ветские времена, разве что качество отделки тогда подводило...
     А вот сибирский городок ее поразил. Почти полностью одноэтажный, он оказался удивительно красив - из рассыпчатого искристого снега выглядывали целые улицы деревянной резьбы. Все резное - заборы, калитки, наличники, перила крылечек. Такого она еще никогда не видела. А на подоконниках цветы - ярко-красные, розовые, белые.
     Пусть лучше будет материал об извечной, несмотря ни на что, тяге человека к прекрасному. Неоригинально, конечно, но куда реальнее, чем вся эта трескотня вокруг невероятных достижений в "социальной сфере" или, напротив, промышленных кладбищ, с легким сердцем решила она.

***

     После пресс-конференции, которую Ира прогуляла без малейшего зазрения совести, и сытного ужина с пельменями да под водочку, на который она опоздала, журналистская братия заняла места в микроавтобусе, чтобы ехать в аэропорт. Мысленно Ира уже была дома, но случилось ЧП. Вокруг аксеновской машины образовался плотный кружок. Помощники засновали в гостиницу и обратно, в воздухе повисла физически ощутимая тревога, как это бывает, когда происходит что-либо неприятное, с последствиями, задевающими многих людей. Повинуясь инстинкту самосохранения, Ира замерла в кресле автобуса, заперла мысли на замок и стала ждать, пока все разрешится само собой. Разрешилось благодаря Ларисе Шульгиной - пишущей обо всем на свете корреспондентке когда-то молодежной, а теперь бульварной газеты.
     - Ну дела! Аксенов-то! Прессовики обрабатывать теперь будут. Только все равно кто-нибудь сдаст. Меня главный убьет, если кто-нибудь опубликует, а я нет. А ты как думаешь - давать или не давать? - Лариска была воодушевлена, растрепана и нервно теребила замок кожаной куртки, не забывая поглядывать в окно.
     Ира очнулась:
     - Что давать? Объясни толком.
     - Ну ты даешь, старуха! Все на свете проспишь.
     Аксенов-то с сердечным приступом грохнулся. Еле откачали. Да уж, это ему совсем не в кассу. У нас теперь народ всяких там астматиков, диабетиков, сердечников не уважает. Надо же, в кои веки прессуху собрал и с приступом грохнулся. Смотри, смотри! - Тряхнув мальчишеской стрижкой, Лариса прилипла к окну автобуса. - Вон несут. Совсем рядом.
     Ира успела разглядеть врачей, что-то поддерживающих на весу, по всей видимости, капельницу, уже примелькавшегося начальника службы безопасности - типичного отставника с вечными шутками да прибаутками - и Аксенова, лежащего на носилках. Отставник и Аксенов выглядели как больной и здоровый, только наоборот. Отставник двигался странно, как при мигании фотовспышки, стоял-стоял, а потом, в последний момент, хватался за край носилок и пробегал несколько шагов, и лицо у него было бледное и перекошенное болью, а Аксенов лежал себе спокойно и улыбался отставнику - без надрыва, искренне и легко.
     Ирине стало неловко. В самом деле - человек болен, а они тут... Как дети, отважившиеся поглазеть, как во дворе выносят покойника и похваляющиеся друг перед другом:
     "А я покойника видел. Во как близко!" Только детьми руководит здоровый интерес познания мира, а ими, прилипшими к окошку, скрытая зависть - вот, мол, хоть и большая шишка, а, как и мне, грешному, больно, когда болит. Под воздействием инъекции совести Ира послушно последовала за прессовиком обратно в гостиницу и даже подавила в себе раздражение от того, что пришлось задержаться - она терпеть не могла, когда нарушались планы.
     Вернее, когда рушились мечты. В данном случае - о родной щербатой ванне, голубом махровом халате и большой кружке чаю.
     С Аксеновым не случилось ничего серьезного - небольшой сердечный приступ. Может, конечно, врали, но обещали к утру поставить на ноги. Даже в больницу не повезли. Оставили в гостинице. Тут же разместили остальных. Помощники успокоились и расстарались на славу - через пару часов все были очень хорошие и разбрелись кто в баню, кто по номерам.
