ел  огромной  силы  электрический  шар,  и  от  этого  вся
внутренность оранжереи освещалась странным  кинематографическим  светом.  На
полу торчали три темных, словно фотографических огромных ящика, два из  них,
сдвинутые   и   покосившиеся,   потухли,   в   третьем   горело    небольшое
густо-малиновое световое пятно. Змеи  всех  размеров  ползали  по  проводам,
поднимались по переплетам рам, вылезали через отверстия в  крыше.  На  самом
электрическом шаре висела совершенно  черная,  пятнистая  змея  в  несколько
аршин, и голова ее качалась у шара, как маятник. Какие-то погремушки звякали
в  шипении,  из  оранжереи  тянуло  странным  гнилостным,  словно  прудовым,
запахом. И еще смутно разглядели агенты кучи белых яиц, валявшихся в пыльных
углах, и странную гигантскую голенастую птицу, лежащую неподвижно у камер, и
труп в сером у двери рядом с винтовкой.
     - Назад! - крикнул  Щукин  и  стал  пятиться,  левой  рукою  отдавливая
Полайтиса и поднимая правой рукой револьвер. Он  успел  выстрелить  бесшумно
раз девять, прошипев и выбросив около  оранжереи  зеленоватую  молнию.  Звук
страшно усилился, и в ответ  на  стрельбу  Щукина  вся  оранжерея  пришла  в
бешеное движение, и плоские головы замелькали во всех дырах. Гром тотчас  же
начал  скакать  по  всему  совхозу   и   играть   отблесками   на   стеклах.
Чах-чах-чах-тах - стрелял Полайтис, отступая задом.  Странный,  четырехлапый
шорох раздался сзади, и Полайтис  вдруг  страшно  крикнул,  падая  навзничь.
Существо на вывернутых лапах, коричнево-зеленого цвета, с  громадной  острой
мордой, с гребенчатым хвостом, все похожее  на  страшных  размеров  ящерицу,
выкатилось из-за угла сарая и, яростно перекусив ногу Полайтису,  сбило  его
на землю.
     - Щукин... беги, - промычал он, всхлипывая. Щукин  выстрелил  несколько
раз по направлению оранжереи, и в ней вылетело несколько стекол. Но огромная
пружина,  оливковая  и  гибкая  сзади,   выскочив   из   подвального   окна,
перескользнула двор, заняв его весь пятисаженным телом, и в мгновение обвила
ноги Щукина. Его швырнуло вниз на землю, и блестящий револьвер  отпрыгнул  в
сторону. Щукин  крикнул  мощно,  потом  задохся,  потом  кольца  скрыли  его
совершенно, кроме головы. Кольцо прошло раз по голове, сдирая с нее  скальп,
и голова эта треснула. Больше в совхозе не послышалось ни  одного  выстрела.
Все погасил шипящий, покрывающий звук. И в ответ ему очень далеко  по  ветру
донесся из Концовки вой, но теперь уже нельзя было разобрать, чей  это  вой:
собачий или человечий.


     Катастрофа

     В ночной редакции газеты "Известия" ярко  горели  шары,  и  выпускающий
редактор на свинцовом столе верстал вторую полосу с телеграммами  "По  Союзу
республик". Одна гранка попалась  ему  на  глаза,  он  посмотрел  на  нее  и
захохотал, созвал вокруг себя корректоров из корректорской  и  метранпажа  и
всем показал эту гранку. На узенькой полоске сырой бумаги было напечатано:
     "Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась  курица  величиною  с
лошадь и лягается, как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья".
     Наборщики захохотали.
     - В мое время, -  заговорил  выпускающий,  хихикая  жирно,  -  когда  я
работал у Вани Сытина в "Русском слове", допивались до слонов. Это верно.  А
теперь, стало быть, до страусов.
     Наборщики хохотали.
     - Что же, ставить, Иван Вонифатьевич? - спросил метранпаж.
     - Да ты  что,  сдурел?  -  ответил  выпускающий.  -  Я  удивляюсь,  как
секретарь пропустил, - просто пьяная телеграмма.
     Поэтому "Известия" и вышли на другой день,  содержа,  как  обыкновенно,
массу интересного  материала,  но  без  каких  бы  то  ни  было  намеков  на
грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий "Известия",  у
себя в кабинете свернул лист "Известий", зевнул, молвил: ничего интересного,
и стал надевать  белый  халат.  В  кабинете  же  профессора  Персикова  была
кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
     - Понял... слушаюсь, - говорил он.
     Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
     - Поедешь прямо в Отдел животноводства  к  этому  заведующему  Птахе  и
скажешь ему прямо, что он - свинья. И пакет отдай.
     Персиков бушевал.
     - Это черт знает что такое, -  скулил  он,  разгуливая  по  кабинету  и
потирая руки в перчатках, - это неслыханное издевательство надо мной  и  над
зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я 2  месяца  не  могу
добиться необходимого. Словно до Америки далеко!
     Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить. В  кабинете  у
него было все готово для каких-то таинственных и опаснейших  опытов,  лежала
полосами нарезанная бумага для заклейки дверей, лежали  водолазные  шлемы  с
отводными трубками и несколько баллонов, блестящих, как ртуть,  с  этикеткою
"доброхим", "не прикасаться" и рисунком черепа со скрещенными костями.
     Понадобилось по меньшей мере три  часа,  чтоб  профессор  успокоился  и
приступил к мелким работам. Так он и  сделал.  В  институте  он  работал  до
одиннадцати часов вечера и поэтому  ни  о  чем  не  знал,  что  творится  за
кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то  змеях,
ни  странная  выкрикнутая  телеграмма  в  вечерней   газете   ему   остались
неизвестны.


