хотничьи, или мясо  в горшочке,  или  буридэ, или
миронтонское жаркое? Ведь теперь модны простые, сытные блюда, приготовленные
на  добрых традициях старофранцузской кухни,  питательные  и без всяких  там
фокусов -- никаких американских салатов и бифштексов по-гамбургски, это едят
в  drugstores.  В  ресторане  "Ар  деко"  ["Декоративное  искусство"  (фр.)]
посетителей  так  и  подмывает  повязать   салфетку  вокруг  шеи  по  обычаю
коммивояжеров  давних, довоенных  лет. Говорят, принцесса  Критская  обожает
буридэ...  А  вот и  она  сама!  Честное слово! Нет,  точно она, узнаешь ее,
Вероника? С кем это она? Ну, конечно, с Фредди. То-то дня  два назад в "Пари
уикенд"...  И  Ариана дружески машет Фредди  и  даже посылает ему  воздушный
поцелуй. Шарль его  тоже приветствует, а Фредди отвечает  широкой улыбкой  и
элегантным жестом.
     -- Вы знакомы? -- спрашивает Ариана Веронику. -- Да нет, не может быть.
Ты его знаешь! Ну, Фредди, администратор  ночных  кабаре?  Вот уже несколько
недель, как они всюду появляются вместе.
     --  А  я думала, что она  сейчас живет с... (называется  имя известного
миллионера).
     -- Нет, это уже пройденный этап. Ты отстаешь от жизни, детка. Ну Фредди
и ходок! Ну и мошенник! Он спит только с фирменными девчонками, да к тому же
и титулованными. Я всегда ему говорю: "Фредди, ты король снобов".
     -- Почему вы называете его мошенником?
     --  Да потому, что  он и есть мошенник, -- отвечает Шарль. -- Хоть ты и
витаешь в облаках, ты, наверно, слышал об этом нашумевшем деле с песо.
     -- Да, что-то слышал.
     --  Так   вот,   это   его   работа.   Наркотиками  он  тоже   немножко
подторговывает.
     -- И он ни разу не завалился?
     -- Что ты! (Шарль широко улыбается.) Он же  хитер  как  змей, и  у него
большие связи. А кроме того, он сам работает на полицию разных стран. Думаю,
что наводчиком он тоже бывает.
     -- Нет, вы только поглядите, какое у Жиля выражение лица! -- восклицает
Ариана. -- Нет, вы только поглядите! Он бесподобен.
     -- Уж не скажешь ли ты мне, что ты шокирован?
     --  Ничуть. Я считаю, что этот  тип имеет  право на существование и что
принцесса нашла себе подходящего спутника.  Просто я думал, что морда у него
на редкость соответствует его занятиям.
     Обе дамы  протестуют.  Ну  что ты!  Фредди  очень  привлекателен, очень
сексапилен... Да и его успехи у женщин тому доказательство...
     --  Хорошо,  допустим,  что  это  обольстительный сутенер.  Но  что  он
сутенер, у него написано на морде.
     -- Ты в этом ничего не понимаешь, -- говорит Вероника.
     -- Что там ни говори, он роскошный мужик! -- говорит Ариана подчеркнуто
объективным  тоном.  --  Пусть  мошенник,  если  вам угодно, но  обаятельный
мошенник.
     -- Скажите, вы бы ему доверили ваши драгоценности?
     -- Конечно, нет, но это не мешает ему быть очень симпатичным парнем.
     -- Сдаюсь! Прошу вас только об одной милости: не знакомьте меня с ним.
     Тон остается  дружеским. На  лицах -- улыбки. Они  умеют собой владеть.
Умеют жить. К тому  же разговор вскоре  переходит на другую тему, по которой
легче  договориться. Речь идет об американских неграх и о сегрегации в южных
штатах. (Перемена темы вызвана  появлением в ресторане красивой негритянки.)