     Ей досталось ночевать с Лариской, которая нещадно храпела. Полночи Ира отважно боролась. Вставала, расталкивала соседку и заставляла поворачиваться на другой бок. Хватало минут на пять. Хуже нет, когда хочешь спать, а не можешь. Настоящая пытка. Часа в четыре поместному, в самую зимнюю темь, Ирина сдалась и вышла на улицу.
     Гостиница беспробудно спала. Ни шороха. Она пару раз обошла старое двухэтажное, основательной купеческой постройки здание и услышала музыку. Тихо, но отчетливо кто-то играл ноктюрн Шопена. В том, что это не запись, сомнений не было. Тот, кто играл, делал это только для себя, старательно взбирался по музыкальным ступенечкам, иногда спотыкался, но поправлялся и повторял все сначала. Вспоминал. Только не по нотам, а руками.
     Ирина не разбиралась в музыке, но Шопена отличить могла. И больше всего ценила, если исполнитель играл так, будто не по ступенечкам взбирается, а по гладкой тропинке бежит вверх. Без одышки, легко. Но человек играл только для себя... Поэтому она смирилась со ступеньками и стала слушать. Пока совсем не замерзла. Все-таки большая несправедливость, что зима такая красивая, свежая, но такая холодающая.
     Возвращаться к Ларискиному храпу не хотелось, и Ира невольно пошла на звуки, извлекаемые неумелым музыкантом. Как на дудочку-самогудочку. Пугаясь теней, осторожно плутала по тусклым, безглазым коридорам, пока в дальнем тупике не набрела на зал. За распахнутыми дверями, без света, спиной ко входу сидел за огромным концертным роялем Аксенов. Она неожиданно легко узнала его по характерному, напряженно-прямому силуэту на светлом от снежного неба фоне окна. Она просто стояла и смотрела, даже не думая заходить. Уже хотела повернуться и уйти, но в дверях вырос другой силуэт и с ехидцей спросил:
     - Заблудились, дамочка?
     Тот самый отставник. Бдит. Ира развеселилась и разозлилась одновременно. Понятно, что Аксенов - персона важная, но в конце концов рояль тут не на его знаменитые социальные деньги куплен, а наверняка еще от купца остался. Может, ей, Ирине, тоже помузицировать в ночи охота. Она неосторожно ответила:
     - Совсем я не заблудилась. Точно по адресу. Лавры Шарлотты Корде спать не дают. Вот только ножик в кармане запутался.
     Отставник шутку принял - улыбнулся, хотя и без особой охоты, продолжая ощупывать Ирину неприятным взглядом. Словно она неодушевленный предмет. У Ирины и обязательный в таких случаях холодок по спине пробежал.
     Мелодия споткнулась на преодолении очередной ступеньки, и за спиной охранника послышались размеренные шаги, оставляющие за собой шуршание подошв по паркету. В круглом лепном зале, в белой рубашке, без пиджака, а главное, в прячущем морщины полумраке Аксенова можно было бы принять за конкурсанта по бальным танцам рядом с крепко сбитым серьезным отставником.
     - Что, испугались? - откровенно расхохотался он над Ириным петушиным видом. - Петрович, хватит девушку пугать. Нас журналисты и так не особенно жалуют.
     Петрович резко переменился в лице - сделал вид, что с самого начала шутил:
     - Что же вы в самом деле так всерьез все воспринимаете? Заходите, раз уж пришли.
     - Проходите, проходите, не стойте у порога, - присоединился Аксенов. Все выглядело бы так, будто радушный хозяин-простак приглашает в избу соседку, заглянувшую посумерничать, если бы не таинственная обстановка глубокой тишины и лунных отсветов в круглом зале старинного особняка.
     - Я думал, из этого крыла ничего не слышно, а на самом деле, наверное, всю гостиницу перебудил? - Тон Аксенова был не извиняющимся, а заговорщицким, азартным, как у мальчишки, черт-те что натворившего, понимающего, что вообще-то так нельзя, что влетит по первое число, но ведь в том вся и соль!
     Ира в раннем детстве дружила в основном с мальчишками, и уж что-что, а сбивать их спесь научилась.
     - Ничего не слышно. Все спят как сурки. Стены вон какие толстенные. Идешь как по средневековому замку.
     Ни шороха. Я просто гуляла и услышала, как кто-то Шопена мучает. На выручку поспешила.
