дет любовник, если это сделает ее
счастливей  и если ты  настаиваешь на том,  чтобы я рассуждал нормально.  Но
только не Жан-Марк.
     -- Не знаю, право, почему ты так ненавидишь моего брата.
     Это сказано сдержанным тоном, с натянутой улыбкой.
     -- Я его  вовсе не ненавижу, -- горячо говорит  Жиль. --  Но мысль, что
Жанина и он...  Нет,  сама видишь, эта мысль мне невыносима. От нее  мурашки
бегут по спине.  Я бы предпочел, чтобы она выбрала любого другого, только не
его. Пусть даже водопроводчика, если это молодой, располагающий, симпатичный
парень.  Я ничего  не  имею  против твоего брата.  Но ведь  бывают вот такие
несовместимости, тут уж ничего не попишешь. Это сильнее меня.
     -- А если бы они поженились?
     -- Нет, ни в коем случае!
     -- Крик сердца!.. А знаешь, Жан-Марк  будет,  возможно, совсем неплохой
партией. У него удивительное коммерческое чутье.
     --  Я вовсе не мечтаю  о том,  чтобы  Жанина вышла замуж за  человека с
удивительным коммерческим чутьем, -- говорит Жиль уныло.
     Вероника опускает глаза. Ее улыбочка скорее похожа на усмешку.
     -- Я знаю, что ты об этом не мечтаешь. Но, может, следовало бы спросить
и саму Жанину, каково ее мнение.
     -- Я ее знаю. Она тоже об этом не мечтает. Даже если...
     -- Что если? Продолжай.
     -- Даже если ты будешь давать ей соответствующие советы, не уверен, что
она их послушается.
     Вероника подымает глаза и мерит его жестким взглядом.
     -- Какие советы? О чем ты говоришь?
     Ее  голос  слегка  дрожит. Но  отступать теперь  уже поздно. Ссора  так
ссора. Жиль улыбается (от нервности? Или чтобы смягчить смысл своих слов?).
     -- Помнишь, прошлым летом, в  Бретани, ты ей как-то  сказала, что, если
ее товарищ, сын  депутата, богат,  ей следует им  заняться. Это твои  слова:
"Если у него есть башли, займись им".
     Она хмурит брови, стараясь вспомнить.
     -- Я ей так сказала? Что ж, вполне возможно. Наверное, я шутила.  А что
она ответила?
     -- Ничего, -- говорит он холодно. -- Она покраснела.
     -- Краснеть тут не с чего, --  говорит Вероника  с вызовом;  они в упор
смотрят друг на друга без всякой нежности.
     -- Возможно, что и не с чего. Но она все же покраснела.
     Вероника отворачивается. Молчание. Она вздыхает.
     -- Ну и память же у тебя! Помнить такие вот мелочи, какие-то случайные,
ничего не значащие фразы!
     -- Видимо, эта фраза что-то для меня значила. Она  снова кидает на него
жесткий, внимательный взгляд.
     -- Почему? Ты увидел в  моих словах намек на то, что у тебя самого  нет
башлей, не так ли?
     Настал черед Жиля опустить глаза.
     -- В твоих словах много чего можно было увидеть...
     -- Я сказала эту фразу, не придавая ей особого значения, -- говорит она
вдруг  устало. -- Сказала  просто так,  ничего не  имея в виду.  Если искать
скрытый смысл в каждом слове...
     --  Бывают "неконтролируемые  аллюзии" (он произносит слова  отрывисто,
словно иронически,  чтобы  снять  по  возможности серьезность обвинения). По
Фрейду, все полно значения. Ничего нельзя сказать просто так.
     -- К чертовой матери Фрейда! Лучше помоги-ка мне.