x x x

     Вся Москва встала, и белые листы газеты  одели  ее,  как  птицы.  Листы
сыпались и шуршали у всех в руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня не
хватило номеров, несмотря на то, что "Известия" выходили тиражом  в  полтора
миллиона экземпляров. Профессор Персиков выехал с Пречистенки на автобусе  и
прибыл в институт. Там его ожидала новость.  В  вестибюле  стояли  аккуратно
обшитые металлическими полосами деревянные ящики, в  количестве  трех  штук,
испещренные  заграничными  наклейками  на  немецком  языке,   и   над   ними
царствовала одна русская меловая надпись: "Осторожно: яйца".
     Бурная радость овладела профессором.
     - Наконец-то! - вскричал он. - Панкрат, взламывай  ящики  немедленно  и
осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
     Панкрат  немедленно  исполнил  приказание,  и  через  четверть  часа  в
кабинете профессора, усеянном опилками и  обрывками  бумаги,  забушевал  его
голос.
     - Да они, что же, издеваются  надо  мною,  что  ли,  -  выл  профессор,
потрясая кулаками и вертя в руках яйца, - это какая-то скотина, а не  Птаха.
Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
     - Яйца, - отвечал Панкрат горестно.
     - Куриные, понимаешь, куриные, черт бы их задрал. На какого дьявола они
мне нужны? Пусть посылают их этому негодяю в его совхоз.
     Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
     - Владимир Ипатьич! Владимир Ипатьич! - загремел в  коридоре  института
голос Иванова.
     Персиков оторвался от телефона, и Панкрат стрельнул  в  сторону,  давая
дорогу приват-доценту. Тот вбежал в кабинет вопреки  своему  джентльменскому
обычаю, не снимая серой шляпы, сидящей на затылке, и  с  газетным  листом  в
руках.
     - Вы знаете,  Владимир  Ипатьич,  что  случилось?  -  выкрикивал  он  и
взмахнул перед лицом Персикова листом с надписью:  "Экстренное  приложение",
посредине которого красовался яркий цветной рисунок.
     - Нет, вы слушайте, что они сделали, - в  ответ  закричал,  не  слушая,
Персиков, -  они  меня  вздумали  удивить  куриными  яйцами.  Этот  Птаха  -
форменный идиот, посмотрите!
     Иванов совершенно ошалел. Он в ужасе уставился на вскрытые ящики, потом
на лист, затем глаза его почти выпрыгнули с лица.
     - Так вот что, - задыхаясь, забормотал он, - теперь я  понимаю...  Нет,
Владимир Ипатьич, вы  только  гляньте.  -  Он  мгновенно  развернул  лист  и
дрожащими пальцами указал Персикову на  цветное  изображение.  На  нем,  как
страшный пожарный шланг,  извивалась  оливковая  в  желтых  пятнах  змея,  в
странной смазанной зелени. Она была снята сверху,  с  легонькой  летательной
машины, осторожно скользнувшей над землей. - Кто  это,  по-вашему,  Владимир
Ипатьич?
     Персиков сдвинул очки на лоб, потом передвинул их на глаза,  всмотрелся
в рисунок и сказал в крайнем удивлении:
     - Что за черт. Это... да это анаконда, водяной удав...  Иванов  сбросил
шляпу, опустился на стул и сказал, выстукивая каждое слово кулаком по столу:
     -  Владимир  Ипатьич,  это  анаконда  из  Смоленской  губернии.  Что-то
чудовищное. Вы понимаете, этот негодяй вывел змей вместо кур, и, вы поймите,
они дали такую же самую феноменальную кладку, как лягушки!
     - Что такое? - ответил Персиков, и  лицо  его  сделалось  бурым.  -  Вы
шутите, Петр Степанович... Откуда?
     Иванов онемел на мгновение, потом получил дар слова и, тыча  пальцем  в
открытый ящик, где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал:
     - Вот откуда.
     - Что-о?  -  завыл  Персиков,  начиная  соображать.  Иванов  совершенно
уверенно взмахнул двумя сжатыми кулаками и закричал:
     - Будьте покойны. Они ваш заказ на змеиные и страусовые яйца  переслали
в совхоз, а куриные вам по ошибке.
     - Боже мой... боже мой, - повторил  Персиков  и,  зеленея  лицом,  стал
садиться на винтящийся табурет.
     Панкрат совершенно одурел у двери, побледнел и онемел. Иванов  вскочил,
схватил  лист  и,  подчеркивая  острым  ногтем  строчку,  закричал   в   уши
профессору:
     - Ну, теперь они будут иметь веселую историю!..  Что  теперь  будет,  я
решительно не представляю. Владимир Ипатьич, вы  гляньте.  -  И  он  завопил
вслух, вычитывая первое попавшееся место со скомканного листа: -  Змеи  идут
стаями в направлении Можайска... откладывая неимоверное количество яиц. Яйца
были замечены в Духовском уезде...  Появились  крокодилы  и  страусы.  Части
особого назначения... и отряды государственного управления прекратили панику
в Вязьме после того,  как  зажгли  пригородный  лес,  остановивший  движение
гадов...
     Персиков,  разноцветный,  иссиня-бледный,   с   сумасшедшими   глазами,
поднялся с табурета и, задыхаясь, начал кричать:
     - Анаконда... анаконда... водяной  удав!  -  Он  сорвал  одним  взмахом
галстук, оборвал пуговицы на сорочке, побагровел страшным параличным  цветом
и, шатаясь, с совершенно тупыми стеклянными глазами, ринулся куда-то вон.



