она встретила именно
меня. Но  я  думаю, что в жизни каждого  случаются  такие нелепые ошибки. Ей
следовало   бы  встретить  кого-нибудь  вроде  Шарля   --  парня,  может,  и
недалекого, но духовно и физически полностью отвечающего стереотипу времени:
атлетическая фигура  и мощная челюсть. Таких теперь так охотно фотографируют
для  рекламы  крепких  напитков  и последних моделей  автомобилей. "Человек,
шагающий  в ногу с эпохой,  пьет  только  коньяк  "Бонето",  -- или:  "Такой
молодой и уже  генеральный директор!" -- "Еще бы! И вот почему: Жерар всегда
всюду  приезжает первым в своем роскошном..."  И далее следует марка машины.
От такого типа  никогда не  услышишь  ни  одной оригинальной  мысли,  ничего
личного,  но  откровенной  глупости  он  тоже не  брякнет.  Он  просто будет
пересказывать то, что вычитал в двух-трех ходких еженедельниках,  популярных
в среде просвещенных буржуа. Я так и слышу его разглагольствования -- хорошо
поставленный голос, металлический тембр,  и  эти интонации,  которые  тотчас
вызывают в памяти образ изысканных и мрачных улиц в  районе  Пасси или парка
Монсо. Если  говорят, к примеру, об Алжире, он  скажет: "Вот как  мы  должны
были поступить",  -- или, касаясь  Европейского  содружества наций, изречет:
"Позиция, которую мы занимаем  в  "Общем рынке"..." -- словно он воплощает в
себе и Францию  и  будущее  нации.  Он  ведет  себя как завсегдатай в  самых
шикарных ресторанах. С видом  знатока он дегустирует вино и небрежным кивком
дает  понять  метрдотелю,  стоящему  в позе  почтительного  ожидания (внешне
почтительного),  что   это  местное   вино   вполне  приемлемо.  Он  отлично
разбирается в сортах  виски, в сигарах и,  конечно, в  автомобилях. Зато  он
абсолютно не  понимает  смешного, в его словах  нет даже  намека на  иронию,
такие  вот лбы начисто лишены  чувства юмора, иначе они не  были бы тем, что
они есть. Но у него имеется в запасе, поскольку это модно, репертуар мрачных
анекдотов,   абсолютно   не  смешных,  макабрических  и  уныло-злобных.   Он
расскажет, допустим,  о маленьком мальчике,  который просит отца повести его
на каток. А отец ему отвечает: "Дурак, куда тебе кататься на коньках, у тебя
же  ноги  отрезаны  по  самую  задницу".  Услышав  такой  анекдотец,  он  не
рассмеется,  а  изречет  замогильным  голосом  с серьезной миной гробовщика:
"Смешно-о-о",  удлиняя гласную  в  конце  слова. А если бы  он был чуть-чуть
поинтеллигентней   (такие    тоже   встречаются    среди   молодой   поросли
буржуазно-технократических джунглей,  где самый  отпетый конформизм трусливо
маскируется под анархизм, чисто словесный, конечно, и вполне безобидный), он
сказал бы:  "Этот  анекдот  разом перечеркивает все священные табу.  Осмеяно
решительно все -- и детство, и  увечье, и родительская любовь!.." Меня такие
типы  умиляют... Бедняги, какие  усилия  приходится  им ежеминутно  тратить,
чтобы  не ударить  лицом в грязь. Да, в самом  деле,  достоинство  западного
человека, представителя белой расы, на которое ныне так посягают, нашло себе
убежище   в  этом  архетипе  молодого,   элегантного   французского  буржуа,
оперативного и удачливого, да еще непременно с легким креном влево.
     Я  влюбился в Веронику с первого  взгляда. И не только потому,  что она
была красивой --  разве влюбляешься в  красоту? Просто к тому времени я  уже
созрел для любви. Я хотел любить. Она подвернулась мне в самый благоприятный
момент. В другой день я мог бы встретить ее и даже не обратить внимания или,
во всяком случае, не  испытать  при этом ничего,  кроме обычного мимолетного
волнения,  которое охватывает всякий раз,  когда  видишь  на  улице  изящный
силуэт или приятное  лицо. Случай свел нас как-то зимним  вечером  во дворце
Шайо на концерте "Музыкальной молодежи". В  тот  год я вместе  с двумя-тремя
приятелями посещал эти  концерты. В антракте нас познакомили, назвали только
имена. Вероника, Жиль. Мы сразу перешли  на "ты". В нашем  маленьком суровом
мирке,  где все были "товарищами", друг другу говорили  только "ты".  Мне не
очень понравилось ее имя, оно показалось мне вычурным и фальшиво-изысканным.
