его, даже  сплюнул,  там  ему  не
понравилось проворство Петра Ивановича.
     И вслед за Бобчинским  мимо  опешившего  будочника  примчался,  грохоча
сапогами, полицейский Держиморда.
     Бобчинский на наших глазах обежал  два  дома  и,  не  заставши  никого,
побежал дальше.
     А Держиморда вертелся у дома помещика Добчинского,  стараясь  шпажонкой
отбиться от судейских псов.
     Всклокоченная голова судьи  выглянула  в  окно,  полицейский  подбежал,
что-то шепнул и скрылся.
     Застегивая верхнее платье, судья  открыл  калитку  и,  влекомый  своими
псами, побежал к городничему.
     А на углу, там, где продаются пирожки, бежавший Бобчинский столкнулся с
Добчинским.
     За дальностью расстояния не слышно, что говорит Бобчинский, но, судя по
его жестам, которые рождались, вскидывались, друг  друга  перегоняли,  можно
были догадаться, ради чего на этом свете живет Петр Иванович  Бобчинский,  а
судя по огорченному лицу Петра Ивановича Добчинского, можно было понять, как
он, Добчинский, завидует ему, Бобчинскому.
     Мимо них пробежал запыхавшийся полицейский Держиморда,  глазом  наметил
бабу, торгующую пирожками. Баба сидела,  держа  между  ног  ведро,  покрытое
промасленным одеялом,  без  которого  пирожки  могут  остынуть,  и  зазывала
покупателей.
     Держиморда добежал до торговки, с  маху  сунул  свою  жадную  лапу  под
одеяло, отчего баба взвизгнула, ухватила охальную руку  полицейского,  точно
ее собирались обесчестить.
     Но строгость голодных глаз Держиморды отрезвила торговку, и щедрая рука
полицейского вынула из-под одеяла пирожков сколько могла, а могла она,  надо
признаться, много.
     НДП.  Перепуганные  известием  о  ревизоре,   чиновники   сбежались   к
городничему.
     Городничий стоял, словно соляной столб, у себя  в  гостиной,  а  вокруг
него шло коловращение чиновников.
     - Инкогнито проклятое,  -  вскипел  городничий,  и  коловращение  разом
остановилось. В эту минуту городничий ненавидел  их  всех.  В  каждом  видел
своего  личного  врага  и  находил  удовольствие  в  том,   чтобы   попугать
чиновников, что придавало ему самому больше храбрости.
     - Вдруг заглянет. - стращал городничий чиновников.
     -  А...  Вы  здесь,  голубчики...  -  городничий  сам  входил  в   раж,
представляя собой кару господню. Он уже верил, что он-то и  есть  тот  самый
ревизор из Петербурга.
     - А кто здесь судья?..
     А Артемий Филиппович Земляника услужливо и не без удовольствия предавал
своего ближнего и сообщал:
     - Ляпкин-Тялкин... Городничий входил в раж:
     - А подать сюда Ляпкйна-Тяпкина!
     Судья не на шутку струхнул, но громовой голос городничего продолжал:
     - А кто попечитель богоугодных заведений?..
     Теперь уже судья, в пику попечителю, сообщал его фамилию:
     - Артемий Филиппыч Земляника.
     - А подать сюда Землянику... - настаивал новоявленный ревизор.
     - Вот что худо. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет
в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не  могу  сказать.  Это  уж  так
самим богом устроено.
     Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин насторожился.
     - Что же  вы  полагаете,  Антон  Антонович,  грешками?  Я  говорю  всем
открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками...
     Городничий посмотрел на судью, ему не хотелось спорить.
     - Ну, щенками или чем другим, все взятки. Но с этого момента в гостиной
городничего намечался явный скандал.
     Уже теперь судья разошелся:
     - Ну, нет, Антон Антоныч, а вот,  например,  если  у  кого-нибудь  шуба
стоит пятьсот рублей, да супруге шаль...
     Городничий старался потушить спор, но сам распалялся:
     - Зато вы в бога не веруете, а я, по крайней мере, в вере тверд.  О,  я
знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира,  просто  волосы  дыбом
поднимаются.
     Все эти рассуждения городничего льстили судье.
     - Да ведь сам собою  дошел,  собственным  умом.  Городничий  запальчиво
ответил ему:
     - Ну, в ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было.
