покрасивше на задницу натянуть. Хлебнете вы еще! Ох, хлебнете, дерьмократы поганые, жизнь, она об стенку долбанет.
     - А ты меня ни с кем не мешай, - тихо, но верно завелся Антон, и Ире стало не по себе от его трезвого, такого же тяжелого, как у старшего брата и отца, взгляда. - Мне что демократы, что аристократы, что коммуняки, что олигархи - все едино. Лишь бы под ногами не путались и взяток поменьше брали. А то каждому дай, и все сукам мало, все мало. И пугать меня не надо. Меня и так пугают. Мало не покажется.
     На последние слова Антона неожиданно отреагировал жених, до сих пор хранивший полное равнодушие к спору отца и сына.
     - Че, опять? - коротко спросил он у Антона.
     - Ну, - мрачно ответил тот. - И опять, и снова.
     - А молчишь чего? До конца давить надо гадов этих черножопых, а то со всех щелей как тараканы лезут, - без явной злобы, как нечто само собой разумеющееся, заключил Дима, лениво ковыряя вилкой холодец. - А ты, дядь Коль, не волнуйся, все будет путем.
     А вот теперь уже Ире стало действительно страшно.
     Если бы Димка был пьян до одури, или выглядел недоумком, или говорил с вызовом и на нервах, это было бы еще ничего. Это можно было бы если не понять, то объяснить.
     Но нет, это был молодой, лет двадцати трех, парень, очень красивый в своей белоснежной жениховской рубашке, аккуратно подстриженный, с правильными чертами лица, умным взглядом и спокойной уверенностью в каждом жесте. Ира оглянулась, ища поддержки, но Аксенова за столом не оказалось, а остальные занимались своими делами и на Димкины слова не обращали никакого внимания. Невеста болтала с подружкой, Днмкина мать собирала со стола грязные тарелки, а Николай Александрович продолжал о своем:
     - А ты меня не успокаивай, ты вообще бездельник известный, моя бы воля, так я Ольку близко к тебе не подпустил. Бугай здоровый вымахал, а ни образования, ни профессии, живешь - небо коптишь.
     - Зря вы так, дядь Коль, - снисходительно заметил Дмитрий. - Я, можно сказать, защитник отечества.
     Во, как Серега.
     - А вы Серегу и Ваську с собой не равняйте. Не вам чета. Серега по математике в школе первым был, а Васька - токарь от Бога. Даже я ему в подметки не гожусь, - гордо заявил новоиспеченный тесть.
     - Ага! - хмыкнул уже подвыпивший Антон. - Серега - великий математик, спора нет. Только вот чего он сдуру в военку поперся? Нормальные люди бегут оттуда, а он по доброй воле поперся. Отправят его, как великого математика, куда-нибудь на севера, лапу с голоду сосать, как медведи. А то и в Чечню, как скотину, на убой.
     - Отправят - поеду! - огрызнулся Сережка. - Не твое дело.
     Но Антон младшего проигнорировал и показал на Василия, который смирно спал на другом конце стола, положив голову на руки:
     - А токарь твой вон - готовенький уже. Натокарил, как всегда. Я ему двадцать раз предлагал в долю войти, так нет, блин! Водяры нажрется и книжки, блин, исторические лежит читает. Историк доморощенный.
     - А ты Ваську не тронь! - стукнул по столу Николай Александрович и так резко поднялся со скамейки, что чуть-чуть не опрокинул всех на ней сидящих. И было похоже, что дело принимает серьезный оборот, потому что Антон медленно, но тоже встал, побледнел и сжал кулаки, мать Дмитрия бросилась в дом с криком "Васильна, подь сюда скорей!", а Ольга спряталась за мужа и захныкала: "Дим, скажи им, ну скажи..."
     Ира никогда не видела подобных безобразных сцен, хотя ее отец пил, и пил очень крепко. У них в семье было принято выяснять отношения совсем другими способами - деланно безразличным молчанием и подчеркнутой холодной вежливостью. От бабушки вообще ничего более страшного, чем "Побойся Бога, креста на тебе нет!", нельзя было услышать. Это действовало, хотя ни бабушка, ни тем более отец и мать верующими не были. И сейчас, при виде безобразной семейной сцены, в которой отец и сын готовы были вцепиться друг другу в горло, в которой, морщась и кряхтя, пили горькую, ругались матом и угрожали расправой, она должна была встать из-за стола, разыскать Аксенова, высказать ему все, что думает о его семье, и уехать на вокзал. Или не высказать, но в любом случае уехать.