     Аксенов, конечно, обиделся, как любой из мальчишек, которых маленькая Иришка так здорово научилась ставить на место, и, снова усевшись за рояль, заявил:
     - Давайте уговор - с интервью не приставать, а если поиграть хотите - пожалуйста. Отличный звук.
     - Я не умею. - Ира пожалела, что обидела его, все-таки человек после сердечного приступа. Может, ему Шопен вместо лекарства. - Только вам завидую. И злюсь от зависти. Всю жизнь жалею, что музыкальную школу бросила.
     - Не завидуйте, не злитесь и не жалейте. Занятия - глупее не придумаешь. Вон там кресло - сидите и молчите.
     Как Петрович.
     Ирина попыталась разглядеть Петровича, но туда, где он предположительно находился, лунный свет не попадал.
     Она с удовольствием забралась с ногами в безразмерное кресло. Сколько ни отучала мама, Ирина при первой возможности сворачивалась калачиком, подбирая под себя ноги, и, бывало, обнаруживала себя в такой безмятежной позе на каком-либо солидном официальном сборище. Правда, это ее нисколько не смущало - поднаторела на всю жизнь в боях с матерью за самостийность. Ну а в такой обстановке сам Бог велел расслабиться - ночь, луна, даже какая-никакая, а музыка.
     С легким злорадством человека, которому все само в руки плывет, Ирина усмехнулась, представив, что было бы, если б Ленка или бабуся увидели, как она здесь, на расстоянии вытянутой руки от ньюсмейкера такой величины, сидит себе спокойненько, прибалдевшая от тепла и покоя, и даже не пытается его на интервью раскрутить...
     Да ну его, интервью это...
     Она быстро уснула и спала крепко-крепко, пока неожиданно не оборвалась музыка. Посреди фразы.
     - А вы из какого издания? Как фамилия? Может, я читал? Спите, что ли? - прозвучал над ухом голос, со сна не разберешь сразу чей.
     Без особой охоты разлепив веки, Ирина не увидела лица спрашивающего, не сразу вспомнила, где она и с кем, только почувствовала взгляд - требовательный, раздраженный от задержки с ответом.
     - А вас?
     - Что меня?
     - Как что? Вас, спрашиваю, как зовут? Где работаете? Может, я слышала что-нибудь? - Она вредничала, потому что разбудил он ее совсем некстати, в самом приятном месте тихого, ровного сна.
     Аксенов хмыкнул. Приосанился, подошел ближе к ее креслу-лежбищу:
     - Разрешите представиться - Аксенов Александр Николаевич.
     Ирина присмотрелась - убедилась, что он не фиглярничает, выдержала паузу, но позу не сменила:
     - Очень приятно. Много наслышана. Камышева Ирина Сергеевна. Специальный корреспондент журнала "В кругу семьи".
     Он устроился неподалеку, почти у ее ног, усевшись прямо на паркетный пол, и точно как она поджал под себя ноги. Она невольно уставилась на его огромные лобные залысины - уж больно здорово отражали они лунные лучи, запросто можно как ночник использовать. Не выдержала, прыснула в кулак. Аксенов обрадовался ее несдержанности, попрекнул:
     - Ну вот, Ирина Сергеевна, специальный корреспондент серьезного издания, а над лысиной смеетесь как девчонка. Я, между прочим, ею горжусь, небезызвестно, что все великие люди имели залысины, и обязательно со лба, плешь тут не годится. - В подтверждение он задорно мотнул головой, и Ирина засмеялась смелее:
     - А вы себя к великим уже причисляете или только надеетесь?
     - А вы что же думаете, быть великим человеком - такое большое удовольствие? - ответил он совершенно серьезно и с таким знанием дела, что Ира вздрогнула, будто прикоснувшись к чему-то необъяснимому, а потому страшному.
     Но сдаваться она не собиралась и, как обычно, спаслась одной из бабушкиных поговорок, с наигранной солидностью заметив:
     - Значит, это вам за правду Бог лба прибавил.
     Аксенов расхохотался:
     - Как вы сказали?
     - Это не я, - честно призналась Ира. - Это бабушка так говорила. Она сплошными поговорками разговаривала.
     - А вы где родились? - заинтересовался Аксенов.
     Ну вот, уговорились интервью не брать, а в результате не она его, а он ее интервьюирует. Причем на личные темы.
     - Конечно, в Москве.