     И насколько в  гостиной  городничего,  в  связи  с  приездом  ревизора,
атмосфера  была  напряженной,  настолько  в   трактире   местной   гостиницы
чувствовалось благорастворение.
     Старенькая попорченная шарманка играла  тихую,  приятную  мелодию,  под
звуки которой Петры Ивановичи  завтракали,  иногда  перемежая  рыбные  блюда
приятельскими поцелуями, которые между ними были в совершенном обычае.
     Музыка неожиданно прервалась, и в  трактире  появился  молодой  человек
недурной наружности, в цилиндре, одетый от лучшего петербургского портного и
с тростью в руке.
     Молодой человек, мучимый какой-то страстью, ходил по трактиру, лицо его
менялось каждую секунду.
     Он с мутными глазами налетел  на  Петров  Ивановичей,  вскинул  на  нос
позолоченную лорнетку, заглянул им в тарелки,  где  лежала  рыба,  проглотил
слюну и вышел из трактира.
     Петры Ивановичи смотрели на него как зачарованные. Они с него  глаз  не
спускали. Бобчинский нагнулся к Добчинскому, что-то ему шепнул, тот  мигнул,
и к ним подошел трактирщик Влас, который сообщил:
     -  Чиновник,  едущий  из  Петербурга,  по  фамилии  Иван  Александрович
Хлестаков, другую неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет  и
ни копейки не хочет платить.
     По мере того как Влас говорил, Петры Ивановичи оба начали  вставать  со
своих стульев, что-то осенило их обоих, они  бросились  на  Власа  и  начали
целовать его в обе щеки в благодарность за то, что сущестует  его  гостиница
на этом белом свете.
     Музыка в трактире снова заиграла, и под веселые  мотивы  Петр  Иванович
Бобчинский  на  радостях  выкидывал  замысловатые  "антраша"  и   вместе   с
Добчинским выскочил на улицу.
     И насколько  радостное  возбуждение  царило  в  трактире,  настолько  в
гостиной городничего было все сдержанно и как бы в предчувствии бури.
     Городничий, взявши почтмейстера под ручку, отвел в сторону.
     - Купечество да гражданство меня смущают, а я вот, ей-богу, если и взял
с иного, то, право, без всякой ненависти, я даже думаю, не было ли  на  меня
какого-нибудь доноса.
     А по улице неслись Бобчинский  и  Добчинский,  горя  желанием  поведать
всему свету последнюю новость о ревизоре. Они с переменным успехом старались
обогнать друг друга: то впереди мчался  Бобчинский,  то  Добчинскнй,  собрав
последние силы, обходил своего приятеля.
     В гостиной городничий просил почтмейстера:
     - Послушайте,  Иван  Кузьмич.  Нельзя  ли  всякое  письмо,  входящее  и
исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать?
     Почтмейстер вынул пачку распечатанных чужих писем.
     -  Знаю,  знаю...  Этому  не  учите.  Я  делаю  это  не  то   чтоб   из
предосторожности, а больше из любопытства: смерть  люблю  узнать,  что  есть
нового на свете.
     Шум, подобный надвигающейся  буре,  долетел  до  гостиной  городничего.
Двери точно ветром распахнуло.
     Ворвались два коротких человека и так перебивали друг друга, что ничего
нельзя было понять. Сыпалась тарабарщина из непонятных слов и возгласов.
     Окрик городничего отрезвил: Петры Ивановичи начали рассказ.
     А Иван Александрович  Хлестаков,  тот,  о  котором  рассказывали  Петры
Ивановичи, шел по улице уездного города, терзаемый голодом.
     До его слуха долетел уже знакомый нам голос торговки:
     - А вот горячие пирожки...
     Хлестаков как зачарованный шел на призыв бабы, и даже тросточка застыла
в каком-то напряженном положении.
     Иван Александрович нерешительно задержался возле  торговки  и  с  видом
знатного  путешественника  обозревал  окрестности.  Трость  Хлестакова,  его
гордость, являла собой дополнение к неотразимому виду "петербургского льва".
Короткая блестящая палочка, отнюдь не предназначенная  для  опоры,  в  руках
Хлестакова превращалась в волшебный жезл.
     Иван Александрович стоял у самого ведра, спиной  к  торговке,  и  через
плечо заглядывал.
     Тросточка за спиной  Хлестакова  пришла  в  виртуозное  вращение.  Баба
глазела на быстро мелькающий конец трости,  и  вдруг  глаза  ее  наполнились
чрезвычайным удивлением.