     Они убирают посуду со стола, уносят все на кухню. Она крошечная, вместе
они там едва помещаются.  Раковина,  газовая плита  и шкафчики  для посуды и
кастрюль занимают почти всю  ее площадь. Вероника готовит салат, а Жиль моет
тарелки в напряженном молчании -- каждый из них  пытается угадать тайный ход
мысли другого. Они  были только  что  на  грани ссоры, им  едва  удалось  ее
избежать. Даже не  глядя на  жену  (он  все же видит ее краем  глаза),  Жиль
знает,  что  она  сейчас  прервет   молчание,  наверняка  скажет  что-нибудь
приятное, шутливое, чтобы сгладить дурное впечатление от последних реплик.
     --  Милый, да  ты великолепно  моешь посуду! Ты, правда, на все руки...
Вот бы твоим американским друзьям увидеть тебя сейчас!
     -- Они сочли бы  это  естественным.  На  самом деле  это совсем простые
люди.
     -- Простота миллионеров...
     Помолчав, она продолжает:
     --  Меня  удивляет,  что  общение с  этими людьми, такими  изысканными,
такими  артистичными, по  твоим  словам, не привило  тебе  вкуса к  красивым
вещам.
     -- Да что ты говоришь? Я люблю красивые вещи!
     -- Да,  если хочешь,  в известном смысле. Но с большими  ограничениями.
Вот машины, например, ты не любишь. А ведь  красивая машина -- вещь не менее
интересная,  чем хорошая картина, и не менее прекрасная, ты не считаешь? Она
имеет такую же эстетическую ценность. И предметы домашнего обихода тоже.
     -- Я никогда этого не отрицал, дорогая.
     -- Почему же ты в таком случае так нетребователен к своему интерьеру?
     --   Ну,  знаешь,   это  уж   слишком!  --  закричал  он  с  наигранным
негодованием. -- Подумать только, я потратил три недели жизни на ремонт этой
чертовой квартиры! Все свободное время я посвятил украшению интерьера!
     Они  смеются,   радуясь   разрядке.  Опасность  грозы   миновала.   Они
возвращаются в столовую,  чтобы завершить обед  деликатесом: салатом с сыром
(рецепт ему дали все те же американские друзья, общение с которыми имело для
него, видимо, такое значение).
     -- Может, тебе хотелось бы, чтоб  я, как Шарль, занялся художественными
поделками? --  спрашивает он.  (Уголки его губ при этом дрожат, как  всегда,
когда  он  сдерживает  улыбку.) -- Чтобы  я  смастерил, например,  подвижную
скульптуру в духе Кальдера? [Александр Кальдер  -- современный  американский
скульптор]
     Они  уже не раз смеялись над этой штуковиной, вернее, над честолюбивыми
потугами бедняги Шарля.
     --  Удивляюсь,  почему  Ариана  не  пробует  своих  сил  в  абстрактной
живописи, -- говорит Жиль. -- Раз он  ваяет в  манере Кальдера, почему бы ей
не  писать,  как... ну,  не  знаю,  скажем,  как  Дюбюффэ? [Жан  Дюбюффэ  --
современный  французский  художник-абстракционист]  Или   занялась   бы  она
коллажами. Такая предприимчивая женщина...
     --  Ой, постарайся, пожалуйста, завтра не смеяться над  ней  так, как в
прошлый раз. Она наверняка это заметила. И он тоже. Ты ее терпеть не можешь,
но это еще не причина...
     -- Ариану? Да я  ее просто обожаю! Мы обожаем друг друга... Дорогая, уж
не знаю, что ты положила в этот салат, но он такой вкусный, что на тебя надо
молиться. В салатах ты просто неподражаема.
     И он ласково треплет ее по щеке.
     -- Ариану? -- продолжает он.  -- Мы с ней друзья-приятели.  Я  ее очень
ценю. Когда-нибудь  я напишу  ее портрет. Ты  увидишь,  как он  будет похож.
Разумеется,  словесный  портрет  в  духе моралистов времен  классицизма. Ну,
знаешь: "Диил или любитель птиц".