Ариана рассказывает,  что  на прошлой  неделе  она  обедала  "у друзей", она
называет их фамилию, и среди приглашенных была одна  знаменитая актриса (она
и ее называет),  разговор зашел о линчевании в штате Джорджия, сообщениями о
котором  были  тогда полны все газеты.  Ариана сказала,  что видные  деятели
должны во всеуслышание  протестовать против  этих ужасов, и она обратилась к
актрисе: "Вот вы, мадам, например, вы же представляете всю нацию". -- "Я? Но
что  вы хотите,  чтобы  я сделала?"  --  спросила недовольная актриса.  (Тут
Ариана  ее  описывает: блондинка, матовая розовая кожа, выглядит на двадцать
лет,  роскошные драгоценности.)  --  "То, что  всегда  делают,  мадам, когда
протестуют против несправедливости: чтобы вы вышли на улицу". -- "Вы хотите,
чтобы  я  вышла на улицу?"  -- "А  почему бы и нет?"  И  Ариана, пренебрегая
недовольством хозяина дома,  подзывает  лакея: "Будьте добры, принесите  мне
"Монд". Он приносит, и Ариана, отодвинув тарелку с икрой (Ариана, правда, не
сказала,  что  там  угощали  икрой,  но,  судя  по  другим  деталям, икру им
наверняка подавали), -- итак, отодвинув тарелку с икрой, Ариана прочла вслух
статью  из  "Монд",  где описывалось это  линчевание  во всех  подробностях,
причем  некоторые  были  действительно чудовищные, но она  не  пропустила ни
одну. Актриса волновалась все больше и  больше, хозяин дома тоже. "Вот этого
я и добивалась, -- заканчивает  Ариана. --  Встряхнуть этих светских  людей,
которые  так легко забывают, что происходит  вокруг  них.  Пробудить  в  них
совесть". Она отпивает глоток бордо; и Шарль чуть ли не со слезами на глазах
восхищенно глядит на свою красивую и мужественную супругу, которая не боится
нарушить мирный обед  в гостях, чтобы помочь угнетенным. Что касается Жиля и
Вероники, то, похоже, они тоже под сильным впечатлением услышанного.
     --  Вы  правы, -- говорит  Жиль  очень  серьезно. --  Люди недостаточно
интересуются тем, что происходит  вокруг. Я  с  вами согласен. Взять хотя бы
атомное вооружение. Кто  протестует? В  Англии -- молодежь и Бертран Рассел.
Во Франции -- никто. Однако это проблема, которой все должны...
     -- Позовите, пожалуйста, метрдотеля. Где полоскательницы?.. Антуан, что
здесь  сегодня происходит? Нам  полчаса  не подают вина,  забывают  принести
полоскательницы.  Вы  распустили  людей, Антуан.  Да,  прошу  вас.  Спасибо,
Антуан. Простите, Жиль, я прервала вас. Вы говорили: все должны... что?
     --  ...Все  должны  быть  обеспокоены  радиоактивными  осадками  и  тем
арсеналом атомных бомб, который уже существует.  Но  создается  впечатление,
что  либо  людям   на   это   наплевать,  либо   они  смирились,   настроены
фаталистически.  Протестует  лишь  жалкая кучка молодежи, да и то во Франции
нет  даже  маршей против  бомбы,  публика  как  бы  анестезирована  всеобщим
процветанием.
     -- Спасибо, Антуан. Вероника, ты заметила,  какие у  них здесь красивые
полоскательницы? Знаешь, где они их  нашли? У Инно всего-навсего. Надо бы  и
мне  их  купить. Десять  франков  штука, это даром. Да,  Жиль, вы говорили о
походах против  бомбы?.. Да,  конечно. Но вы не считаете, что  это несколько
отдает... (она делает паузу, чтобы почувствовали юмор) фольклором?
     -- Фольклором? -- переспрашивает Жиль, растерявшись: она употребила это
слово в таком странном контексте.
     -- А я все же думаю, -- говорит Ариана, -- если хочешь  что-то изменить
-- нужна сила. Разве нет?
     -- Никто  не протестует, --  -говорит Шарль, -- потому что нет  людей с
достаточным  нравственным  престижем, чтобы  возвысить  голос  протеста. Нам
недостает такого человека, как Камю.
     -- Да, к примеру, -- говорит Жиль. -- Но ведь есть еще Сартр. Почему он
молчит? Да, Камю, наверно, высказался бы против бомбы.
     --  Он непременно  бы  это  сделал, можете не сомневаться,  --  говорит
Ариана иронически-снисходительным тоном.
     --  А ведь  прежде вы очень его любили, -- замечает Жиль с  улыбкой. --
Куда больше, чем я. Похоже, ваше увлечение прошло.
     --  Увлечение  Камю?  У  меня?  -- недоумевает Ариана, подняв брови. --
Откуда вы взяли?
     -- Однако  мне  кажется, я слышал, как вы когда-то говорили про "Чуму",
будто это...
     --  Да никогда  в  жизни!  Это вам приснилось.  Либо  вы путаете меня с
Шарлем, который действительно любил Камю. Возможно. Но  я --  нет.  Конечно,
что и говорить, это был весьма достойный человек, в  нравственном плане даже
безупречный, тут я не спорю.
     -- Вы, видно, читали статью, которая была напечатана в "Литературе" год
или два назад?