     Бой и смерть

     Пылала бешеная электрическая ночь  в  Москве.  Горели  все  огни,  и  в
квартирах не было места, где бы не сияли лампы со сброшенными абажурами.  Ни
в одной квартире Москвы, насчитывающей 4 миллиона населения, не спал ни один
человек, кроме неосмысленных детей. В квартирах ели и  пили  как  попало,  в
квартирах что-то выкрикивали, и поминутно искаженные лица выглядывали в окна
во всех этажах, устремляя взоры в  небо,  во  всех  направлениях  изрезанное
прожекторами. На небе то и дело вспыхивали белые  огни,  отбрасывали  тающие
бледные конусы на Москву и исчезали, и гасли. Небо беспрерывно гудело  очень
низким аэропланным гулом.
     Под утро по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного  огня,
вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в  подъезды  и  витрины,
выдавливая стекла, прошла многотысячная,  стрекочущая  копытами  по  торцам,
змея конной армии. Малиновые башлыки мотались концами  на  серых  спинах,  и
кончики пик кололи небо. Толпа, метущаяся и воющая, как будто  ожила  сразу,
увидав ломящиеся вперед, рассекающие расплеснутое зарево безумия шеренги. То
и дело прерывая шеренги конных с открытыми лицами, шли на конях же  странные
фигуры, в странных чадрах, с отводными за спину трубками и  с  баллонами  на
ремнях за спиной. За ними шли громадные  цистерны-автомобили  с  длиннейшими
рукавами и шлангами, точно на пожарных повозках, и  тяжелые,  раздавливающие
торцы, наглухо закрытые и светящиеся узенькими бойницами танки на гусеничных
лапах. Прерывались шеренги конных, и шли автомобили, зашитые наглухо в серую
броню, с теми же трубками, торчащими наружу, и белыми нарисованными черепами
на боках с надписью: "газ", "доброхим".