     -- И как ты его озаглавишь? "Ариана или"?..
     -- Он делает вид, что ищет заглавие.
     -- "Амазонка нового времени"? -- предлагает она.
     -- Неплохо, неплохо! Но надо  более точно определить нашу эпоху. "Новое
время" --  это слишком расплывчато,  да  к тому же можно спутать  с журналом
того  же названия. Подожди, я, кажется, придумал: "Амазонка потребительского
общества". Либо: "Амазонка цивилизации досуга". Что ты скажешь?
     -- В самую точку.
     --  Нет,  хорошенько  все  обдумав,  я,  пожалуй,  назову   его  просто
"Дамочка". Впрочем, это одно и то же.
     По лицу Вероники пробегает тень.
     -- Дамочка?
     --  Да...  Я действительно напишу  этот портрет,  кроме шуток.  Столько
интересного можно сказать по поводу нашей дорогой Арианы.
     Она с любопытством смотрит на него и говорит:
     -- До чего же у тебя иногда бывает свирепый вид!
     -- Это оборотная сторона доброты, дорогая. Я очень, очень добрый, ты же
знаешь. Поэтому  время от  времени  я  больше  не  могу,  я  задыхаюсь,  мне
необходима разрядка.
     -- Ариана и Жан-Марк -- твои любимые мишени.
     -- Согласись, что  они воплотили в себе все... словом, все то, что я не
люблю в сегодняшнем мире.
     -- А мир сегодня такой же, каким он был всегда.
     --  Нет,  мир  сегодня  хуже.  Широко распространились...  как  бы  это
выразить... какие-то дикие взгляды на нравственность.
     -- Объясни, я не совсем понимаю...
     -- Я и  сам в точности не знаю,  что хочу сказать. Но примерно вот что:
помнишь Нагорную проповедь в Евангелии? Так вот, переверни там все наоборот,
и  ты  получишь  представление о  современной морали. Нечем  дышать. Мне, во
всяком случае.
     -- Выходит, бедный Жан-Марк антихрист?
     -- Нет! В общем, ты ведь понимаешь, что я...
     -- Нет, не совсем. Что тебе в нем так уж не по душе?
     -- Мы такие разные...
     -- Это еще не довод.
     --  Он  чертовски самоуверен.  Я  -- нет. Он принимает и  одобряет  мир
таким, какой он есть.  Я -- нет. Я хочу сказать,  современный  мир. Он любит
деньги и  будет много зарабатывать. Я -- нет. Он  груб и бесчувствен,  живет
без оглядки на других... Я -- нет. Он опустошен. Я --  нет.  И глубоко... да
не стоит, пожалуй, продолжать!
     -- Нет, почему же, валяй, валяй. Раз уж ты начал.
     -- Глубоко... это еще не очень  заметно, потому что он молод и довольно
красив, но  с годами это  будет проявляться все  больше и больше... Это  уже
теперь проступает в его лице... Не  знаю, как бы это  объяснить,  но  где-то
между уголками губ и скулами...
     -- Но что? Ты еще не сказал, что он глубоко... что глубоко?
     -- Изволь: он вульгарен, глубоко вульгарен.
     Это заявление Вероника выслушивает молча. Но взгляд ее снова становится
жестким.
     -- Ты многих людей считаешь вульгарными, -- говорит она наконец.
     --  Да, действительно.  Их и в самом деле много, это вытекает из самого
определения слова.
     -- Ты считаешь вульгарными всех, кто не думает как ты, кто не живет как
ты. Ты нетерпим.
     -- Нет, это не  так, вот послушай: ты, например,  ты думаешь иначе, чем
я, и жить хотела бы по-другому. Но ты не вульгарна.
     -- Уж не знаю, как тебя поблагодарить за такое велико...
     --  Вероника, не валяй дурака. Ты прекрасно знаешь,  что я имею в виду.
