
шлепнулся об пол так, что чиновники ахнули, как брызги,  разлетелись,  потом
бросились и  стали  поднимать  Хлестакова.  Городничий  трясся  всем  телом,
силился выговорить:
     - А... Ва... Ва... Ва...
     Хлестаков пытается найти  равновесие,  хватаясь  за  ушибленные  места,
смотрит на городничего и мотает головой. Городничий не может миновать рифа:
     - На... Ва... Ва...
     Наконец, вышло:
     - Ваше... ство... Превосходительство, не прикажете ли отдохнуть, вот  и
комната.
     Хлестаков, поддерживаемый городничим, направляется к двери, за ним Анна
Андреевна и Марья Антоновна.
     У дверей, ведущих  в  опочивальню,  Хлестаков  сделал  всем  прощальный
поклон, и дверь за ним шумно захлопнулась.
     Городничий облегченно вздохнул.
     - Славу богу, все кончилось благополучно.
     Но тут-то и обнаружилось, что не все кончилось и не все благополучно.
     Ужас обуял городничего, когда он увидел тщетную попытку Анны  Андреевны
оторваться от двери, за которой скрылся Хлестаков.
     Подол  ее  платья,  накрепко  зажатый  дверью,  не  отпускал  ее.  Иван
Александрович заметил прищемленный дамский хвост из кружев  и  щелка.  Глаза
его вмиг загорелись, и страстишка толкала на дальнейшие поступки.
     Если бы он увидел целую юбку или всю Анну Андреевну, он, может быть,  и
не рискнул бы на такое  отважное  действие.  Но  маленькая  деталь  женского
туалета затмила его настолько, что он запустил свою руку  в  кружевную  пену
юбок и начал настойчиво тянуть Анну Андреевну на себя.
     Со всех сторон за происходящим следили  чиновники-гости  с  замирающими
сердцами,  как  выпутается  из  столь   затруднительного   положения   Антон
Антонович.
     Городничий сразу сообразил, куда метнул вельможа.
     Но  вместо  того  чтобы  спасать  жену,  Антон  Антонович  вспомнил  об
отцовской обязанности, бросился  к  дочери,  повернул  ее  спиной  ко  всему
происходящему, подтолкнул к какой-то двери, торопливо перекрестил и  наглухо
закрыл ее.
     Подглядывавшие чиновники хихикали. Антон Антонович бросился к жене,  но
было поздно. Хлестаков, как паук, засасывал  Анну  Андреевну,  и  городничий
успел увидеть только  руку  своей  жены,  которая  судорожно  трепыхалась  в
воздухе, что могло означать в одном случае моление  о  помощи,  а  в  другом
случае совсем наоборот.
     Задвижка в опочивальне  Хлестакова  прошумела,  и  все  стихло.  Гости,
недвусмысленно улыбаясь, стали расходиться.
     Первое, что родилось в сознании  Антона  Антоновича,  это  протест.  Он
двинулся к двери.  Ухватился  за  ручку.  А  где-то  в  передней  Бобчинский
шушукался с Добчинским:
     - В жизни не был в присутствии такой важной персоны, чуть  не  умер  от
страху, как вы думаете, Петр Иванович, кто он таков в рассуждении чина?
     Добчинский тоже шепотом отвечал:
     - Я думаю, чуть ли не генерал...
     Бобчинский тихо, но по  привычке  спорить  с  Добчинским,  открыл  свои
мысли:
     - А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки  не  станет!  А  когда
генерал, то уж разве сам генералиссимус.
     Городничий все еще стоял у двери, она по-прежнему висела на  петлях,  и
никаких следов бури не было видно.
     Антон Антонович отказался  от  первоначаль