     -- Статью? -- спрашивает Ариана уже холодным тоном. -- Что-то не помню.
Должно  быть, я ее не читала. Впрочем, к тому времени у меня  уже  сложилось
мнение о Камю.
     И  Ариана  продолжает   говорить  о  Камю.  Она  подчеркивает,  что  он
прославился десять  -- пятнадцать лет  тому  назад по причинам, лежащим "вне
литературы",  но  что  теперь  уже  можно  правильнее  оценить  его место  в
национальной сокровищнице. Говорит  она все это  профессорским тоном, словно
стоит на  невидимой кафедре. Жиль с интересом  наблюдает за ней. Украдкой он
поглядывает  и на Шарля. Шарль  закрыл глаза, на скулах вздулись желваки. Но
так  как  монолог  Арианы  затягивается,  он  приоткрывает  глаза  и  слегка
откидывает голову  назад. Между веками  струится голубой, отливающий сталью,
неумолимый взгляд.
     После окончания  лекции,  на  протяжении которой  Камю  был  подвергнут
вивисекции, оклеен всевозможными этикетками и заключен в маленький саркофаг,
разговор возвращается  к более невинным  темам,  хотя и продолжает вертеться
вокруг  эстетических  вопросов:  выдаются  оценки,  выносятся  окончательные
суждения. По поводу  пьесы  Женэ  Ариана  заявляет,  что каждый просвещенный
француз  шестидесятых  годов  обязан  ее  посмотреть.  Попутно она мимоходом
расправляется  чуть  не с  полдюжиной известных  драматургов, которые, по ее
мнению,  представляют "вчерашний театр".  (Время от времени необходима такая
массовая  экзекуция,  настоящая  чистка.  Когда  плацдарм  расчищен,  дышать
становится легче.)
     Их   разговор   становится  похож   на   обзор  культурных   событий  в
еженедельнике.  Речь идет теперь о выставке  художников-маньеристов.  Ариана
смогла  ее  посмотреть,  потому что попала  в число  тех  привилегированных,
которых пригласили на вернисаж.
     Даже  на вернисаже было смертоубийство, говорит она, хотя там все очень
хорошо  организовали.  Но  вам  не удастся ее  посмотреть.  Туда  невозможно
проникнуть.
     -- Почему? -- удивляется Жиль.
     -- Да  потому,  что на эту выставку паломничество! Очередь стоит с пяти
утра, все оцеплено полицией, топчут женщин.
     -- А  там выставлены работы Антонио  Джелати? -- с интересом спрашивает
Жиль.
     -- Чьи?
     -- Антонио Джелати.  Венецианский  маньерист, быть может, не  из первой
обоймы,  но удивительный мастер.  Вы помните  его "Продавца  вафель"? О, это
широкоизвестная работа.
     Вероника отхлебывает  вино.  Видно,  от вкусной еды кровь ударила  ей в
лицо. Но этот девический румянец ей идет.
     -- Да, помню,  конечно, -- уклончиво  говорит Ариана.  --  Но не могу в
точности  сказать,  есть  ли  эта  картина на  выставке,  там  ведь  десятки
полотен...
     -- Меня не удивляет, что эта картина ускользнула от вашего внимания, --
галантно  говорит  Жиль. --  Не  пей так много,  дорогая,  -- добавляет  он,
обращаясь к  жене. -- Ты  что-то раскраснелась... А знаете, -- продолжает он
без  перехода, -- что мне  вдруг пришло в голову: вот уже больше получаса мы
говорим только о развлечениях.
     На него смотрят три пары удивленных глаз.
     -- А о чем бы ты хотел, чтобы мы говорили?
     --  Не  знаю, да о чем угодно. Но меня  вдруг поразило: вот  уже больше
получаса  речь идет только о таких вещах, которые нас развлекают, забавляют,
помогают  приятно   провести   время  --  одним  словом,  доставляют  только
удовольствие...  Мы  и  в  самом  деле   вступили  в  цивилизацию  досуга  и
развлечений.
     -- Вы только сейчас это заметили?
     --  Конечно, нет, нам об  этом достаточно твердили. Но никогда еще меня
это  так не поражало, как сейчас. Мы  сидим в шикарном ресторане,  верно?  Я
ведь  в  этом плохо разбираюсь, потому и  спрашиваю, но раз вы  сюда ходите,
значит, это -- шикарное заведение.
     -- Не разыгрывай, пожалуйста, простофилю! -- восклицает Шарль.
     -- Ладно. Итак, мы сидим в этом шикарном заведении, рядом с легендарной
принцессой (я лишь цитирую газету) и принцем (правда, с душком, но от  этого
он  только еще живописней) ночного Парижа, мы сидим здесь, едим вкусные вещи
и говорим только на приятные темы...