Извини меня, если я тебя  обидел, говоря так о твоем брате. Я не  должен был
этого делать... Скажи, я тебя обидел?
     Она в нерешительности хмурит брови. Потом пожимает плечами.
     -- Нет,  по-настоящему -- нет, -- говорит она.  --  И в  глубине души я
думаю, ты прав.
     Он  вскакивает  с поражающей ее проворностью, опускается  перед  ней на
колени, берет за руки, покрывает их поцелуями...
     -- Если бы  ты только знала,  как я тебя люблю, как восхищаюсь тобой за
такие  вот мелочи,  --  говорит  он с  жаром. --  Вот именно поэтому  ты  не
вульгарна,  ты  вся  --  отрицание вульгарности.  Никакой в  тебе  хитрости,
удивительная  прямота. Ни  тени злопамятства, никаких мелких счетов. Ты  без
обиняков говоришь, что  согласна,  даже если тебе и не очень-то приятно быть
согласной и говорить  об  этом. Это  так  редко встречается,  так редко!  Ты
просто чудо!
     Он  притягивает  ее к себе  и  целует. Она  улыбается, видно,  что  она
счастлива от его слов.
     --  Такой прямой и красивой девчонки, как  ты, да еще чтобы так отлично
умела  готовить салат, --  нет,  такой второй во  Франции  днем  с  огнем не
сыщешь, -- шепчет он.
     Они смеются. И опять целуются. Она гладит ему щеку кончиками пальцев.
     --  Я тоже, наверное,  не  раз  тебя ранила,  даже не замечая этого, --
говорит она. -- Да?
     Он  качает головой -- то ли  чтобы сказать "нет", то ли чтобы попросить
переменить тему -- мол, не будем больше об этом.
     -- Не отрицай, я знаю. Вот, например, когда мы жили  у твоих родителей,
и  я  говорила  тебе о  них... И еще были случаи. Я  уверена.  Ты  настоящий
мужчина,  в тебе  нет ничего  женского,  и все же ты так  чувствителен,  так
чувствителен. Я не знала никого, кто был бы так чувствителен, как ты.
     -- Это еще неясно, -- говорит он с нарочито серьезным видом, хотя глаза
его смеются, -- быть может, чувствительность в конечном счете мужская черта?
Мы, мужчины,  такие хрупкие. Сильный пол  -- женщины,  теперь это становится
все очевидней.  Вот  возьми  хотя  бы  "Илиаду". У всех этих  великих героев
древности,  у  Ахиллеса,  у Гектора,  ну и у всех  остальных глаза на мокром
месте.  Когда они не заняты войной, они только и  делают, что умиляются. И в
"Песне о Роланде" то же самое: рыцари готовы расплакаться по любому пустяку.
     --  Забавно!  --  Она   смеется.  --   Представляю  себе,  как  Ахиллес
вытаскивает из кармана платок и утирает глаза.
     -- Он это  делал  частенько. Вот только  карманов  у него не  было,  и,
боюсь, сморкался он пальцами.
     Жиль снова садится за стол, и они весело кончают обед. Потом они дружно
убирают посуду,  расставляют  все по  местам и заходят к малютке.  Она спит,
подняв к щекам сжатые  кулачки. И снова они умиляются, глядя на  тонюсенькие
пальчики,   на   крошечные  ноготки,   совершенные  в  своей   хрупкости   и
игрушечности. Они не перестают удивляться тому, что  создали это  чудо,  это
поразительное существо с таким завершенным и уже сильным  тельцем. Они стоят
рядом,  склонившись  над  кукольной  кроваткой,   и  молчат,   переполненные
нежностью, скованные тайной этого растительного  сна. Шелковистые складчатые
веки, блестящие, как атлас. Маленький пухлый ротик с чуть вздернутой верхней
губой  --  "рот   Венеры".  Жиль  говорит:  "Она  восхитительна".   Вероника
улыбается:  "Ты самый  пристрастный отец на свете. Она миленькая,  как почти
все малыши". Он протестует: "Неправда, я никогда не видел такого прелестного
создания".  Это игра, ее бессмыслица очевидна обоим, но она  их успокаивает.
