з окон пятого этажа
парижского  дома  третьей категории, да к тому же выходящих во двор, то  род
человеческий  выглядит  малопривлекательным.  Подтверждение  этой  печальной
истине  мы  получали  на  каждом  шагу. За исключением детей, почти все были
непереносимо  уродливы тем безнадежным  уродством,  которое не освещал  даже
слабенький лучик доброты или ума. Они напоминали каких-то глубоководных рыб,
но,  увы,  не  были  столь  молчаливы.  В  фешенебельных  кварталах уродство
встречается реже,  во всяком случае, оно лучше  закамуфлировано. Люди хорошо
питаются в течение ряда поколений,  занимаются  в школе спортом, холят себя,
избавлены от тех повседневных мучительных забот, которые постепенно искажают
облик.  Если ты  живешь в фешенебельном  квартале или если ты там долго жил,
мне кажется,  тебе легче полюбить своего ближнего. Я не был бы удивлен, если
бы  мне сказали,  что в  районе Нейи  духовная жизнь интенсивнее,  нежели  в
районе Нантера. И что на тех красивых улицах, где могут оценить мысль Тейяра
де Шардена  [Тейяр  де  Шарден  (1881  --  1955)  -- религиозный  мыслитель,
пытавшийся  примирить  науку  и религию],  люди действительно стоят ближе  к
ноосфере... [Ноосфера -- область планеты,  охваченная  разумной человеческой
деятельностью] Все это результат хорошего воспитания, сюда входит и уважение
к прислуге, и каникулы, проведенные на музыкальных фестивалях в Зальцбурге и
Байрейте...  Но  в районе  площади Мобер (а мы жили  именно там) до ноосферы
довольно-таки   далеко,  и   физическое   уродство   там  не  было  смягчено
нравственной красотой.
     Я уже говорил, что наши соседи отнюдь не были немыми. Напротив, природа
наделила их  на редкость зычными  голосами. Без семейных ссор не проходило и
дня:  две-три  пары, подменяя друг друга, день и ночь поддерживали священный
огонь супружеских  распрей.  "Пляску смерти" играли  почти  во  всех  этажах
нашего дома. Были среди жильцов и одиночки, которые от тоски и заброшенности
впали в маразм. Под нами, например, обитала  старуха, страшная, как  циклоп,
хромая, с раздувшимися, набрякшими альбумином, отечными ногами и с жестокими
выпученными глазами.  Нам было  слышно,  как она  остервенело  рычит, словно
дикий зверь  в своем логове. Она эманировала злобу вокруг себя, но главным и
постоянным объектом ее  ненависти была  другая старуха --  совершенно в ином
духе, но такая  же одинокая. Ее мы прозвали мадам Дракула [Вампир Дракула --
персонаж серии  фильмов ужасов]. В давней молодости она  была  мастерицей  у
мадемуазель  Шанель  [Знаменитая  парижская модельерша,  основательница дома
моделей  "Шанель"] и осталась  верна  кокетливо-инфантильному гриму тех лет:
губы  сердечком, тонкие дуги  нарисованных бровей  и  кукольные нарумяненные
щечки в стиле 1925 года. Востренькая, плюгавая, она все свое время проводила
в  слежке.  Дверь  на  лестницу  у  нее  всегда  была  приоткрыта. Когда  мы
появлялись,  она ее скромно прикрывала и  снова  отворяла, едва мы  успевали
миновать  площадку. Мы всегда  чувствовали себя  под надзором этой маленькой
зловещей тени. Мадам Дракула иногда вступала с нами в разговор, и отделаться
от нее  не было никакой  возможности, разве что грубо оборвать, но на  это у
нас не всегда хватало мужества. Она была непревзойденным виртуозом  по части
подслащенных гнусных  намеков...  Бедная  мадам Дракула.  Бедная Циклопиха с
четвертого этажа. Бедные чудовища, которых никто не любит, которые никого не
любят,  рожденные  на  свет  лишь затем,  чтобы  стать  объектом  презрения,
удивления и ужаса... Бог и за вас принял смерть?
     В наших клетушках  на пятом этаже мы  оказались подключенными  к  жизни
всего дома. Эта коллективная жизнь была расписана как по нотам. В шесть утра
у больного  с третьего этажа, уже  много  месяцев  не  встающего с  постели,
начинался  приступ  кашля, длившийся  до семи. (Ровно  в семь  кашель  резко
обрывался, уж  не  знаю,  право, что  делали  с этим несчастным  --  кляп ли
засовывали ему в пасть или оглушали ударом по темени?) Итак, он умолкал,  но
тут же вступала пара с пятого этажа (их окна были как раз напротив наших) со
своим ежедневным  аттракционом: супружеская свара. Их "танец  смерти" длился
до девяти. Жена истошно вопила, муж глухо огрызался, должно быть, ему все же
было немного стыдно. В десять гусыня с четвертого отправлялась за покупками.
