чиком, или на животе, обнимая подушку. Эта Ленка лежала на спине прямо, обтянутая черной трикотажной "лапшой" рука с тонкими длинными пальцами свешивалась с дивана, почти касаясь пола. Рядом стоял большой бокал, на дне которого осталось немного воды, и горка пустых упаковок от пилюль.
     - Леночка... - опустившись перед ней на колени и без всякой надежды на ответ, позвала Ира. Осторожно взяла твердую, черствую, неживую руку в свою ладонь и по очереди прикоснулась губами к каждому пальчику. Потом погладила Ленку по волосам, обхватила голову, прижала к своей мягкой, теплой груди и начала покачивать, как ребенка, приговаривая:
     - Леночка, Леночка моя, Леночка моя...
     Ленкино лицо застыло без всякого выражения, в чистом виде своих идеально правильных черт. Но Ире казалось, что Ленкина смерть была совсем не легкой, и внутри ее все раздиралось от боли при этой мысли. Она подумала, что такая смерть только выглядит легкой. С этой стороны. А с той стороны все может быть не так. С той стороны все может быть наоборот. И почему-то она не подумала о "скорой", о том, что, может быть, она ошибается и Ленку еще можно спасти. Она точно знала, что "скорая" Ленку уже не спасет. И нужна Ленке сейчас совсем не "скорая", которая увезет ее в темный холодный морг, чтобы бросить там одну на всю ночь. Ленке сейчас нужна любовь. Только любовь поможет сейчас ее Ленке.
     - Ничего, Леночка, - сказала Ира, укладывая Ленкину голову обратно на диван. - Ничего. Сейчас. Подожди.
     - Алло... - ответил усталый глухой женский голос.
     - Вовка, это я, - сказала Ира, не замечая этого женского "алло".
     - Володя, это тебя. Кажется, Ирина, - отозвалась трубка и сразу же загремела трубным вороненковским басом:
     - Ирка, ты ненормальная, что случилось? Почему ты меня не дождалась? Я тут издергался весь, от Валерки ничего толком не добиться.
     - Вовка, - продолжала Ира, не обращая внимания на его слова, - Вовка, она умерла. Леночка наша умерла. А ты сейчас уложи своих девчонок спать, возьми Валерку и сразу приезжай к ней. Сейчас только вы ей нужны.
     С Валеркой приезжайте и посидите с ней до утра. Никому ее не отдавайте. Просто посидите с ней. Ничего, Валерка уже большой. Ему можно. Ему нужно.
     Вовка молчал. Ира знала, что он оглушен и стиснул зубы, чтобы не взвыть от боли. Но она была уверена, что он справится. Он все поймет и сделает как надо. Они с детства привыкли понимать друг друга с полуслова. Больше говорить она не могла. Положила трубку и схватила себя за шею, чтобы сдержать спазм и не выпустить наружу крик, стон, рыдания. Нельзя, здесь нельзя.
     Так, вцепившись самой себе в горло, она выбралась из Ленкиного дома и пошла по ночной уже Москве неизвестно куда. Просто шла, и все. Сейчас ей важнее всего было не стоять на месте. Уже остались позади мосты и площади центра, уже отмерялся безразмерный освещенный проспект, она шла по темным, безлюдным, незнакомым ей улицам и дворам и с каждым шагом чувствовала, как полегоньку, совсем по чуть-чуть отпускает спазм в горле и начинают чувствовать холод мокрые ноги. Но нужно еще долго, очень долго идти, чтобы появились силы вернуться туда, к Ленке.
     - Лада, фу! Фу, тебе говорят!
     Здоровенная овчарка стала на ее пути, а следом за ней, запыхавшись, вынырнул из темноты хозяин - пенсионер в куртке с капюшоном, смахивающий на средневекового монаха.
     - Она не укусит! - бросил он Ире, сомневаясь в собственных словах и судорожно цепляясь за ошейник.
     Ира шла как шла, прямо на собаку - как на пустое место, и та уступила, попятилась, зарычала.
     - Зря это вы по ночам одна ходите, - посетовал ей вслед пенсионер. - И как не боитесь? Такое сейчас творится!
     Ира резко развернулась и громко, слишком громко для глухого ночного времени, закричала на него:
     - А почему я должна бояться? Почему я, именно я, должна бояться? Я у себя дома! Мне бояться нечего.
     Пенсионер замахал свободной рукой, потянул собаку за поводок и убежал в свой подъезд, а Ира пошла дальше. Она и в самом деле ничего и никого больше не боялась - ни темноты, ни хулиганов. Она потеряла все, что у нее было, - свое дело, крышу над головой, любимого, самую близкую подругу. Но что-то осталось. Что-то самое главное. Может, эта грязная земля под ногами? Может, эти запуганные пенсионеры на улицах? Может, эти обшарпанные пятиэтажки и избитые дождем деревья во дворах? А может быть, та самая маленькая деревенская церквушка на окраине Москвы? Она пока еще не понимает, что же именно - самое большое и самое главное - у нее осталось. Но обязательно поймет. И только потому сейчас у нее есть силы идти дальше и верить - Россия большая, всюду люди, и никогда, никогда не быть тому, чтобы все они раздробились-разошлись каждый сам по себе. А значит, и ей тоже найдется среди них место.
     Она пришла к своему дому, в котором уже не жила.
     Ноги привели. Она поднялась на свой этаж и под тусклым светом пыльной лампочки на площадке разглядела троих мужчин. Володечка сидел на нижней ступеньке лестницы и кутался в кожаную куртку, он оглядел ее недовольно, справедливо полагая, что именно в ней причина его неуютного ночного дежурства. Петрович расположился на подоконнике, дремал, по-студенчески упираясь ногами в противоположную стенку; он открыл глаза, укоризненно покачал головой и опять закрыл. Аксенов сидел на верхней ступеньке, возле ее двери, и спал, умудряясь и во сне держать прямо спину. Он спал очень крепко и не заметил ее прихода. Она перешагнула через его вытянутые на всю ступеньку ноги и села на колючий коврик-травку у бывшей своей квартиры, прислонилась к двери и тоже уснула. До утра.