Они словно произносят заклинания.
     Они  возвращаются в большую  комнату, где им  предстоит провести вечер.
Два кресла, лампа, газеты  и  книги. Она включает  транзистор,  подхватывает
модный мотив. Потом смотрит на свои часики.
     -- Мне нечего читать...
     -- А книжку, которую ты начала вчера?
     -- Мура! Я бросила... Скажи, Жиль, когда мы купим телевизор?
     -- Тебе в самом деле хочется?
     --  Последние  известия,  спектакли...  Бывают и  неплохие  передачи...
Иногда, зимними вечерами...
     -- Ну что ж, давай купим. Телевизоры, кажется, продаются в кредит.
     -- Да. Надо ежемесячно вносить небольшую сумму. Год или два.  Это очень
удобно.
     -- А ты не боишься, что  мы закиснем?  Телевизор в нашем  возрасте? Что
мы, пенсионеры?
     -- Ну, ты же  знаешь, дорогой, с какой радостью я бы куда-нибудь пошла.
В гости, в кино, на  танцы. Я уже целую вечность не была в "Кастеле".  Когда
ты меня туда поведешь?
     Жиль закрывает книгу, заложив страницу.
     -- Верно. Мы почти никуда не ходим,  -- говорит  он. -- Послушай, давай
будем   иногда  приглашать   baby-sitter  [Девушки,   за   почасовую  оплату
присматривающие за детьми].  Ведь  до того, как мы поженились, ты чуть ли не
каждый вечер ходила танцевать. Хочешь, пойдем в "Кастель" в будущую пятницу?
Возьмешь у Арианы телефон ее baby-sitter, и все дела.
     -- Да! Здорово! Я так буду рада увидеть всех ребят, -- и она дарит Жиля
сияющей улыбкой. -- Спасибо, дорогой, ты золото!
     Он вновь раскрывает  книгу, она перелистывает иллюстрированные журналы.
Тишину  нарушают только  негромкие  домашние звуки  (у  соседей моют посуду,
где-то бормочет радио) и неумолкающий гул города. Так проходит минут десять.
Вероника снова смотрит на часы.
     --  Жиль (ее голос  звучит фальшиво смущенно),  знаешь,  мне  почему-то
хочется выпить виски. Просто идиотство какое-то, ведь я уже не беременна, но
вдруг мне жутко захотелось. Хорошего виски.
     -- За чем же дело стало, сейчас пойду и куплю.
     -- Но магазины ведь уже закрыты.
     -- Я поеду в drugstore [Аптека, где, помимо  лекарств, продаются  также
напитки,  бутерброды,  мороженое и  многое  другое (англ.)]. На  машине  это
займет не больше десяти минут.
     -- Если найдешь место, где припарковаться. Тебе не лень, правда?
     Вместо ответа он целует ее.
     Когда через четверть часа он возвращается с бутылкой виски в руке, он с
порога  слышит  голос жены.  Она  говорит  по  телефону. Он идет  на  кухню,
откупоривает бутылку, собирает  на поднос стаканы, лед. Занимаясь всем этим,
он невольно слышит разговор за стеной.
     -- Знаешь, дорогая, я  позвоню тебе потом. Жиль вернулся... Да... Когда
захочешь, дорогая... Я понимаю... Нет, конечно!.. Договорились...  Спокойной
ночи. Целую.
     Вероника  кладет трубку  в тот  момент, когда Жиль входит в  комнату  с
подносом в руках.
     -- С кем это ты? -- спрашивает он. -- Что-нибудь случилось?
     -- Да нет, это Ариана.
     --  Пользуетесь  моим  отсутствием,  чтобы  трепаться  по   телефону  и
секретничать, -- говорит он с подначкой.