На ее  двери  было  не  меньше  пяти  замков,  задвижек  и  защелок.  Сперва
раздавалось последовательное  звяканье и  скрип,  потом  она  со всего  маху
захлопывала за собой  дверь -- блям,  -- и всякий раз у меня екало сердце. В
полдень кто-то, мне так  и не удалось установить, кто именно, запускал радио
на полную мощность. В четыре часа девочка из шестой квартиры  слева начинала
бренчать на  пианино. От  семи до девяти вечера мы имели  возможность с двух
сторон  слушать  телевизионные  программы,  правда,  разные.  Справа  всегда
первую, слева  всегда вторую. Владельцы  этих телевизоров были альтруистами.
Вместо того  чтобы ревниво, в  полном  одиночестве наслаждаться всеми  этими
драматическими спектаклями,  репортажами, телевизионными играми и эстрадными
концертами,  они  всегда стремились  разделить  это  удовольствие  со  всеми
жильцами.  Между  двенадцатью  и  половиной  первого  сосед,  что над  нами,
возвращался  домой,  он,  видно,  был крайне неуклюж, потому  что  различные
предметы  то  и  дело  с  грохотом  падали  на  паркет.   Затем  он  начинал
раздеваться, швырял  на  пол  сперва один, а  потом другой  ботинок  с таким
шумом, что казалось, он разувается, взобравшись на стремянку.  Только к двум
часам ночи дом  затихал, и  можно  было начинать  думать о  сне. Для полноты
картины мне надо  было бы упомянуть также о стуке молотка (почему-то все без
исключения  ежедневно  заколачивали в стену  гвозди,  но преимущественно  по
утрам в  воскресенье) и о концертах  какого-то  меломана, который чуть ли не
каждый день  запускал часа по  два  кряду граммофонные пластинки с  оперными
ариями. К тому  же  он  обычно  подпевал  певцу,  а если это была певица, то
вторил ей на октаву ниже. Благодаря  этому  мерзавцу  я знаю теперь наизусть
"Мадам Баттерфляй".
     Мой  шурин Жан-Марк иногда навещал нас. С тех  пор  как он  вернулся из
своего иезуитского коллежа где-то в районе Понтуаза, он менялся буквально на
глазах. Заметим в скобках,  что годы обучения в  этом коллеже не оставили на
нем глубокого  следа. Жан-Марка нимало не беспокоило, что его ожидает в ином
мире. Зато  этот мир и его возможности  интересовали  его как нельзя больше.
Его заставили посещать лекции на факультете общественных наук, подобно  тому
как в доброе старое время родители отправляли "барышень из  хороших семей" в
"finishing  tools",  чтобы  они  набрались там хороших  манер.  Образование,
которое  Жан-Марк получил на улице Сен-Гийом, сказывалось лишь  в интонациях
голоса,  в покрое костюма, в  манере носить  зонтик и выпячивать подбородок.
Жан-Марк  всегда  напоминал  мне  ту  отвратительную  рекламу  апельсинового
мармелада  одной английской фирмы,  которая  частенько появлялась во  многих
газетах. На ней  был изображен спесивый молодой человек в костюме итонца и в
цилиндре,  склоненный  над  банкой  этого  самого  мармелада.   Подпись  под
картинкой   гласила:   "Называйте   меня  эсквайром!"  Это  одновременно   и
бессмыслица,  потому что  "эсквайр"  --  не дворянский  титул, который можно
получить в награду за что-то,  и подлость, потому что реклама эта апеллирует
к самым низменным, к самым гадким инстинктам человека -- к  его тщеславию, к
его гнусному желанию казаться не  тем,  чем он есть,  и быть  причисленным к
псевдоэлите...  Мастера рекламы  не бог весть какого мнения о  человечестве.
Жан-Марк хотел прослыть  аристократом. Это  была  его самая сильная страсть,
которой не уступала, пожалуй, только страсть к  деньгам. Он  прекрасно ладил
со своей  сестрой, они  говорили  на одном  языке. Я  это не сразу подметил.
Сперва мне казалось, что это обычная привязанность брата и сестры, но  потом
я понял -- дело не только в этом: их объединяли общие жизненные устремления.
Когда  Жан-Марк приходил к  нам  в  гости  и они  болтали друг с  другом,  я
чувствовал себя выключенным из  их  разговора. Я. считал, что это в  порядке
вещей, что у брата и сестры, точно так же, как у нас с Жаниной, несмотря  на
разницу  возраста, может быть своя  территория  общения, куда чужим  доступа
нет. Но их репертуар был не таким ребячливым, как наш. не таким  невинным. У
них  речь  шла  не  о  Дональде  Даке,  а  о  парижской светской хронике,  о
Сен-Тропезе, о модных знаменитостях...
     Я быстро учуял, что Жан-Марк стал относиться ко мне снисходительно. Еще
год тому назад он был мил, даже сердечен со мной. Тогда он еще не открыл для
себя Истинных Ценностей, теперь он восполнил этот пробел, и я потерял всякий
вес в его глазах.