     Аксенов ухмыльнулся:
     - Вот она, ваша московская спесь! Вроде бы знаете, что еще где-то тоже люди живут, но не очень-то в это верите. А я вот родился в таком же, как этот, маленьком городе. Только не в Сибири, а в трехстах километрах от Москвы, Бабкино называется. Слышали о таком? Не слышали, а смеетесь. Нашему бабкинскому заводу, между прочим, почти двести лет. А к Москве я так и не смог привыкнуть.
     Не чувствовал себя дома. Для меня дом - это когда все вперемешку: родня, соседи, друзья. А Москва ни для кого не дом. Вон жена моя москвичка, даже двоюродных своих не всех знает.
     - Значит, вы Москвы настоящей не видели. Коренной. Она тем и отличалась, что каждый чувствовал себя как дома. А уж в родственниках точно недостатка не наблюдалось. Я помню, у бабушки, в старой квартире на Сретенке, постоянно кто-нибудь из родни или знакомых гостил, ей и в голову не приходило делить - москвич, не москвич. Бабушка всегда говорила: "На то она и столица, чтоб отовсюду за счастьем ехать".
     Ира почувствовала, что совсем согрелась, даже запарилась в своей "дубленке для морозов", откинулась на спинку кресла и запрокинула голову вверх - потолок в зале был высоченным, а в полутьме и вовсе казался бездонным, и от этого легонько, до приятного волнения, кружилась голова.
     Она жила с бабушкой до семнадцати лет; родители - журналисты "Комсомолки" - были жутко заняты и почти всегда в разъездах. И только когда бабушка умерла, Ирину стало удивлять: как же сумела она так прожить жизнь, что спустя много лет все знавшие ее - близкие и дальние родственники, соседи и коллеги, - встретив Ирину, с видимой радостью пользовались случаем, чтобы вспомнить Клавдию Михайловну. В такие минуты Ира чувствовала себя избранной, она - бабушкина внучка, полноправная наследница этих благодарных слов. Жаль только, что не узнала у бабушки рецепт такой жизни. А ведь за семнадцать лет могла бы узнать. От воспоминаний о бабушке захотелось согласия, добра и любви, и она поддержала собеседника:
     - Хотя, может быть, вы и правы - уже пятнадцать лет как квартиру на Сретенке расселили, вместо нее однокомнатная в "спальнике", моя теперь. А у меня стальная дверь. И телефон с автоответчиком - даже когда дома, сразу к телефону не подхожу.
     Аксенов поднял голову и так внимательно посмотрел на Иру снизу вверх, что она даже покраснела, хорошо еще в темноте не заметно. Потом с пафосом воскликнул:
     - Надо же!
     От его странного взгляда Ирине пришла в голову чужеродная шальная мысль, что Аксенов-то тоже как-никак мужик и, черт возьми, интересно, чем чреват роман на такой высоте? Вот Ленка бы удивилась! Она даже поперхнулась:
     - Что "надо же"?
     - Первый раз вижу женщину, которая спокойно, между делом, признает возможность чужой правоты. Да еще при этом не старается польстить. Нелегко вам, наверное, приходится. Слишком умная.
     В его фразе отчетливо прозвучало братское сочувствие, по Ириным понятиям, нисколько не совместимое с сексуальным интересом. Еще бы! Какой уж тут интерес. Потрепанная былой страстью особа, вот уже четвертый месяц не вылезающая из-за компьютера и объедающаяся шоколадом со всеми вытекающими отсюда последствиями - от складок на талии до мешков под глазами. Там у них на высоте небось своих хватает, повернуться негде. Ира отфутболила дурацкую мысль, спокойно расстегнула душную дубленку и перевела разговор на более актуальную тему:
     - А вы что, сюда долги по зарплате как переходящий приз привезли или советы "Как нам реорганизовать машстрой"?
     Он отвернулся, устало и разочарованно протянул:
     - Ну вот... - Потом вдруг резко встал и тихо так, проникновенным тоном, которого обычно больше всего боятся подчиненные, сказал:
     - А вы знаете, в чем разница между руководителем и простым обывателем? Не знаете.
     А разница в том, что он в отличие от обывателя твердо знает: первое - есть вещи, которые ни один человек изменить не в состоянии; второе - есть вещи, которые может изменить только каждый для себя; и третье - есть то немногое, что может и должен сделать он, руководитель. Иногда, к сожалению, только он.
