я иностранных
туристов  на   площади.  Она  не   устает  (уверяет  она)  смотреть  на  это
"непрерывное  кино".   Иногда,   правда,   кажется,  что   она   педалирует,
демонстрируя эту  свою увлеченность, играет  ею, словно веером,  но он готов
участвовать  в  этой  игре:  ничего  нет  приятнее (он  говорил ей  это  уже
несколько  раз, как бы  желая подчеркнуть их согласие во всем),  чем  вместе
смеяться над одним и  тем же.  Помимо  близости,  больше всего  роднит людей
смех... Минуты,  когда их обоих вдруг  охватывало неудержимое веселье, были,
бесспорно, лучшими за все путешествие.
     -- До чего эти люди омерзительны, -- говорит она (сегодня зрелище толпы
на площади забавляло ее недолго). -- Во всяком случае, большинство. Летом не
стоит сюда ездить.
     -- А где летом не встретишь туристов? Разве что на Огненной Земле или в
Гренландии.
     -- Ты только  погляди  на них! Какие  уроды! Надо бы запретить людям  с
такими рожами ездить в места вроде Венеции.
     -- Подлинный интеллектуал, да еще левых убеждений...
     --  Прежде  всего,  я  не  считаю  себя  интеллектуалкой.  Потом  левые
убеждения вовсе не обязывают проводить жизнь в обществе всякой шушеры.
     -- Ты их считаешь шушерой?
     -- Еще бы!  И французы хуже всех.  Ты  видел, как сегодня  утром группа
молодых обормотов пела "Прощай, до свидания!" перед Святым Марком?
     Его  передернуло  от  грубого  слова:  он  не  любит,  когда  она   так
выражается.  Как-то раз он очень  деликатно сказал  ей  об этом.  Она  тогда
ответила:  "Все  девчонки  теперь  так  говорят...  Такова эпоха.  И  мы  не
святоши".
     -- Это были ребята из "Молодежного турклуба" или что-то в этом роде.
     -- Ну  и  что  с того? Из-за  них  всю  эту  красоту хочется послать  к
чертовой матери... После паузы она говорит нервно:
     -- Пойдем в бар "Гарри" -- переменим обстановку.
     Он помрачнел.  Быть может, его пугали  эти резкие  перепады настроения,
эта внезапная депрессия.
     В  баре  "Гарри" пусто,  только  трое парней  лет по двадцати сидят  на
табуретах у  стойки. Одеты они ультрамодно. Парни,  видно, ждут кого-то и не
знают, как убить время.
     --  Здесь  лучше, -- говорит она  с  удовлетворением. --  На этих  хоть
смотреть не противно.
     Она заказывает виски. А парни преспокойно разглядывают ее, нисколько не
смущаясь присутствием мужа.
     -- Им, верно, здорово скучно, -- говорит он тихо.
     -- Нет клиентуры, -- отвечает она тоже шепотом.
     -- Какой клиентуры?
     -- Дорогой, ты что, с неба свалился?
     -- Ты думаешь, что... пожилые дамы?
     -- Или господа. Такие типы, как правило, "двустволка".
     Он засмеялся.
     -- Смешно!
     -- Ты не знал этого слова?
     -- Нет. Впервые слышу.
     -- Клянусь,  иногда я просто недоумеваю, откуда ты такой взялся. Словно
с луны свалился.
     -- Зато ты чересчур в курсе всего. Подозрительно.
     Они опять смотрят друг на друга и улыбаются.
     Тучи рассеялись. Это видно по ряду признаков, прежде всего по тому, как
снова  изменилось  ее   настроение.  Она  вновь   обрела  потускневшую  было
привлекательность. Она оживленно  поддерживает разговор, ее  лицо то и  дело
освещает  "ослепительная" улыбка. И больше  она ни  разу, ни единого раза не
взглянула на тех трех типов у стойки.
     В номере, в полночь, ее оживление снова меркнет.
     -- Какая программа на завтра?
     -- Санта Элвизе, церковь, где  два  Тьеполо. А  заодно  осмотрим дворец
Лаббиа -- он неподалеку.
     -- А вообще, сколько в Венеции церквей? Нам еще много осталось?
     Так как он молчит, она встает, подходит к нему и целует его в губы.
     -- Это  не упрек, дорогой. Ты потрясный гид.  Благодаря  тебе я столько
всего  узнала!  Но мы  уже обегали  такую прорву церквей.  Я  просто немного
устала.
     --  Мы  посмотрим Санта Элвизе в  другой раз,  дорогая. Или  вообще  не
посмотрим. Прости меня.