     Но вместо этого она и сама схватила полную стопку водки, одним движением опрокинула ее в рот и, ощутив теплое движение спирта внутри, подперла рукой щеку и затянула "Степь да степь кругом...". Ирина бабушка пела много песен - про ямщиков, про несчастных, брошенных на дороге девиц, про родную сторонку и буйную головушку. В восемьдесят лет у нее еще был высокий, звонкий голос, и соседки часто просили: "Спойте-ка, Клавдия Михайловна, "Вечерний звон", а мама говорила: "Опять завела свою тоску!" - и уходила гулять с собакой. Из всех бабушкиных песен Ира более-менее помнила только "Степь", наверное, потому, что слова простые. А еще потому, что у нее самой ни голоса, ни даже приличного слуха не наблюдалось. Но и без особого голоса и даже без приличного слуха, веками испытанная, подспудно сидевшая глубоко внутри песня про ямщика вырвалась на свободу, набрала силу и сделала свое дело. Николай Александрович плюхнулся обратно на лавку, Антон разжал кулаки, Олечка затихла, а мать Дмитрия вернулась с полдороги к столу и низко, ровно завела второй голос.
     Под этот безукоризненно красивый аккомпанемент неказистый Ирин голосок продолжал вести рассказ от имени безвестного ямщика - прощался с родителями, благословлял жену уже не по-здешнему, не по-мирски отстранение. Так пела эту песню бабушка.
     "Степь" кончилась, замерла в цветочном вечернем воздухе последними нотами, а мать Дмитрия, та самая неприятная женщина, пытавшая ее о ценах на говядину, тут же, без малейшей заминки, начала новую песню. "Гляжу я небо, тай думку гадаю..." - запела она на настоящем украинском с чувственным придыханием на "г". Запела так, что от первых же звуков у Иры перехватило дыхание и защипало в носу. Песню не испортили даже вступившие на следующей фразе неуверенные мужские голоса Николая Александровича, Антона, Сергея и Димы, которые сбивались и путались в украинских словах. Все забыли о недавнем споре, пели, пили, признавались друг другу в любви, целовались, кричали "горько" и просили прощения. Ира возгордилась своей удачной миротворческой миссией и пошла на поиски Аксенова. Ей очень хотелось, чтобы он ее оценил.
     Аксенова она увидела в маленьком палисаднике, в который выходила знакомая Васина боковая веранда. На скамейке, запрокинув голову на ствол березы и подогнув колени, расположилась неизвестная женщина, а Аксенов сидел рядом на корточках и что-то ей говорил. Уже почти совсем стемнело, но на парочку падал свет из окна, и Ира хорошо разглядела, что женщина - худая и бледная, одетая в полосатую ситцевую юбку и серую футболку - была невероятно красива. Точеный профиль, длинная шея, изящный изгиб заброшенной под голову руки. Хоть картину с нее пиши. Но Иру задело даже не это. Ее задело, что Аксенов сидел перед скамейкой на корточках, смотрел на женщину снизу вверх и держал ее за руку точно так, как Иру тогда, в сибирской гостинице.
     Она не стала вмешиваться в их, судя по всему, интимный разговор и не стала гадать, кто такая эта женщина. Решила, что смешно ревновать человека, с которым она знакома всего ничего, с которым ее связывает одна-единственная ночь, который зачем-то притащил ее на свадьбу своей сестры, бросил на весь день среди своих родственников, чужих, не стесняющихся в выражениях пьяных людей, а сам в это время заглядывает в лицо какой-то красотке в обвисшей майке турецкого производства. Она просто повернулась и ушла обратно к свадебному веселью. Орала во весь голос песни, в которых не знала слов, доказывала кому-то необходимость хорошей детской литературы, прыгала с молодежью под какие-то дикие речевки, даже танцевала с Петровичем жгучее танго и пила исключительно водку, причем обязательно до дна. Пила, пока не забыла живописную картинку в палисаднике, а вместе с ней и все остальное...