     Волшебная  трость  Ивана  Александровича,  откинув  край  промасленного
одеяла, быстро исчезла в ведре и сейчас  же  показалась  обратно,  унизанная
двумя дымящимися пирожками.
     Глаза торговки выпучились, как будто хотели выстрелить. Раздался  бабий
визг.
     Иван Александрович почувствовал, как его что-то рвануло  назад,  но  он
сделал последнее усилие и, вырвав трость, помчался по улице, а в  спину  ему
неслось:
     - Прощелыга ты, а не барин...
     - А вот он-то  и  есть  этот  чиновник,  о  котором  изволили  получить
нотицию, - настаивал Бобчинский в гостиной городничего и громко, так,  чтобы
его слышали все, выкрикнул самое страшное слово.
     - Ин-ког-ни-то.
     А Добчинский добавил:
     - Ревизор.
     Городничий в страхе отмахивался от них. А Бобчинский  продолжал  упорно
настаивать, наскакивая на городничего:
     - Он, он, ей-богу, он... Такой наблюдательный: все осмотрел...
     Вот когда городничий услышал слово "наблюдательный", здесь он смутился.
     - Где же он там живет?
     Добчинский, стараясь обогнать своего приятеля, успел сообщить:
     - В пятом номере под лестницей.
     - А давно он здесь?
     Приятели разом:
     - Две недели.
     Городничий обмер и про себя вспомнил все художества за эти две недели.
     - В эти две  недели  высечена  унтер-офицерская  вдова.  Арестантам  не
выдавали провизии. На улицах кабак.
     Бобчинский, возбужденный и развязный, ходил по  комнате.  Он  сейчас  в
апогее своего величия. Он  как  будто  вырос,  и  даже  трудно  постороннему
человеку  определить,  кто   сейчас   на   социальной   лестнице   из   всех
присутствующих  мог  бы  сравниться  с  ним.  Разве  только  Петр   Иванович
Добчинский, но и здесь Бобчинский опередил его.
     Подойдя к окну, Бобчинский сначала застыл, потом всеми  частями  своего
короткого тела выразительно протанцевал  танец  призыва,  и  все  чиновники,
забывая табель о рангах, бросились к окну, налетая друг на друга. В окно они
увидели:
     ...на   противоположной   стороне   стоял   молодой   человек,   одетый
петербургским франтом. Это был Иван Александрович Хлестаков.
     Он на минуту задержался в своем голодном  шествии  по  улицам  уездного
города около дома городничего: покрутил головкой, понюхал воздух и  медленно
направился дальше. Ему даже невдомек, что произошло в доме,  на  который  он
изволил только мельком взглянуть.
     Чиновники  страшно  переполошились.  Городничий  наспех  одевался  и  в
сопровождении пяти полицейских выбежал из дома.
     Сообразив, куда мог пойти Хлестаков, городничий со свитой  двинулся  за
ним. Рядом шли дрожки, в которые уже успели сесть Петры Ивановичи, и все это
шло осторожно по следам Хлестакова.
     И когда Иван Александрович  только  еще  подумал  повернуть  в  сторону
моста, городничий подмигнул кому-то из свиты, каланча, покрытая  полицейской
шапкой, качнулась, подошла к Антону Антоновичу и получила приказание:
     - Беги скорей и встань на мосту для благоустройства.
     Игнорируя заборы и  всяческие  препятствия,  полицейский-каланча  шагал
прямо через них, кратчайшим путем пробираясь к цели.
     Когда Хлестаков подходил  к  мосту,  совершенно  неожиданно  перед  его
глазами как бы из-под земли выросло нечто, чего не заметить нельзя.
     Иван Александрович растерялся, но каланча-полицейский приложил  руку  к
шапке, что означало отдавание чести, и  улыбнулся  преданной,  располагающей
улыбкой. Иван Александрович в свою очередь  пытался  выжать  на  своем  лице
ответную улыбку. Прошел  мимо  полицейского  и,  стараясь  не  оглядываться,
быстро повернул за угол.
     И когда Хлестаков, перепуганный полицейским, быстро побежал  по  улице,
из-за угла выглянул озабоченный  городничий,  подозвал  трех  полицейских  и
зашипел:
     - Разметать наскоро старый забор,  что  возле  сапожника,  и  поставить
соломенные вехи, чтобы были похоже на планировку.
     Полицейские скрылись.
     В богоугодном заведении под наблюдением Земляники шел, что  называется,
"дым коромыслом".