Впрочем, оно ей и не подходило. Имя Вероника как-то связано с представлением
о томности  тридцатых годов  прошлого века или с гривуазным кокетством эпохи
Второй  империи. Моя  же Вероника не была  ни томной,  ни манерной. Это была
современная  девушка,  очень  в  себе  уверенная,  может  быть, даже излишне
раскованная, но  ее  свободные  манеры были в пределах хорошего  вкуса.  Она
говорила  резко,  глядела  собеседнику  прямо в  зрачки, смеялась,  пожалуй,
чересчур громко  и  курила, как мальчишка,  "Голуаз" [сорт  дешевых  крепких
сигарет]. Не знаю, что  именно покорило меня. Может быть, ее голос, какие-то
неожиданные,  интригующие  интонации   (которыми   Вероника,   как  я  потом
обнаружил,  прекрасно  владела), хрипловатый тембр, удивительно  красивый  и
завораживающий.  Большой жадный  рот,  смягченный  трогательными  ямочками в
углах  губ. Одним словом, я тут же остро захотел ей понравиться. Повторяю, я
готов был влюбиться в  первую встречную девчонку, которой я пришелся  бы  по
душе,  лишь  бы она хоть в  какой-то мере  внешне соответствовала тому типу,
который меня волновал. А  Вероника ему соответствовала, да еще как! Едва нас
познакомили, как  она вовсе перестала обращать внимание на всех остальных  и
сосредоточилась исключительно  на  мне. Эта  откровенность  привела  меня  в
восторг...  С тем  же  успехом она  могла бы меня и  насторожить. Но  я  уже
отметил у своих  сверстников,  и девушек  и ребят,  удивительную  свободу  в
выражении  своих  симпатий  и  антипатий.  Да  и я сам  в этом отношении  не
обременял  себя  особым деликатничаньем.  К  тому же  наш  моральный  кодекс
настоятельно предписывал нам  непосредственность,  отвращение к  лицемерию и
накладывал  запрет  на ложь во имя  вежливости. Мы даже  кичились друг перед
другом   нарочитой   грубостью,   которую,    впрочем,   старшее   поколение
приветствовало в нас, словно  добродетель. Короче говоря,  Вероника в первую
же  нашу встречу дала мне понять,  что я ей не безразличен. Я загорелся. Все
решилось  в  тот  самый вечер.  Мы отдались  нашей  любви  с  неистовством и
безрассудством,  равно  неискушенные  в   том,  в   чем  большинство   наших
сверстников  уже давным-давно  преуспело.  Впрочем,  я  все равно  бы не мог
перенять их тривиальный опыт. Я всецело отдавался порывам... И все же в один
прекрасный день (он не заставил себя долго ждать) мне пришлось спуститься на
землю. Вероника сказала мне, причем без особого волнения и тревоги,  что она
скорее всего беременна. Это  известие сперва ошеломило  меня, а потом, почти
без перехода,  меня охватила безумная  радость. В первый миг мне показалось,
что произошла какая-то  нелепость чуть ли не  непристойного свойства. Минуту
спустя я уже не помнил себя от счастья. И тут же заговорил о женитьбе.
     Мои родители приняли это с удивительным благодушием. Для них, как и для
меня,  не было  и тени сомнения: я  женюсь на  ней, вот и все. В  нашем доме
никогда не заводили разговоров о нравственности,  потому  что нравственность
подразумевалась  сама  собой.  Без всяких обсуждений  каждому было ясно, что
хорошо и что плохо, и выбор, конечно, был всегда однозначным.
     Вероника же, напротив, натолкнулась в своей семье на большие трудности.
Интеллигентность и  прогрессивность  взглядов, присущая ее  домашним, иногда
странным   образом  давала   сбой.  Конечно,  будь  я   из   числа  "молодых
административных  кадров", все пошло бы по-другому: ложный шаг их дочери был
бы искуплен сладостно современным смыслом слов "продвижение по службе". Но я
не был из числа "молодых административных кадров".