     -- Я вижу, к чему  он клонит, --  восклицает Ариана.  --  Сейчас он нам
скажет, что на другом полушарии,  в джунглях, в это время  бомбят деревни...
Мы все это знаем, это камнем лежит на нашей совести, и забываешься разве что
на  те  часы,  которые  проводишь  за столом, с  друзьями.  Вам незачем  нам
говорить, что мы подонки. Мы это сами знаем.
     Однако не заметно, чтобы это ее огорчало.
     --  Мы все подонки, но я думал как  раз не  о Вьетнаме. Я  думал  о нас
самих, о  людях западной цивилизации, о нашем... --  как бы  это назвать? --
неопаганизме или неоэпикуреизме, как вам угодно.  Вот вам пример:  на днях я
листал в книжной лавке американские журналы на глянцевитой бумаге, которым у
нас, кстати, начинают подражать.
     --  Ты  имеешь  в  виду  "Playboy"? [Журнал  для  мужчин,  где наряду с
серьезными материалами печатаются порнографические фотографии и реклама]
     -- Ага,  да и другие, с не менее вызывающими названиями: "Esquire"  или
"Penthouse". Одним словом, я листал журналы,  похожие друг на друга как  две
капли  воды.  Так  вот  (он  презрительно  кривит  губы, машет  рукой),  это
удручающе.
     -- Удручающе?
     --  Все  в  этих журналах  рассчитано  на  предельную  расслабленность.
Читателей, разумеется.  Полное отсутствие  какой-либо внутренней дисциплины,
все пущено  по воле  волн, абсолютная  размагниченность  личности.  Потакают
исключительно и  только  двум  страстям:  чувственности  и тщеславию. Секс и
показуха... Нет, это  в самом  деле мерзко. Я вовсе  не разыгрываю какого-то
там  реформатора, но страна,  идеалы господствующего класса которой выражают
эти журналы, прогнила до мозга костей. Да,  прогнила, даже если она посылает
ракеты  на Луну.  За  что  так называемые развивающиеся страны стали бы  нас
уважать? Я говорю "нас",  потому что американцев и  европейцев я сую в  один
мешок, ведь  у нас  одинаковый образ жизни, разве  что  у них  холодильников
побольше. Зачем существовать обществу, чье представление о счастье воплощено
в "Playboy"?
     -- Валяй, зачеркивай сразу, единым махом, полмира, -- говорит Шарль. --
Дай только волю этим моралистам!
     -- Недорого же  вы  цените  человеческую  жизнь,  --  серьезно  говорит
Ариана.
     -- А  как же  ее ценить, если  мы проводим ее в обарахлении и погоне за
ощущениями. Листая "Playboy", я вспомнил один роман, который читал много лет
назад.  Там  шла  речь  об  одном   крупном  вельможе  восемнадцатого  века,
вольнодумце,  который живет исключительно  в  свое удовольствие и испытывает
дикий  страх  перед  смертью.  Кто-то  рассказал  ему,  что карпы  благодаря
каким-то  микробам в кишечнике живут вечно.  И этот  вельможа начинает жрать
карпов  и  доживает до двадцатого века. Но его держат  взаперти в подземелье
замка две  старые девы, его праправнучки, потому  что  за это время... (Жиль
выдержал  паузу,  чтобы  усилить  эффект)...   он  переродился  в   гориллу.
Оказывается, в нашем организме существуют зачаточные клетки гориллы, которые
развились бы, живи мы несколько веков. Возможно, с точки зрения биологии все
это чушь, но аллегория поучительная.
     --  А ты ведь  обожал Америку, американцев, -- говорит Вероника.  -- Он
мне все уши прожужжал рассказами о своих американских друзьях. Такие уж  они
удивительные, и утонченные, и деликатные...
     -- Они и в самом деле были удивительными и, полагаю, такими и остались.
Но к делу это не относится. В Нью-Йорке можно отыскать десять праведников. И
даже десять тысяч. И даже сто тысяч.
     -- И они могут предотвратить ядерную войну?
     -- Она не будет предотвращена, потому что нет бога, который  отделил бы
праведников от грешников.
     -- Бога уже давно нет на земле.
     -- Да, но прежде власти этого не признавали.
     -- Вот будет вселенский собор, и вы увидите.
     --  Дорогая, непременно попробуй эти блинчики, они залиты жженым ромом.
Здесь их так готовят, что пальчики оближешь!