     - И многое вы сумели изменить на этом заводе? - Ей решительно не понравился его менторский тон.
     - Пока ничего не сумел. Но сумею. Можете не сомневаться.
     - Ничего вы не сумеете. Создали в своем городе островок благополучия и ловите кайф, что на вас там как на икону молятся. Только и слышишь на каждом шагу:
     "Ах, Александр Николаевич! Ох, Александр Николаевич!" Все в рот вам смотрят, ни одно решение без вашего высочайшего повеления не принимается, сами чуть ли не каждую плавку проверяете да еще гордитесь этим. Этакий удельный князь. Видела я, как вы своих менеджеров как мальчишек гоняете, да еще при журналистах, чтоб показать свою барскую власть. Тьфу! Смотреть противно.
     Типичный красный директор.
     - А на вас, журналистов, посмотришь, - не остался в долгу Аксенов, - так и занятий у вас других нет, кроме как ярлыки развешивать, человеческим языком говорить разучились. Металлургическая империя! Я ни у кого ничего не завоевывал. Красный директор! А с чего мне, спрашивается, краснеть? Я никому ничего плохого не сделал, а если и всыпал кому-нибудь, так для того, кто делу служит, это не важно. А для остальных полезно. А то зажрутся и заворуются, как ваши московские чинуши.
     - Как будто унижение кому-нибудь когда-нибудь воровать мешало, - стояла на своем Ира. - Наоборот, с таким подходом у вас одни шестерки останутся, а такие как раз и смотрят, где что плохо лежит. Лично я и минуты бы не стала с вами работать. Да и не хватит вас на все.
     Не получится лично всюду поспеть. Не сумеете. Вон сердце у вас пошаливает, не дай Бог что случится, развалится ж все без надзору.
     Ира прекрасно понимала, что перешла все допустимые границы тактичности, но говорила бы еще долго.
     Приятно выплеснуть раздражение властью на голову представителя сильных мира сего. И не так чтоб уж очень много этого раздражения в ней накопилось, это скорее инстинкт, простой обывательский инстинкт. Но Аксенов, ни слова не проронивший и не пошевельнувшийся во время ее обличительной речи, так на нее взглянул, что даже в темноте ей мало не показалось. Ленка была права.
     - Я похож на человека, который примирится с тем, что чего-то не сумеет? - еле слышно спросил он после тяжеленной паузы.
     Ира пригляделась к нему повнимательнее. Резкие, словно вырубленные черты лица - прорезанный двумя продольными морщинами лоб, впалые щеки, глубоко посаженные глаза. В свете луны он похож на бюст самому себе на собственной родине. Только почему-то в данном случае это совсем не смешно.
     - Нет, - съежилась и пошла на попятную Ира. - Вы не похожи. Не сердитесь, это я просто злобствую как обыватель. Понятно, что в наше время тащить на себе производство - занятие не из легких. Может, только так сейчас и можно. В конце концов, у вас есть видимый результат, а я в этом ничего не понимаю. Я и в журнале работаю обывательском. Вы - чем на меня, дилетантку, наезжать - дали бы лучше интервью - о доме, о семье.
     Это сейчас модно. У нас солидный журнал, тираж под пятьсот тысяч. "В кругу семьи" называется. Хотя вы, конечно, не знаете.
     Аксенов ее отступную принял и смягчился:
     - Да знаю я ваш журнал. Мама его всю жизнь выписывает. Полчердака завалено - выбросить жалко.
     Сколько отец ни убеждает, что опасно макулатуру на чердаке хранить, без толку. Только я для вас персонаж неинтересный. У меня и семьи-то нет.
     Вот это уже интереснее! Если она не совсем выжила из ума, то не далее как полчаса назад он говорил о том, что его жена - москвичка. А теперь, что семьи нет.
     Умерла? Одинокий папаша - командир производства, самоотверженно воспитывающий сына и дочь, - отличный повод для материала в семейном журнале. Ну ладно, пусть не одинокий. Пусть женат второй раз и новая жена трогательно заботится о детях. Тоже неплохо. Хотя нет, в таком случае он не сказал бы, что нет семьи. В разводе?
     Это хуже. Труднее вытянуть что-либо путное. Но т