x x x

     Институт был скупо освещен. События до него долетали только  отдельными
смутными и глухими отзвуками. Раз под огненными часами близ  Манежа  грохнул
веером залп, это расстреляли  мародеров,  пытавшихся  ограбить  квартиру  на
Волхонке. Машинного движения на улице здесь было мало, оно все  сбивалось  к
вокзалам. В кабинете профессора, где тускло горела  одна  лампа,  отбрасывая
пучок света на стол, Персиков сидел,  положив  голову  на  руки,  и  молчал.
Слоистый дым веял вокруг него.  Луч  в  ящике  погас.  В  террариях  лягушки
молчали, потому что уже спали. Профессор не работал и не читал.  В  стороне,
под левым его локтем, лежал  вечерний  выпуск  телеграмм  на  узкой  полосе,
сообщавший, что Смоленск горит весь и что артиллерия обстреливает  можайский
лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных  во  всех  сырых
оврагах. Сообщалось,  что  эскадрилья  аэропланов  под  Вязьмою  действовала
весьма удачно, залив газом почти весь уезд, но  что  жертвы  человеческие  в
этих пространствах неисчислимы из-за того, что население, вместо того  чтобы
покидать уезды в порядке правильной  эвакуации,  благодаря  панике  металось
разрозненными группами на свой риск и  страх,  кидаясь  куда  глаза  глядят.
Сообщалось, что  отдельная  кавказская  кавалерийская  дивизия  в  можайском
направлении блистательно выиграла бой со страусовыми  стаями,  перерубив  их
всех и уничтожив громадные кладки страусовых яиц.
     Ничего этого профессор не читал, смотрел остекленевшими  глазами  перед
собой и курил. Кроме него только два человека были в институте -  Панкрат  и
то и дело заливающаяся слезами  экономка  Марья  Степановна,  бессонная  уже
третью ночь, которую она проводила в  кабинете  профессора,  ни  за  что  не
желающего покинуть свой единственный потухший ящик. Институт молчал,  и  все
произошло внезапно.
     С тротуара вдруг послышались ненавистные звонкие крики, так  что  Марья
Степановна вскочила и  взвизгнула.  На  улице  замелькали  огни  фонарей,  и
отозвался голос  Панкрата  в  вестибюле.  Страшно  загремели  кованые  двери
института,  стены  затряслись.  Затем  лопнул  сплошной  зеркальный  слой  в
соседнем кабинете. Зазвенело и высыпалось стекло в  кабинете  профессора,  и
серый булыжник прыгнул в окно, развалив стеклянный стол. Лягушки шарахнулись
в  террариях  и  подняли  вопль.  Заметалась,  завизжала  Марья  Степановна,
бросилась к профессору, хватая его за руки и  крича:  -  Убегайте,  Владимир
Ипатьич, убегайте. - Тот поднялся с винтящегося стула, выпрямился и,  сложив
палец крючком, ответил:
     - Никуда я не пойду, - проговорил он, -  это  просто  глупость,  -  они
мечутся, как сумасшедшие... Ну, а если вся Москва сошла с ума, то куда же  я
уйду? И, пожалуйста, перестаньте кричать. При чем здесь я? Панкрат! - позвал
он и нажал кнопку.
     Вероятно, он хотел, чтоб Панкрат прекратил эту суету, которой он вообще
никогда не любил. Но Панкрат ничего уже не  мог  поделать.  Грохот  кончился
тем, что  двери  института  растворились  и  издалека  донеслись  хлопушечки
выстрелов, а потом весь каменный институт загрохотал бегом, выкриками,  боем
стекла. Марья Степановна вцепилась в рукав Персикова  и  начала  его  тащить
куда-то, он отбился от нее, вытянулся во  весь  рост  и,  как  был  в  белом
халате, вышел в коридор.
     - Ну? - спросил он.
     Двери распахнулись,  и  первое,  что  появилось  в  дверях,  это  спина
военного с малиновым шевроном и звездой на  левом  рукаве.  Он  отступал  из
двери, в которую напирала яростная толпа, спиной и  стрелял  из  револьвера.
Потом он бросился бежать мимо Персикова, крикнув ему:
     - Профессор, спасайтесь, я больше ничего не могу сделать.
     Его словам  ответил  визг  Марьи  Степановны.  Военный  проскочил  мимо
Персикова, стоящего как белое изваяние, и исчез во тьме извилистых коридоров
в противоположном конце. Люди вылетели из дверей, завывая:
     - Бей его! Убивай...
     - Мирового злодея!
     - Ты распустил гадов!
     Искаженные лица, разорванные платья запрыгали  в  коридорах,  и  кто-то
выстрелил. Замелькали палки. Персиков немного отступил назад, прикрыл дверь,
ведущую в кабинет, где в ужасе на полу на коленях стояла  Марья  Степановна,
распростер руки, как распятый... он не хотел  пустить  толпу  и  закричал  в
раздражении:
     - Это форменное сумасшествие... вы  совершенно  дикие  звери.  Что  вам
нужно? - Завыл: - Вон отсюда! -  и  закончил  фразу  резким,  всем  знакомым
выкриком:
     - Панкрат, гони их!
     Но Панкрат никого уже не  мог  выгнать.  Панкрат  с  разбитой  головой,
истоптанный и рваный в клочья, лежал недвижимо в вестибюле, и новые и  новые
толпы рвались мимо него, не обращая внимания на стрельбу милиции с улицы.
     Низкий человек на обезьяньих ногах, в разорванной манишке, сбившейся на
сторону, опередил других, дорвался до  Персикова  и  страшным  ударом  палки
раскроил ему голову. Персиков качнулся, стал падать на бок, и последним  его
словом было слово:
     - Панкрат... Панкрат...