     --  Ну  что  я  говорил! --  воскликнул  Жиль,  смеясь.  --  Погоня  за
ощущениями! Жизнь  -- это  румяный блинчик,  пропитанный  ромом,  посыпанный
сахаром и залитый вареньем.
     -- Не так это плохо, -- говорит Шарль. -- Как ты сказал: "обарахление и
погоня за ощущениями"? Честное  слово, не так уж плохо. А что ты предлагаешь
взамен?
     --  Сам не  знаю. Может  быть,  любовь... Да, да,  вот именно (он снова
смеется). Что за  чушь я несу  сего дня, да  еще здесь, в этом кабаке! Нашел
место.
     -- Хорошо еще, что ты это сам понимаешь, -- говорит Вероника.
     -- А я так не считаю, -- заявляет Шарль не без торжественности. --  То,
что он говорит, не лишено смысла.
     -- Спасибо, старик.
     Они улыбаются друг другу  сквозь клубы  сигарного дыма  -- Шарль только
что закурил.
     -- Обычная мужская солидарность, -- говорит Ариана.
     Она предлагает провести  остаток вечера в клубе. Собственно говоря, это
и было предусмотрено  сегодняшней  программой. Вот уже несколько недель, как
"все"  стали  ходить  в клуб  на  улицу  Гренель.  Дамы  на несколько  минут
исчезают,  чтобы  вновь "навести красоту", которая, возможно,  пострадала от
жары, еды  и вина. Они возвращаются, освеженные и  прекрасные, и все выходят
на улицу. Опять встает проблема автомобилей. Поехать  ли на улицу Гренель на
машинах,  рискуя мотаться  бог  знает сколько времени в поисках стоянки, или
пойти пешком? Нет, лучше пешком, улица Гренель недалеко.
     Клуб состоит из бара на первом этаже, оформленного также в  стиле конца
века,  и зала для танцев в подвале. Посетители тут  примерно те же, что  и в
ресторане,   это  тот  же  социальный  слой,  но,  кроме  них,  здесь  много
представителей  совсем  другого  социального  слоя,  вернее,  вообще  другой
породы.  Это те, кому нет  еще двадцати.  Девчонки  по  облику  и по  одежде
напоминают марсианок  или жительниц Венеры, какими их изображают в комиксах.
А  у мальчишек прически и костюмы как у  щеголей эпохи  романтизма  -- таким
образом,  между полами  образовался  разлет в два или  три века. Однако лица
мальчишек и девчонок чем-то похожи, и почти все  они  красивы. Марсианки они
или романтики, обращены  ли  они в будущее или  в прошлое, все эти подростки
безупречно  элегантны.  Где  это они  научились  так  красиво  одеваться? Их
рубашки,  платья,  галстуки,  платки  пастельных  оттенков.  Вся  эта  гамма
розовых, сиреневых, желтых,  голубых  и изумрудных тонов -- истинная  отрада
для  глаз.  Дети  потребительского  общества,  они сами  похожи  на продукты
потребления высшего качества в роскошной упаковке. Так и хочется купить их с
пяток и унести  домой  в целлофановых пакетиках,  чтобы  съесть с аппетитом,
запивая легким  шампанским,  словно это  персики.  Почти  все они  танцуют в
подвале. Танцуют группами, не касаясь друг друга.  Выпив  по рюмке у стойки,
обе пары тоже  спускаются в  подвал, и Шарль с  Арианой  там сразу встречают
друзей. Все садятся за один  столик, церемония знакомства. Жиль не старается
скрыть,  что он утомлен, лицо его вытянулось, но Шарль  прилежно играет свою
роль. Он  немного отяжелел после  роскошного  обеда, быть может, ему хочется
прилечь и вздремнуть, но об этом и речи быть не может. Standing обязывает. В
клуб ходишь  не ради удовольствия, а чтобы соответствовать  тому  образу, за
который себя выдаешь. Поэтому  Шарль мужественно играет свою роль, словно он
актер  в фильме "новой волны", --  впрочем, обстановка, "вторые  планы" тоже
немыслимо   напоминают   какие-то   знакомые   кадры.   Он   много  говорит,
"выкобенивается", очень громко смеется,  танцует... Зато Ариана  и  Вероника
неутомимы. Чувствуется,  что силы  их неисчерпаемы,  что они могли бы  пить,
болтать и танцевать всю ночь напролет,  даже  несколько ночей кряду. Жиль  с
интересом  смотрит,  как они танцуют.  Шарль тоже присел  рядом с ним, чтобы
минутку передохнуть.
     -- Похоже  на ритуальные  танцы,  верно?  --  говорит Жиль.  -- Те  же.
движения,  те  же  ритмы.  Мы это сотни  раз вид