     Больных в грязных колпаках и рваных халатах загнали в один  угол,  вмиг
из дымной кузницы сделали подобие больницы и ждали прихода ревизора.
     А на фоне неба стали вырастать строительные соломенные  вешки,  стучали
заступы, трещало дерево. И вдруг длинный, большой  забор  начал  шататься  и
падать, чуть не похоронив под собой Ивана Александровича Хлестакова, который
вовремя успел отскочить в сторону.
     А за забором обнаружилась  куча  мусора  на  сорок  телег,  на  вершине
которой,  точно  памятник,  стоял  каланча-полицейский,  отдавая   честь   и
располагающе улыбаясь.
     Городничий, увидев безобразие, схватился за голову:
     -  Что  за  скверный  город,  только  где-нибудь  поставь  какой-нибудь
памятник или просто забор - черт их знает откуда нанесут всякой дряни.
     Улицу, на которой стоит трактир,  трудно  узнать,  ее  метут,  и  через
поднятую завесу пыли видно силуэтом, как проносятся пожарные  трубы,  бегают
угорелые полицейские. Иван Александрович еле добежал до  своей  гостиницы  и
скрылся в ней.
     Номер пятый под лестницей, где остановился Хлестаков,  самый  маленький
номер  в  гостинице.  Это  один  из  тех  номеров,  кои  похожи  скорее   на
вытрезвительную камеру в полицейском участке, чем на пристанище для молодого
чиновника из Петербурга.
     Скудный свет падал  в  номер  через  маленькое  отверстие,  похожее  на
тюремное окно.
     Прямо в  сапогах  и  верхнем  одеянии  на  кровати  лежал  Осип,  слуга
Хлестакова, находившийся в той стадии голода, когда не то чтобы ему  грозила
смерть от истощения, но и нельзя сказать уверенно, чтобы она ему  совсем  не
угрожала.
     - Черт побери, есть как хочется.
     Осип лежал с открытыми глазами.
     - Вот не доедем, да и только,  домой.  Осип  с  обидой  двинул  подушку
кулаком и повернулся лицом к стене.
     - Профинтил дорожкой денежки, голубчик...
     А в это время перепуганный тем, что за ним ходят полицейские, Хлестаков
на цыпочках, тихонько проскользнул к себе в номер, осторожно  закрыл  дверь,
съежился и ждал, не раздадутся ли шаги полицейских.
     - Теперь сидит и хвост подвернул, и не горячится... - продолжал Осип.
     Иван Александрович Хлестаков прислушался  к  тому,  что  говорил  Осип,
который уже стонал:
     - Ах, боже ты мой, хоть бы какие-нибудь щи...
     Хлестаков посмотрел на Осипа, лежащего  на  его  кровати,  на  огромные
сапоги, которые первые почувствовали на себе пристальный взгляд  Хлестакова,
как-то заерзали на постели, и только после этого Осип повернулся от стены.
     Глаза барина и слуги скрестились, как шпаги, и Осип не  торопясь  начал
сползать с постели.
     - Опять валялся на кровати?
     Осип, поднимаясь с постели, вдруг упрямо стал отрицать факт лежания  на
постели.
     - Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве кроватей, что ли?
     Иван Александрович возмутился. Его принимали за дурака.
     - Врешь. Валялся, видишь, вся всклокоченная.
     Осип шел напролом, против совершеннейшей очевидности:
     - Не знаю я разве, что такое кровать? У меня есть ноги, я и постою.
     Хлестаков, сраженный уверенным тоном Осипа, даже  сам,  собственно,  не
знал, может быть, Осип действительно не лежал на постели.
     Послышался громкий и решительный голос Хлестакова:
     - Эй, Осип, ступай туда...
     Осип отрицательно мотнул головой и в знак того,  что  он  действительно
никуда не пойдет, - сел на стул.
     - Хозяин сказал,  что  больше  не  даст  обедать.  Еще,  говорит,  и  к
городничему пойду.
     Вот тут Иван Александрович не на шутку испугался.
     - Мы-де этаких шаромыжников и подлецов видали. Я,  говорит,  шутить  не
буду, на съезжую и в тюрьму.
     А  на  дворе  съезжей  стояла  шеренга  полицейских.  Антон   Антонович
командующим ходил по фронту и репетировал готовность своего учреждения.
     - Приезжий чиновник спрашивает - службой довольны?