     -- Нет, это я должна просить у тебя прощения. Ты не сердишься?
     -- Ну что  ты!  Я  понимаю,  что ты устала. Я  должен был  сам  об этом
подумать.
     Она садится на край кровати.
     -- Дай сигаретку. Мне еще неохота спать. А тебе?
     -- Мне тоже.
     Он прикуривает и сует ей в рот зажженную сигарету. Садится рядом с ней.
Обнимает ее.
     --  Как глупо, --  говорит она, -- что я не догадалась попросить Ариану
дать мне  письмо к ее друзьям. У  нее здесь есть друзья. Люди  с положением.
Она  называла мне  их  фамилию, но  я  забыла, а написать ей  уже поздно.  С
темпами итальянской почты ответ от нее придет, когда нас уже здесь не будет.
     -- Ты соскучилась по обществу?
     Он  склонил  голову ей  на плечо, держит ее руку  в своих и  то и  дело
подносит к губам. Это как игра.
     -- Мы никого не  видим,  -- отвечает она с  напряженной улыбкой, -- вот
уже целую неделю.
     -- Но мы же в свадеб...
     --  Я  тебе скажу, -- говорит она, желая  внести ясность.  --  Видеть я
никого не хочу, но  мне охота  пойти  к кому-нибудь на  коктейль.  Музыка...
Знаешь, особая атмосфера, немного виски...
     Он уже не подносит ее руку  к  губам. Молчание. Она  тушит в пепельнице
недокуренную сигарету. Она смотрит прямо перед собой.
     -- Что с тобой? -- спрашивает она глухим голосом.
     -- Ничего.
     -- Нет, что-то есть. Это из-за того, что я сейчас сказала? Ты считаешь,
мне не должно хотеться пойти на коктейль?
     -- Нет, уверяю тебя...
     -- Я сразу чую, когда что-то не так. От меня ты ничего не утаишь.
     Она поворачивается к нему и покрывает его лицо быстрыми поцелуями.
     -- Болван ты  мой дорогой! Боишься, что я скучаю, ведь верно? Я в жизни
не была  так  счастлива,  как  теперь. Ты  мне  веришь?  Скажи, что  веришь.
Поклянись!
     Они долго целуются. Он прижимает ее  к  себе. Он закрывает глаза. Вид у
него  страдальческий. Спустя минуту или  две она  тихонько высвобождается из
его объятий. Слышно, как  в  соседней комнате кто-то зашевелился, недовольно
заворчал.
     -- Ну вот, этого типа мы явно разбудили, -- шепчет она. -- С ума сойти,
до  чего  же рано ложатся  в  этом  заведении! А перегородочки  тонюсенькие!
Скажи, тебе хочется спать?
     Он снова ее обнимает.
     --  Мне  хочется  курить  и  разговаривать,  --  говорит  она  и  вновь
высвобождается из его объятий, на  этот раз чтобы взять  со  стола сигарету.
Потом  ложится на  спину рядом  с  ним.  Пепельницу ставит  себе  на  живот.
Затягивается и пускает струйку дыма.
     -- Как только вернемся  в Париж, надо будет искать квартиру, -- говорит
она. -- На помощь Арианы я особенно не рассчитываю.
     Он не спешит ей ответить,  но  она тормошит его, и он вяло говорит, что
да, как только они вернутся, он займется поисками жилья.
     -- Не  жилья, дорогой,  --  поправляет она, -- а отдельной  квартиры со
всеми  удобствами.  Ведь есть  новостройки с  коридорной системой  и  общими
уборными на этаже. Ты разве не знал?
     -- Нет, не знал.
     Потом она  говорит,  что  ей неохота жить у стариков, ни у своих,  ни у
его. Конечно, и те и другие "просто прелесть какие люди",  но пропасть между
поколениями  в  наш  век  не  преодолеешь.  Нет,  они  снимут  меблированную
двухкомнатную квартирку  со  всеми удобствами где-нибудь в приличном районе.
Это стоит примерно восемьсот новых франков в месяц. Да,  сперва  им придется
удовлетвориться  двухкомнатной  квартирой.  А  потом,  когда  у  него  будет
нормальный оклад...
     --  Кстати,  предложение   "Юниверсал  моторс"  еще   не  отпало?  Тебе
непременно надо туда устроиться. Ведь, в конце концов,  у тебя  квалификация
куда выше, чем у Шарля, а он  зарабатывает  сорок  тысяч  в месяц. Почему бы
тебе не получать столько же? У него ведь даже нет диплома инженера.
     -- Но у него зато коммерческое образование.