     Я тогда  еще не  отдавал себе  отчета в том, до какой  степени Вероника
дочь своих родителей. Я осознал это только в Венеции, когда она призналась в
жгучем желании провести хоть одну ночь в "Даниели".  Не в первый раз она  не
скрывала своей  неудовлетворенности чем-либо, "обсчитанности",  по выражению
ее подруги Арианы  ("Я почувствовала себя обсчитанной", --  говорила Ариана,
когда  хотела  сказать, что ее что-то  разочаровало). И прежде я не раз имел
случай  убедиться, что Вероника  любит деньги,  роскошь,  хочет  блистать  в
обществе.  Но  меня  это нимало  не огорчало.  Я  считал  это чертой юности,
которая в дальнейшем, под гнетом ответственности, наваливающейся на человека
в зрелом возрасте,  непременно сгладится. "Она просто избалованная девочка".
И еще -- как бы это выразить? -- она сама казалась мне чем-то вроде предмета
роскоши: ее красота, манеры, одежда -- на всем  было как бы клеймо качества,
которым я гордился. Да  и как я  мог упрекнуть ее в том, что она была такой,
какой была, раз именно это меня, по сути дела, и восхищало в  ней. К тому же
я лениво надеялся,  что со временем  смогу раздобыть для  этой драгоценности
достойную оправу.  Придется  только  запастись  терпением,  но мы  молоды  и
влюблены  друг  в друга, мы сумеем подождать. Однако в тот день в Венеции  я
впервые испугался. Страх этот был едва осознанный, и я  всеми силами пытался
подавить его в себе.  Стенания Вероники  по поводу того, что мы остановились
не  в  "Даниели", были,  видимо,  первым  пробившимся  наверх  родничком  из
огромного  подспудного  озера.  То  ли внутреннее  давление  достигло  тогда
критического предела,  то  ли ослабли пласты сопротивления, но так или иначе
на поверхности зажурчали  слабые струйки  и других фраз --  этакие крошечные
фонтанчики, в которых прорывались какие-то сожаления, желания, обиды: почему
мы купаемся на  самом  дешевом пляже,  а  не на  тех,  что предназначены для
богатых туристов?  Почему мы не знакомы  с каким-нибудь богатым иностранцем,
владельцем  палаццо?  Почему так тонки стены нашего номера? Почему мы должны
возвращаться в  наш пансион до полуночи?  И дело  было не  только  в словах.
Взгляд  тоже вдруг  становился  обвиняющим. Например,  взгляд,  которым  она
окидывала мою одежду. Еще до свадьбы Вероника, подтрунивая надо мной, как бы
в  шутку сказала, что  я  далеко  не  эталон  элегантности.  Чтобы  смягчить
обидность  подобных  замечаний, сказанных, правда, милым  тоном, она  делала
вид, будто ей симпатична моя "богемистость", как она это называла. "Пора мне
за  тебя взяться",  -- говорила она,  или  еще:  "Ты  настоящий парень, тебе
неважно, что на тебе надето. Не то что эти пижоны,  которые кокетливей любой
девчонки".  Но  она  явно хотела, чтобы я был  одет  получше. На другой день
после приезда  в Венецию я надел новый костюм, который  купил специально для
нашего  путешествия. Вероника этого костюма еще не видела и сразу же окинула
его ледяным оценивающим  взглядом: "Откуда он?" Я назвал магазин.  Она криво
усмехнулась:  "Ясно. Бедненький  мой  Жиль.  К счастью, теперь я  сама  буду
покупать  тебе костюмы. Но скажи, дорогой, неужели  у тебя  никогда не  было
товарища,  с  которым ты  мог бы  посоветоваться  на  этот счет?" Это  было,
насколько мне помнится,  первое  маленькое  унижение, которое я  вытерпел от
нее,  хотя  она отнюдь не  хотела меня обидеть.  За первым последовало много
других, куда  более  чувствительных.  Но  Вероника  не была  ни  грубой,  ни
черствой.  Она  почувствовала,   что  больно   задела  меня,  и  весь  вечер
восхитительно   старалась   как-нибудь  это   загладить.  Я   обязан   моему
злосчастному костюму чудесными минутами.
     Я заметил также, что она всегда как бы играет роль. Я хочу сказать, что
она  все время  что-то изображает то ли для себя самой, то ли для других  (а
скорее всего и то  и другое вместе). Даже когда мы бывали только вдвоем. А в
Венеции мы все время бывали только вдвоем. Например, вечером того самого дня
произошли два незначительных эпизода. Сперва  в  ресторане,  а  потом в баре
"Гарри".  Мне показалось,  что она  ведет  себя  неестественно,  разыгрывает
какой-то  спектакль,  а  может  быть,  просто  привлекает  к себе  внимание.