     Морозный бог на машине

     В ночь с 19 на  20  августа  1928  года  упал  не  слыханный  никем  из
старожилов никогда еще не отмеченный мороз. Он  пришел  и  продержался  двое
суток, достигнув 18 градусов. Остервеневшая Москва  заперла  все  окна,  все
двери. Только к концу третьих суток поняло население, что мороз спас столицу
и те безграничные пространства, которыми она  владела  и  на  которые  упала
страшная беда 28 года. Конная армия под Можайском, потерявшая  три  четверти
своего состава, начала изнемогать, и газовые эскадрильи не могли  остановить
движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада, юго-запада
и юга по направлению к Москве.
     Их задушил мороз. Двух суток по 18 градусов не выдержали  омерзительные
стаи, и в 20 числах августа, когда мороз исчез, биться больше было не с кем.
Беда  кончилась.  Леса,  поля,  необозримые   болота   были   еще   завалены
разноцветными  яйцами,  покрытыми  порою  странным,   нездешним   невиданным
рисунком, который безвестно пропавший Рокк принимал за грязюку, но эти  яйца
были совершенно безвредны. Они были мертвы, зародыши в них прикончены.
     Были долгие эпидемии, были долго повальные болезни от  трупов  гадов  и
людей, и долго еще ходила армия, но уже не снабженная  газами,  а  саперными
принадлежностями,  керосиновыми  цистернами  и   шлангами,   очищая   землю.
Очистила, и все кончилось к весне 29 года.
     А весною 29 года опять затанцевала, загорелась огнями Москва,  и  опять
по-прежнему шаркало движение механических экипажей, и висел, как на ниточке,
лунный серп, и на месте сгоревшего в августе 28 года двухэтажного  института
выстроили новый зоологический дворец, и им заведовал  приват-доцент  Иванов,
но Персикова уже не было.
     О луче и катастрофе 28 года еще долго говорил  и  писал  весь  мир,  но
потом имя  профессора  Владимира  Ипатьевича  Персикова  оделось  туманом  и
погасло, как погас и самый открытый им в апрельскую ночь красный луч. Луч же
этот вновь получить не удалось. Первую камеру уничтожила разъяренная толпа в
ночь убийства Персикова. Три камеры сгорели в  Никольском  совхозе  "Красный
луч" при первом бое эскадрильи с гадами, и восстановить их не удалось.



     Михаил Афанасьевич Булгаков.
    Письмо правительству СССР


     Новый мир, 1987, N8.
     Оригинал здесь - Чернильница http://www.kulichki.com/inkwell/


     Письмо Правительству СССР

     Михаила Афанасьевича Булгакова
     (Москва, Пироговская, 35-а, кв. 6)


     Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:


1

     После того, как все  мои  произведения  были  запрещены,  среди  многих
граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие
мне один и тот же совет.
     Сочинить "коммунистическую пьесу" (в  кавычках  я  привожу  цитаты),  а
кроме того, обратиться к Правительству СССР с пок