     -- Неважно, им нужны инженеры. Они ведь сами предложили тебе...
     Она размечталась о будущем.
     -- А мне надо будет пристроиться в какую-нибудь газету.
     Или на  радио.  У  нее,  говорит она,  очень "микрофонный"  голос. Хотя
журналистика, пожалуй, больше подходит. Он ласково напоминает ей, что  у нее
уже двухмесячная беременность  и что скоро она, возможно, не сможет работать
вне дома.  Нет,  она с  ним  не  согласна.  В наш  век (говорит она) женщины
вкалывают до самых родов.  Она вовсе не намерена запереться в  меблирашке на
семь  месяцев,  торчать на кухне  да шить приданое.  Она  слишком активна по
натуре,  чтобы вести такую затворническую жизнь.  Ей  во что бы то  ни стало
надо быть при деле.
     -- При каком деле?
     -- Ни при каком. Вообще при  деле.  Участвовать  в жизни.  Во всем, что
происходит. Я хочу быть при деле. Ты понимаешь, что я имею в виду?
     Наконец  она  согласилась, что  пора  спать,  но  этому  предшествовала
ежедневная церемония вечернего туалета,  обряд приготовления к  ночи. Обычно
он  просматривал  газеты,  ожидая, когда она вернется и  он сможет  пойти  в
ванную. Но сегодня, вместо того чтобы  взяться за чтение, он лежит на спине,
подложив ладони под  затылок, и  глядит  в  потолок. Тишину  нарушают сперва
только  бульканье льющейся  воды да непрекращающееся гуденье в водопроводных
трубах. Потом сосед за стеной начинает  вертеться на кровати и  снова что-то
бормочет во сне.
     Свет  погашен;  они  уже  больше часа  в  постели, но  вдруг  она вновь
зажигает лампу у  изголовья. Она лежит голая. Он щурится и моргает от света.
Он улыбается. Он  тоже  голый. Несколько секунд  они  молча  смотрят друг на
друга.
     -- Ты счастлив, дорогой? -- спрашивает она шепотом.
     Вместо  ответа он  тесно  прижимается к  ней, вдыхает  ее запах, словно
свежий утренний воздух,  утыкается в  нее  лицом.  Она  высвобождает руку  и
гладит его затылок.
     -- Видишь, Жиль, все хорошо.
     -- Я знаю...
     У него хрипловатый мальчишеский голос.
     -- Но тебя что-то огорчило сегодня? Признайся.
     -- Ничего. Пустяки.
     -- Нет,  я  заметила.  Раз  или даже  два. Правда? Я,  наверно, сказала
что-то, что тебя задело.
     -- Нет, честное слово...
     -- Нет, да! Вот, например, насчет друзей Арианы. Когда  я пожалела, что
мы не взяли их адреса.  Но, знаешь, я ведь это сказала просто  так. На самом
деле мне никого не хочется видеть. Ты мне веришь, Жиль, дорогой?
     Он еще крепче обнимает  ее и несколько раз кивает головой, как ребенок,
когда ему надо сказать "да". Она гасит свет.

     Мне кажется, что вот именно с  этого дня  все и началось. С того самого
дня в Венеции, когда она сказала, что ей хотелось бы провести хоть одну ночь
в "Даниели", чтобы почувствовать себя богатой. Да, все  началось с того дня.
Во всяком случае, так мне это кажется теперь, пять лет спустя. Конечно, и до
этого у нас бывали размолвки, случалось, пробегала  тень. Например,  когда я
познакомил ее со своими и потом всякий раз, когда она  приходила к нам домой
одна или  вместе с родителями. Ту некоторую  затрудненность общения, которая
возникла  у нее  с  моими  стариками,  я  приписывал  их  застенчивости,  их
старомодному  прямодушию   и  обычному   непониманию,   существующему  между
поколениями. И  нельзя сказать, чтобы я ошибался: это факт, что все молодые,
все мои  ровесники,  которых я знаю,  которых  вижу вокруг  себя,  с  трудом
общаются со старшими. Пожилые люди  удручают  их,  действуют  им  на  нервы,
наводят  на них тоску. Я говорил себе: "Она как  все  молодые, она полностью
принадлежит  своему  времени. Мои родители  тяготят ее не  сами  по себе,  а
потому, что они люди другой породы, той,  с которой она не хочет знаться, --
породы стариков". Еще  во времена нашей помолвки нам случалось  ссориться по
пустякам. Я думал: "Любовные ссоры -- у кого  их не было". И наши примирения
бывали  такими  сладостными,  что  стоило  нарочно  ссориться  ради  счастья
кинуться  потом друг  к другу в объятья.  Правда, и в день  свадьбы... Ясно,
всем, конечно, ясно,  какое испытание для девушки эта церемония,  церемония,
во многом определяющая всю ее  дальнейшую жизнь и т.  д. Но в том-то и дело,
что Вероника,  несмотря на белое  платье и  фату, не  была "девушкой"  в том
смысле,  как  это принято понимать. У нас  уже не было тайн друг от друга, и
тем  самым  не  было  причины  для  страха  (который,  говорят,   охватывает
новобрачных,  не имеющих  опыта, хотя непонятно, почему  ими должен  владеть
именно страх,  а  не радостное ожидание).  Однако  остается волнение, вполне
понятное,  когда  приходится  играть  главную роль  в  маленькой  социальной
комедии, где все регламентировано традицией. Кстати, я был в полном восторге
от  того, как превосходно  сыграла Вероника  свою роль  -- она  была  словно
опытная  профессиональная   актриса,  которая   бдительно  следит  за  ходом
представления и  в случае нужды может заменить режиссера.  Ее родители, мои,
ее  подруги и друзья -- все по сравнению с ней выглядели жалкими любителями.