     Полицейские все разом рявкнули так  что  прохожие  бабы  шарахнулись  в
сторону:
     - Всем довольны, ваше благородие.
     А городничий продолжал:
     - А если спросит, отчего не выстроена церковь, на  которую  назад  тому
пять лет была ассигнована сумма?
     Полицейские хором, как заученный урок, рявкнули:
     - Строилась, да сгорела, ваше высокоблагородие.
     Городничий был доволен ответом.
     - А  то,  пожалуй,  кто-нибудь,  позабывшись,  скажет,  что  она  и  не
начиналась.
     Городничий сел ни дрожки с Добчинским и помчался по улице.
     Номерной слуга, за которым шел Осип, подлетел к хозяину гостиницы Власу
и начал нашептывать ему на ухо, что-то время  от  времени  кивая  в  сторону
стоящего Осипа, сейчас искусно прикинувшегося "казанской  сиротой"  и  таким
тихоней, что и воды не замутит, Влас, глядя на Осипа, мрачнел, откатился  от
стойки и в сопровождении  слуги  начал  спускаться  в  преисподнюю  -  кухню
гостиницы, самое страшное место.
     Повар, сущий Вельзевул, огромный, лоснящийся, стоял среди пара, дыма  и
огненных языков,  даже  хозяин  гостиницы  Влас,  и  тот  побаивался  его  и
обращался с ним вежливо.
     - Тарас Иваныч, сочини бесплатный обед для пятого  нумера,  что  третью
неделю живет и денег не платит.
     Повар сразу оживился, засучил рукава и начал фантазировать.
     НДП. Куриный суп: берутся два стакана мутной воды.
     Повар зачерпнул из лохани, где моют грязную посуду, мутную воду.
     НДП. Четыре свежих куриных пера.
     Поваренок, подручный, выбежал на двор,  ловко  поймал  живую  курицу  и
приволок ее к шефу; Повар выдернул из  хвоста  четыре  пера  и  сунул  их  в
кастрюлю.
     В мутную воду, где плавали куриные перья,  щедрая  рука  повара  сыпала
неограниченно перца и соли.
     В номер пятый забежал Осип и, довольный, кричал:
     - Несут обед!
     Хлестаков прыгал от радости, как мальчик. Вошел слуга. Накрыл на  стол.
А хозяин гостиницы Влас, повар и поваренок на цыпочках  подошли  к  открытой
двери пятого номера и заглядывали.
     Ивану Александровичу наливали куриный суп.  Он  быстро  и  жадно  начал
глотать  первую  ложку,  затем  вторую,  проглотив  третью,  остановился   -
недоумение, испуг попеременно отражались на лице Хлестакова.
     Иван Александрович кричал слуге:
     - Что же это за суп? Я не хочу этого супа! Дайте мне другого!
     И когда слуга хотел взять суп, Хлестаков грудью начал его защищать:
     - Ну, ну, ну, оставь, дурак.
     И снова принялся за суп:
     - Боже мой, какой суп! Я думаю, еще ни один  человек  в  мире  не  едал
такого супа.
     Хлестаков передал миску Осипу, и сам начал резать жаркое.
     Повар и Влас помирали от смеха за дверью.
     В трактир вошел, оглядываясь, городничий, за ним Добчинский.
     НДП. Весть о приезде городничего вмиг облетела гостиницу.
     К  номеру  пятому  под  лестницей  осторожно   подошли   городничий   и
Добчинский. Остановились, не решаясь войти.
     Хлестаков в номере притихнул и не дышал. Там было тихо.
     Антон Антонович по старой полицейской  привычке,  этой  второй  натуре,
прежде чем войти, решил сначала обозреть поле будущей деятельности.
     Городничий припал к замочной скважине и первое, что он  увидел;  -  это
огромную крысу, обманутую тишиной и вылезшую на свет божий  из  своей  норы.
Крыса увидела  совершенно  трясущегося  Хлестакова,  мотнула  своим  длинным
хвостом и исчезла под полом.
     Антон Антонович отпрянул от скважины, он даже  побледнел  и,  незаметно
крестясь, шептал:
     - Сон в руку.
     Иван Александрович ждал каждую минуту появления городничего.
     Ручка входной двери завертелась. Хлестаков съежился. Входит городничий.
С улицы, да еще и со  страху,  городничий  ничего  и  никого  не  видел.  Он
кашлянул. Хлестаков отмалчивался.
     Городничий с протянуты