Глава 11

     В голове болталось что-то постороннее, при каждом движении отдавая болью. Последнее время у Иры и так слишком часто болела голова, но после вчерашнем" это еще ничего. Могло быть гораздо хуже. Снова уснуть не получалось, она открыла глаза и увидела над собой дощатый потолок Васькиной веранды с красивыми разводами от распиленных сучков, а рядом с собой мирно спящего Аксенова. Спящий Аксенов выглядел чужим и непохожим на самого себя. Наверное, он спал очень беспокойно, потому что в результате запеленался в одеяло так, что невозможно понять, где какой край, но к утру его обычно напряженное лицо приняло выражение ребенка, который смотрит любимый мультик. Ира не помнила подробностей вчерашнего вечера, но отлично помнила, что этот вечер не ответил ее ожиданиям, причем произошло это по прямой и умышленной вине Аксенова. Потому счастливая детская мина на его лице Иру не умилила. На полу возле тахты стоял стакан с остатками какой-то темной жидкости, и Ире сразу же, до дрожи, до нетерпения, захотелось воды. Много прохладной воды - пить, плескаться под душем, полоскать рот и опять плескаться. Но неизвестную жидкость из стакана она пить не рискнула. Вот если бы Аксенов проснулся, она бы попросила его принести воды, но этого, судя по непроницаемому, расслабленному его лицу, ждать придется слишком долго.
     Не слишком деликатно потянув из-под него пикейное одеяло, Ира слезла с топчана, но Аксенов и не шевельнулся. Интересно, что он делал ночью, если сейчас спит таким непробудным сном? По крайней мере она не помнит, когда он лег рядом. Правда, она не помнит и как легла сама, но это в данном случае не имеет значения.
     Мог бы вообще не приходить, а то ведет себя как лицемерный муж, который считает, что, где бы ни загулял, проснуться должен в одной постели с женой. Ире слишком хорошо знакома эта свинская мужская привычка поспешно натягивать среди ночи штаны, приговаривая: "Пора домой. Это святое". Когда-то Ире было жаль себя, брошенную на полпути. Ей тогда и в голову не приходило жалеть жену, для счастья которой считалось вполне достаточным проснуться утром под храп благоверного и собственноручно накормить его яичницей. Напротив, ей безумно хотелось оказаться на месте этой самой жены, удел которой - храп и яичница. А теперь не хочется.
     Теперь с ней этот номер не пройдет. Даже у Аксенова.
     Она раскопала в своей сумке чистое белье и халат, сняла с гвоздя огромное вафельное полотенце и отправилась в душ. Благо дорогу уже знала.
     - Чего так рано? - выглянула из летней кухни Зоя Васильевна, когда Ира вышла из тесной кабинки душа. - Голова болит?
     - Немножко, гораздо меньше, чем должна после вчерашнего. Наверное, здесь воздух особенный, - смутилась Ира. - Вы меня извините, я вчера, наверное, не рассчитала силы. - Бог с ним, с Аксеновым, но ей совсем не улыбалось оставить в этом доме нехорошее впечатление о себе.
     - Воздух здесь ни при чем. Иди сюда, а то мне за пирогами смотреть надо, - засмеялась Зоя Васильевна, и Ирино смущение как рукой сняло.
     В кухне стоял сухой жар от электрической духовки и спрессованный дух свежей выпечки. На земляном полу выстроились рядком эмалированные ведра, покрытые льняными полотенцами, а под полотенцами пучились пироги.
     Ира никогда не видела, чтобы пироги складывали в ведра, да и самих домашних пирогов она с бабушкиной смерти не видела и не пробовала.
     - Ой, можно? - спросила она и, не дожидаясь ответа, полезла под полотенце, схватила теплый, живой пирожок, который и очень хотелось, и жаль было кусать.
     - Погоди, - остановила ее Зоя Васильевна, достала с полки трехлитровую банку с темной жидкостью и налила полную большую кружку. - Вот, пей пока натощак. Только все, хоть и горько.
     - Что это?
     - Не помнишь, что ли? - Зоя Васильевна всплеснула руками и покачала головой. - Я ж Саньке вчера давала, чтоб тебя напоил. Не мог он забыть, знает, как мой опохмельями отвар действует.
     - Не помню, - уже без всякого смущения, даже игриво призналась Ира. - А я ничего ужасного не делала? Вам, наверное, за меня стыдно перед гостями?