Не говоря  уже обо мне  самом,  которого  такого  рода  действо  ввергает  в
оцепенение, сходное с параличом.  Но Вероника с таким искусством сочетала  в
себе   трепет   с   организаторским  талантом  и  девственную  скромность  с
авторитарностью  распорядителя,  что  я  мог  не тревожиться  насчет  нашего
будущего  и заранее считать, что,  имея  такую жену, я буду как  за каменной
стеной.  Она наверняка возьмет руль в свои надежные руки и доблестно поведет
наш  корабль,  минуя  опасные  рифы, по  бушующим волнам житейского  моря. Я
искажаю факты, потому что смотрю на них с дистанции в пять лет, уже зная то,
что  знаю,  что  мне пришлось  узнать за  эти  годы. А  тогда,  в день нашей
свадьбы, мне кажется, я просто ошалел от восхищения. Я все твердил себе, что
Вероника во всех отношениях куда взрослее меня и как мне крупно повезло, что
она  меня  любит,  а  она  меня  действительно  любила,  в  этом  я  не  мог
сомневаться,  иначе вообще ни  в  чем  нельзя быть уверенным  в этом мире. К
моему восхищению прибавлялось  еще одно чувство, которое  я  назвал бы тогда
уважением, если бы у меня хватило ума разобраться в том, что я испытывал, но
теперь мне  сдается, что  чувство  это скорее походило  на страх.  Да,  она,
видимо, внушала мне какой-то смутный  страх. Но страх этот был сбалансирован
нежно и тайно хранимыми  в памяти картинами нашей  близости,  где роли  были
распределены  как должно,  и поэтому я мог  тешить  себя  иллюзией,  будто я
хозяин положения... Итак, в день  нашей свадьбы все шло  почти как по  маслу
главным  образом  благодаря   Веронике,  ее   удивительному  искусству  всем
руководить, ни  на секунду не переставая при этом  быть  скромной и прилично
случаю взволнованной  невестой.  Да, все  шло почти как по маслу, почти так,
как обычно представляют себе "прекрасную" свадьбу в нашей среде -- скажем, в
среде  просвещенных,  свободомыслящих  обывателей,  у  которых  есть  четкое
представление  о  том,  как  все  это  должно происходить, одним  словом,  у
обывателей, ограниченных в  средствах,  но не  пахнущих  нафталином.  Однако
следует признать,  что  высшего шика не  было. Что до  моих --  семья  у нас
скромная,  безо всяких претензий,  -- то они были всем довольны, даже слегка
подавлены  суматошной пышностью церемонии. У ее  же родни,  у которой гонора
куда больше, я  засек несколько чуть заметных  кисловатых  улыбок.  Денежные
траты,  потребовавшие от обеих  семей предельного  напряжения, были нацелены
главным  образом  на  туалет  и драгоценности  невесты.  Платье  было  сшито
достаточно знаменитым портным. Фотография Вероники могла бы украсить обложку
любого женского  журнала ценою в полтора  франка, а может быть, даже  -- чем
черт не шутит, -- и "Вог" или "Вотр ботэ" [самые дорогие и известные журналы
мод].  А  это  значит...  Мы  из  кожи вон  лезли.  Обе  семьи выложились до
предела... Видит  бог, все могло быть  и хуже.  Тучками, омрачившими  в этот
день небосвод,  были  решительно неудавшееся рагу из куропаток и тетя Мирей.