     -- Ничего подобного. Я хотела узнать телефон ее baby-sitter.
     -- А мне показалось, что ты говорила с ней очень серьезно. Словно у нее
произошло какое-то несчастье.
     -- У нее действительно неприятности. Жиль разливает виски по стаканам.
     -- Ты купил "White Horse" ["Белая лошадь" --  марка  виски (англ.)], --
говорит она со знанием дела. -- Мое любимое.
     -- Ах, ты различаешь марки виски? По мне, они все на один вкус.
     Они молча смакуют виски. У Жиля сосредоточенное лицо.
     -- О чем ты думаешь? -- спрашивает она.  -- Как  приятно  пить виски! Я
почти забыла это ощущение... Ты  можешь мне сказать, о чем думаешь именно  в
эту минуту?
     --  Ты непременно хочешь  знать?  У меня  вертелись  в голове  не очень
красивые  мысли. Ну  что же, я  скажу:  я  вспомнил одну девушку, вернее, ее
разговор по телефону из  кафе.  Там не  было будки, телефон  висел прямо под
лестницей. Я проходил  мимо, когда  она  уже собиралась  повесить трубку, и,
услышав ее последнюю  фразу, я прямо остолбенел... И главное, девушка эта --
на  вид  ей  было  лет  двадцать  пять,  не  больше,   --  выглядела  вполне
интеллигентно. Судя по одежде, по лицу, по интонациям, по дикции,  по всему,
она  явно  из  16-го  района [Аристократический  район Парижа].  Так  вот, я
услышал, как она  сказала довольно тихо, но  так, что я все же услышал: "Ну,
будь здорова.  Покажи ему класс!"  Клянусь, у меня просто мурашки  по  спине
побежали. Девушка с таким обликом! Ей бы играть героиню Бернаноса [Имеется в
виду фильм Р. Брессона "Сельский священник", снятый  по одноименному  роману
католического писателя Жоржа Бернаноса (1888 -- 1948)] в фильме Брессона!
     --  Здесь нет никакого противоречия. Но скажи, ты  вспомнил о ней из-за
моего разговора с Арианой?
     --  Я часто  думал,  может,  это  и  глупо,  но, что  поделаешь, иногда
разбирает  такого  рода  любопытство,  короче,  я  часто  думал, говорят  ли
девчонки между собой, наедине, о таких вещах, о которых говорят ребята, хотя
они, как правило, во всяком случае,  те,  кого я знал, на этот счет довольно
сдержанны...
     -- Ты  сегодня  что-то наделяешь мужчин всеми добродетелями, которые до
сих пор считались женскими: скромностью, чувствительностью.
     -- Нет, кроме  шуток,  меня  интересует,  ведут ли девчонки между собой
такие же разговоры, как парни. О чем они говорят, когда мы их не слышим? Что
они  друг  другу рассказывают?  Я всегда подозревал, что  тут нам  могло  бы
открыться много неожиданного.
     Вероника поворачивается и глядит ему в глаза.
     --  Ты  хочешь  знать,  что  мне сказала Ариана?  Она мне  сказала, что
сегодня порвала со своим любовником. Вернее, он с ней порвал.
     -- У нее любовник? У Арианы?
     -- Да, уже года два. Жиль, не смотри на меня так!
     Она смеется и отхлебывает виски.
     -- Почему ты мне никогда об этом не рассказывала?
     -- Я обещала ей молчать.
     -- А Шарль? Он в курсе?
     -- Ты что, с ума сошел! Этого еще не хватало... Бедный Шарль.
     -- Два года!.. Какая сука!
     -- Жиль, ну послушай... (подразумевается: не будь мелким буржуа).
     -- Нет, сука! Она замужем за  приличным малым, все  у него на месте, он
симпатичный, и еще цацкается с ней... А она ему изменяет с... Да,  кстати, с
кем она ему изменяет?