     - Ой, стыдно, скажешь тоже! На то и свадьба, чтоб гулять. Наоборот, наслушалась я, что невестка красивая да ладная досталась. А ты ничего такого и не делала, уснула быстро. Санька сразу тебя и унес в дом. Вот и все.
     Без тебя свадьба такой веселой не была бы. А веселая свадьба - хорошая примета. Да ты пей, пей.
     Ира выпила залпом, иначе такую горечь проглотить невозможно. Неудивительно, что этот отвар такой чудодейственный, один вкус способен отбить любые другие ощущения. Морщась, она запихнула в рот пирожок и принялась судорожно жевать.
     - Вкусно, - похвалила выпечку, которая в ее похвалах совершенно не нуждалась. - А что, сегодня опять гости?
     - Сегодня ж второй день, на кладбище идем, не помнишь, что ль?
     - На кладбище? - Ира от неожиданности даже жевать перестала. - У вас что, кто-то недавно умер?
     - Почему умер? - в свою очередь, удивилась Зоя Васильевна. - Разве у вас на другой день свадьбы на кладбище не ходят? Надо ж с родней познакомиться, да и ты вот еще не была. Две бабки у нас там, дед, тетя Валя, Костик - племянник, что с Афганистану привезли. - Она на секунду замолчала, собиралась с мыслями, но передумала говорить и заключила:
     - Да чего, сама увидишь.
     Ира кладбищ боялась до дрожи. Со дня похорон отца.
     Впрочем, до этого она и на кладбище никогда не была, только на экскурсии на Новодевичьем, но там такие имена на памятниках и столько народу, что все напоминает парк славы с памятниками героям. А папу хоронили на громадном подмосковном кладбище-полигоне, и Иру охватил настоящий ужас от того, что бывает такое количество покойников и что папу оставляют среди них в холодной, слякотной, червивой земле. Поэтому на кладбище, даже после смерти бабушки, даже на Катюшкину могилку, она ходила раз в год по обещанию, чаще всего на Пасху, когда там собиралось много живых людей. А уж о том, чтобы на второй день свадьбы отправляться в такое мрачное место, она и помыслить не могла. Но сейчас Ира чувствовала себя невеждой, настолько само собой разумеющимся в глазах Зои Васильевны был этот обычай, настолько стройной была ее логика, по которой выходило, что если Ира на кладбище не пойдет, значит, не хочет знакомиться с двумя бабками, дедом, тетей Валей, Костиком, погибшим в Афганистане, и другой родней. Она не стала выказывать перед Зоей Васильевной свой страх, а принялась заворачивать начинку из риса с яйцами в кружочки из теста. Получалось не очень ловко.
     - Ты лучше вот что, к Тимьяновым сходи, пирогов отнеси, - мягко отвергла ее неумелую помощь Зоя Васильевна. - Соседний дом, вон там калитка на их огород, так ближе будет.
     Чтобы не будить раньше времени Аксенова, с которым она не знала как себя вести, Ира оставила полотенце и пакет с бельем на кухне, взяла специально приготовленный Зоей Васильевной эмалированный тазик с разными сортами пирожков и смело отправилась к соседям по указанной тропинке. У нее было странное ощущение, что это она, Ира, приехала к себе домой, а Аксенов здесь так, мимо проходил.

***

     На соседском дворе, возле потемневшего от времени не то домика, не то сарайчика, на ушедшей в землю ногами-бревнами лавке сидела полная девочка лет тринадцати-четырнадцати. Издали, по фигуре, Ира приняла ее за взрослую женщину, но потом разглядела полосатые носочки, детские босоножки и поясок, завязанный пышным белым бантом на полной талии. В Москве не только девочки-подростки, но и младшие школьницы давным-давно уже так не одевались. Ира это знала точно, у нее были свои причины разглядывать, как одеты подрастающие девчонки. Но здесь провинция и многое не так, как в Москве, поэтому девочкин наряд Иру не удивил.
     - Здравствуй, вот Зоя Васильевна вам прислала.
     Можно тебе отдать?
     Девочка обернулась с застывшей на обрюзглом лице широкой улыбкой и что-то хотела сказать, но с другой стороны дома, из-за рядов картошки послышался мелодичный ровный женский голос:
     - Анютка, к нам кто-то пришел?