Помнится, я даже отметил это. Я сказал, что наш обед напоминает  мне кадр из
какого-то кинофильма.  Она смутилась. Я попал  в точку: она и  в  самом деле
словно видела  себя  на  экране.  А  позже, в  баре  "Гарри", она  оживленно
болтала, смеялась и все прочее  -- для публики. Это было очевидно. А публика
состояла  из  троих сутенеров. Для  них, для  этих подонков, она  изображала
прелестную   иностранку,   этакую    ультрасовременную   диву,   завсегдатая
космополитических баров. "Ладно! -- сказал  я  себе. -- Она как ребенок, это
все издержки  возраста,  а  может  быть,  и  социального происхождения.  Это
пройдет". И еще: "Она кокетка. Были  бы зрители, а кто, ей безразлично. Это,
должно  быть,  лежит в самой  природе вечно  женственного". Но все же у меня
стало тревожно на душе, я как-то растерялся. Почему  она  играет, даже когда
нет  публики?  Я  мучительно топтался вокруг да  около истины, которую сумел
сформулировать лишь много времени спустя: она играла,  чтобы обмануть  себя,
чтобы заглушить свое разочарование, чтобы развеять скуку.
     Разочарование  оттого,  что  все  оказалось  совсем  не  так,  как  она
надеялась или мечтала.  Это я учуял  сразу, не успели  мы переступить  порог
пансиона возле La Salute. Один мой приятель порекомендовал мне этот пансион.
Слишком  бурный  восторг Вероники  по  поводу  "живописности", "очарования",
"романтичности" пансиона "Рафаэли" наверняка встревожил бы меня, если б я не
хотел так же  горячо, как она, уверить себя, что все к лучшему в нашем самом
удачном из всех  возможных  свадебном  путешествии. До  чего же  легко  себя
обманываешь!  По правде  говоря, когда Вероника, войдя  в наш  номер,  вдруг
словно   окаменела,   прежде   чем  с  новой  силой  начать  восторгаться  и
восхищаться, на меня на какой-то миг снизошло прозренье... Но справедливость
требует  признать, что все обстояло не так уж плохо, даже наоборот.  Счастье
физической  близости снимало все проблемы  Когда спускалась  ночь, тени  дня
отступали, теряли реальность.
     А  тени  были,  были бесспорно.  Например, вот такая... Во  время нашей
короткой  помолвки мне казалось, что Вероника тонко чувствует искусство. Мне
это нравилось.  Но в Венеции я  очень скоро обнаружил, что ее художественное
восприятие, наоборот, крайне поверхностно: дань приличию, а не настоятельная
внутренняя потребность,  не склонность,  не радость. Интерес  к  живописи --
признак  хорошего  воспитания,  показатель  того,   что  ты  принадлежишь  к
определенному  классу, некое  обязательное  требование своей социальной  или
возрастной  группы,  точно так  же,  как  посещение  концертов  "Музыкальной
молодежи",  киноклуба  при  Синематеке  или любой  премьеры  ТНП, где должно
аплодировать   до   изнеможения...  Так   подобает   вести   себя   молодому
просвещенному  французу  образца   шестидесятых  годов.   Мне  следовало  бы
сообразить, как обстоят дела, когда  Вероника  заявила мне, что больше всего
ей нравятся ташисты. Не то чтобы эти  ее любимые ташисты были дурны (да я  и
не мог этого толком оценить), а  просто слова ее  звучали фальшиво. Типичная
подделка. В самом  деле, стоя перед картиной, скульптурой или  архитектурным
памятником, к  которым  либо  мода,  либо  реклама  не  привлекла  всеобщего
внимания,  Вероника ничего не испытывала, ей просто нечего  было  сказать. В
Венеции в музеях  и  церквах она была не только на  редкость нелюбопытна, но
даже высокомерна.  Она  оживлялась лишь перед полотнами Джорджоне --  должно
быть,  потому, что в тот  год  он  пользовался  особым вниманием  критиков и
искусствоведов: его  заново  "открыли", и журналы посвящали  ему пространные
статьи. Вероника нашла, что "Буря на  море"  "абсолютно потрясающая"... Если
бы не тщеславие, не желание блистать, не боязнь показаться отсталой, картины
наводили бы на нее только  скуку. Накануне нашего первого  посещения музея я
сел за путеводитель; мне хотелось загодя запастись нужными сведениями, чтобы