_Моя_ тетя  Мирей. Вот уже больше шестидесяти лет она -- родная сестра моего
отца и больше двадцати -- крест нашей семьи. Тетя Мирей -- девица,  и теперь
уже мало  шансов, что  она изменит свое семейное положение. Ее вкус по части
одежды  вызывал  у  нас  в  семье  жаркие  споры. В  свадебном  кортеже  она
привлекала всеобщее внимание, потому что  была в немыслимом оранжевом платье
с воланами,  которое делало ее  невероятно похожей  на гигантского лангуста.
Увидев тетю Мирей, Вероника побледнела как полотно. Их отношения и без  того
были натянутыми.  А к концу обеда,  когда  тетя Мирей под действием  сотерна
предалась необузданному веселью, ситуация стала просто катастрофической.  Ее
"серебристый" смех гремел,  заглушая разговоры  за столом,  а несколько  раз
звучал столь  гомерически, что все общество едва не замолкло. Я видел, каким
убийственным огнем вспыхивали глаза Вероники. Меня  словно пытали  на  дыбе.
Думаю,  что  моих  родителей  тоже.  И  все-таки   ожидаемой  катастрофы  не
произошло,  хотя  готов биться  об заклад,  что  мы  ходили  по самому  краю
пропасти.  И  только  после того,  как обед  был  закончен  и  молодые гости
предложили "закатиться" куда-нибудь на вечер  и настояли, чтобы мы, Вероника
и я,  пошли вместе с ними, благо наш поезд уходил только в 23 часа 30 минут,
-- только тогда Вероника сорвалась. Впрочем, ничто этого  не  предвещало. Мы
вышли на  улицу -- человек шесть  более  или  менее  молодых людей. Началась
обычная  бодяга:  не  знали,  куда  идти,  ни  на  одном  кабаке  не   могли
остановиться, и все эти переговоры велись искусственно-оживленным тоном, еще
больше подчеркнутым идиотскими шуточками... И вдруг  Вероника  расплакалась.
Это длилось недолго -- несколько  раз всхлипнула и тут же взяла себя в руки.
Девушки захлопотали вокруг нее, я же сделал то, что от меня все ждали: обнял
"мою жену"  за плечи и стал шепотом  ее успокаивать.  Эту  маленькую вспышку
объяснили  нервозностью  и  усталостью,  напряжением  этого  дня.  Однако  я
подозревал (собственно говоря, я был в  этом уверен), что причиной слез была
не усталость,  а горечь: несмотря на дорогое платье от знаменитого портного,
весь этот день был для Вероники  полон разочарований:  не  слишком удавшийся
обед,  недостаточно элегантные  подружки,  не очень-то представительные  мои
родители и несносная тетя  Мирей... На очень короткое время,  быть может, на
несколько секунд, я вдруг совсем разлюбил Веронику. Я обнимал  ее  за плечи,
шептал ей на ухо нежные слова, но я ее не любил. Мне даже кажется, что, если
бы я определил словами чувство, которое овладело мной в те несколько секунд,
я сказал бы себе: "Какого черта я торчу здесь рядом с этой психопаткой? Чего
ей  еще надо? Какое она имеет право  презирать мою семью?  Что  это за чужая
девица, с которой я  связал свою  жизнь?"  Но, само собой разумеется, ничего
этого я себе тогда не  сказал. Волна обиды  и отчуждения, хлынувшая из самой
глубины сердца,  тотчас  откатила. А  вечером в  поезде (мы пошли  на  дикий
расход и ехали в двухместном купе спального вагона) мы были очень счастливы:
радость, которую мы доставляли друг другу, еще не иссякла, и  перед ней  все
остальное отступало.
     В тот вечер в Венеции, когда хозяин траттории сам принимал у нас заказ,
я  на какой-то миг снова перестал любить Веронику. Второй раз с тех пор, как
я  сказал ей:  "Я  люблю  тебя", я  переставал  ее любить, охваченный тем же
внутренним протестом, что и тогда, на улице, после свадебного  обеда, хотя и
при  совсем  других  обстоятельствах.  Только тогда  она, видимо,  этого  не
заметила.
     Я не очень ловок в  отношениях с людьми. Я не  из тех,  кто с улыбочкой
минует острые углы. Быть может, это придет со  временем.  Требования жизни и
опыт помогут мне в  конце концов  обрести это  умение  приноравливаться, эту
обходительность, которые так восхищают меня в моих современниках. В двадцать
три года, когда я встретил Веронику, я был до странности лишен этих качеств.
Ей очень не  повезло, что из  всех ребят моего возраста