     Девочка закивала головой, замахала руками и что-то сказала, но полумыча, нечленораздельно, еще шире улыбаясь. И только тогда Ира поняла, что перед ней тяжело больной ребенок. А с картофельных грядок поднялась во весь рост женщина в белой майке и синих хлопчатобумажных физкультурных штанах, которые считались школьной формой во времена Ириного детства, но в которых уже тогда появляться на физкультуре было неловко. Пока женщина стягивала с правой руки холщовую рукавицу, потом резиновую перчатку и шла к лавке (вот тебе и провинция! А ведь маму, сколько та ни жалуется, что портится маникюр, невозможно заставить надевать перчатки), Ира узнала в ней вчерашнюю аксеновскую визави. Она запомнила не столько эту женщину, сколько очень неприятный укол от того, какой утонченно красивой и молодой показалась ей вчера эта женщина и какой интимной была поза Аксенова, заглядывающего снизу вверх ей в глаза. Утром все оказалось не так. В этой женщине действительно была утонченная красота, но красота эта уже почти не проступала сквозь нездоровую худобу, глубокие усталые морщины на слишком сухой коже. Вчера Иру обманул тусклый искусственный свет, а сегодня ей было так стыдно перед этой женщиной, словно это она, Ира, стала причиной преждевременного увядания ее красоты и болезни несчастного ребенка.
     - Здравствуйте, вы Ирина? А я Таня Тимьянова.
     Мы с Сашей в детстве дружили и в одном классе учились. Он вчера мне о вас рассказывал, хотел познакомить, но... - Женщина замялась, а Ира продолжила:
     - Но я нажралась как свинья и знакомить оказалось не с кем.
     Таня расхохоталась и стала похожа на девчонку - не худая, но тоненькая и грациозная, не с жидкими, а со светлыми от природы волосами, собранными сзади в длинный хвост. И главное, с изначально, как-то независимо от того, на что направлен, ласковым добрым взглядом огромных серых глаз. Она откинула полотенце с тазика и показала девочке:
     - Анютка, баба Зоя пирожков тебе прислала. А это - тетя Ира, она к бабе Зое в гости приехала.
     Таня говорила медленно, намеренно четко выговаривая каждый звук, но Ира Анютку не заинтересовала. Девочка взяла пирожок, рассмотрела его со всех сторон, разломила пополам и положила обратно в тазик, потом взяла следующий и проделала то же самое.
     - Ты с повидлом ищешь? - без тени раздражения, все так же медленно и четко спросила Таня.
     - С повидлом те, что с волнистой полоской, - подсказала Ира. У Зои Васильевны все пирожки были отмечены фирменными знаками. На мясных она ставила пальцем вмятину, те, что с рисом, помечала ножом поперечной полосой, капустные чуть сплющивала к середке, а на пирогах с повидлом проводила вилкой волнистую полосу.
     Анютка все поняла - безошибочно выудила из тазика пирожки с повидлом и сложила их себе прямо в подол белого крахмального фартучка. Того самого, который был завязан сзади пышным бантом.
     - Анютка; а мы с тетей Ирой будем пирожки есть и чай пить. Будешь чай?
     Девочка замотала головой с набитым ртом, и Таня тут же согласилась:
     - Ну и ладно. А мы с тетей Ирой пойдем чай пить.
     Ира, пойдемте в дом.
     Дом состоял из прихожей полтора на полтора и единственной комнаты в два окошка, половину которой занимала русская печь. В комнате стояли две высокие металлические кровати с "шишечками", комод, круглый стол и четыре стула. Все это было похоже на обстановку в бабушкиной комнате на Сретенке. Только там была, разумеется, не русская печка, а просто топка, украшенная изразцами, которой к тому же на Ириной памяти уже не пользовались. Впрочем, и все остальное в комнате сменили давным-давно, задолго до бабушкиной смерти.
     - Да вы садитесь. Чайник быстро закипит. - Таня выдвинула из-за стола стул с высокой спинкой. Ира села на жесткий стул, и ее лица щекотно коснулись лепестки не правдоподобно огромных ромашек, букет которых украшал середину стола.
     - Мешает? Я сейчас уберу, - встрепенулась Таня;
     - Да нет, что вы! Такая красота.
     - Вы не представляете, как я рада, что вы с Сашей приехали. Мы с ним сто лет уже не