предельно облегчить Веронике  задачу постижения  искусства и преподнести ей,
если  так  можно   выразиться,  культуру  "на   блюдечке",  в  готовом   для
употребления  виде.  Но эта пища  не  пришлась ей по  вкусу. У нее  не  было
аппетита  к  таким  вещам.  И  я махнул  рукой...  Сам  я стал разбираться в
искусстве  сравнительно недавно  и, конечно, знал  еще  только  азы. Видимо,
склонность к этому у меня есть, но вкус мой пробудили и кое-как сформировали
двое  друзей-иностранцев,  е  которыми  мне   посчастливилось  познакомиться
позапрошлым  летом. Встреча  с  этими людьми, двумя  американцами, матерью и
сыном, буквально  ошеломила  меня. Я им бесконечно обязан. Они  раскрыли мне
глаза на... я не  хочу быть высокопарным,  но как же это сказать иначе... на
красоту мира. Они  были  настоящими знатоками живописи,  и  поэтому  я  тоже
попытался как-то разобраться  в  этих вещах. Приехать  в Венецию с  ними или
даже одному было  бы сказкой. Присутствие Вероники разрушало волшебство. Она
вяло  плелась  от картины к картине, томясь скукой, и через  пять  минут уже
изнемогала от усталости.  Ничто так не удручает, как  одиночество вдвоем, да
еще там, где полным-полно чудес,  где надо быть  счастливым  именно  вместе,
вдохновляя друг друга... Казалось, я тащу за собой  гирю. В мрачном молчании
брели мы  из зала  в  зал. Жизнь возвращалась  к Веронике,  только  когда мы
выходили  на улицу, --  на Большом  канале или  на площади Святого Марка, на
террасе кафе или на пляже.
     Накануне  отъезда  я  получил  письмо  от  мамы.  Она  приглашала  нас,
поскольку выходить на  работу мне надо было только  через неделю,  погостить
несколько  дней в  Бретани, где наши проводили летний отпуск. Когда я сказал
об  этом Веронике, она тут  же согласилась,  причем с неподдельной радостью.
Меня это,  по  правде  говоря, даже несколько  удивило, я уже  знал, что она
ровным счетом ничего не испытывает к моим старикам. Но, видимо, Вероника все
же предпочитала продлить каникулы  хоть так, чем вернуться  в  Париж к своим
собственным  родителям,  у которых нам предстояло  жить, пока  мы не  найдем
квартиру. "Но имей в виду, -- сказал я ей, -- нам придется поселиться с ними
в одном доме, в  той  вилле,  которую они  ежегодно снимают. Там меня всегда
ждет комната. И  есть мы  будем  вынуждены почти всегда вместе с ними".  Она
ответила,  что понимает это, но  ничего против не имеет, ведь она "прекрасно
относится" к моим  родителям;  эта  явная неправда была  продиктована то  ли
желанием быть мне приятной, то ли леностью ума или безразличием.  Собственно
говоря,  она никак  к ним не  относилась, не  любила  их и не ненавидела.  В
худшем  случае  она  их  считала  невыносимо  скучными, в  лучшем она их  не
замечала.
     Общение   Вероники    с   моими   родителями   проходило   сравнительно
благополучно,  главным  образом  из-за  редкостной  благожелательности моих,
слепо верных кодексу семейной морали, по которому сноха есть особа священная
и ее  надлежит любить  и лелеять больше, нежели своих собственных детей. Мой
отец вел себя с ней как галантный кавалер, а мама была готова обслуживать ее
и  баловать так,  как до сих пор обслуживала и  баловала мужа, сына  и дочь.
Вероника  приняла  такую систему  отношений как  должное,  никогда  ничем не
выказывая  ни  удовольствия, ни благодарности.  Поначалу  мне тоже  казалось
вполне  естественным,  что  мои  отец  и  мать  окружают  ее  исключительным
вниманием и заботой. Иное отношение  к  ней меня  бы  удивило и  обидело.  В
дальнейшем, однако, моя позиция в этом вопросе несколько изменилась.
     Что  касается  ее  родителей, то не  берусь утверждать,  что  мы  очень
благоволили друг к другу. Как я уже  говорил, не о таком зяте они мечтали, и
они ненароком давали мне понять, что я должен буду горы свернуть, прежде чем
окажусь  достойным их родства. Признаюсь,  правда,  что  я  не  облегчал  им
задачи.  Они не  знали,  с какого  бока ко  мне подойти. Я,