     -- Слушай, цуцик, -- сказал он мне как-то раз (улица Сен-Гийом изменила
его  акцент, интонацию, но не лексику, которая  сохранила следы  врожденного
хамства). -- Ну и дерьмо же ваша хата. Ты бы хоть  поднатужился и сиганул на
ступеньку повыше. Вероника стоит лучшего, ты не считаешь?
     И  он обвел подбородком комнату,  в которой  мы сидели.  Да,  Вероника,
несомненно, стоила лучшего, Я промолчал.
     "Сигануть на ступеньку выше" мне удалось только год спустя. Но рождение
нашей  маленькой  дочки временно  отодвинуло  на  задний  план  все заботы о
материальном благополучии и  о продвижении по социальной лестнице. В течение
полугода наши мысли были  сконцентрированы на малютке, и ничего другого  для
нас не существовало. И я вспоминаю об  этом периоде как о самом счастливом в
моей жизни.
     --  День ото дня она  становится все больше  на тебя похожа, -- говорит
Жанина. -- У нее твои глаза.
     -- Правда? Так всегда утешают отцов.
     -- Свистун! --  говорит Жан-Марк. -- Кончай придуриваться! А что  у нее
от меня?
     -- Ничего, -- торопливо отвечает Жиль. -- Абсолютно ничего.
     -- У нее будет мой ум. Сейчас это незаметно, но вы увидите, у нее будет
ум ее дяди.
     --  Бедняжечка,  -- бормочет  Жиль,  склоняясь  над  крошечным личиком,
утопающим в батисте. -- Явилась злая фея и сделала свой роковой подарок.
     Вытянув руку, он указывает двумя пальцами на прорицателя злой судьбы.
     --  Слышите,  что  несет  этот  кретин?  --  возмущается  Жан-Марк.  --
Во-первых, я не фея...
     -- Дурачки! -- смеется Вероника. Она держит малютку на руках. -- Пошли,
Жанина, будем ее купать!
     -- А меня? -- спрашивает Жиль.
     -- Ты хочешь, чтобы мы и тебя выкупали?
     -- Меня вы не возьмете с собой?
     -- В нашей ванной комнате вчетвером не повернешься.
     И  тем  не  менее все  четверо  отправляются  в  ванную.  Жиль не может
пропустить  купание дочки. Каждый вечер он присутствует на этой церемонии. С
восторгом и умилением смотрит он, как эта розовая  обезьянка гримасничает  и
плещется в воде.
     --  Увидишь, какая  она смешная, -- говорит  он Жан-Марку. -- Настоящий
клоун.
     Мыло и губка девочке явно не нравятся. Она норовит отвернуть головку от
этих  неприятных  предметов   и   морщится,  корча   брюзгливо-презрительные
гримаски, словно  старая маркиза, шокированная нарушением приличия.  Зрители
хохочут. Жиль с  нежностью глядит  на  Веронику, Жанину  и  дочку. "Вот  три
существа, которых  я  сейчас люблю  больше всего на  свете", -- говорят  его
глаза. Вероника  вновь обрела свою свежесть  и красоту, она стала даже более
красивой, чем до родов: такая же тоненькая и стройная, как прежде, и в то же
время в  полном  расцвете.  И Жанина  день  ото  дня  становится  все  более
прелестной. Что до маленькой...  "Дочка  для него -- восьмое  чудо света! Он
просто обалдел, кроме нее, ничто теперь  его не интересует, -- часто говорит
Вероника с наигранным возмущением. -- С тех пор как  она появилась,  он меня
едва замечает".  И в  самом деле,  каждый  вечер,  вернувшись  домой,  Жиль,
поцеловав жену, первым делом  спрашивает  о  Мари:  как  она  поживает,  как
провела  день, чему научилась,  потому  что,  уверяет  он,  она  на редкость
способный ребенок. Он сразу идет к ее кроватке и, если она не спит, играет и
разговаривает с ней до той минуты, пока ее не понесут купать.  Если девочка,
увидев его,  улыбается, он  от радости приходит  в  неистовство и  горделиво
хвастается перед женой своим успехом у дочки.
     С купаньем покончено, и Жан-Марк, спохватившись, смотрит на часы.
     -- Нам пора подрывать отсюда, -- говорит он Жанине, -- а то опоздаем.
     -- Вы куда-то собрались? -- почти строго спрашивает Жиль.
     -- Точно так, с вашего разрешения.
     -- Что-то, мне кажется, вы часто стали шататься вместе последнее время.
А могу ли я полюбопытствовать, куда ты намерен повести Жанину?
     -- Гляди-ка! Твой братеня настоящий шпик. Великий инквизитор. Мы идем в
кино.
     -- А после кино?
     -- Отвяжись  от них, --  говорит Вероника,  -- они достаточно взрослые,
чтобы...
     -- Я  не хочу,  чтобы ты  водил ее в ночные  бары Сен-Жермен-де-Пре, --
невозмутимо продолжает Жиль. -- Она еще не доросла.
     Жанина смущена, и вместе с  тем ее это забавляет. Забавляет потому, что
узнает  манеру  острить своего старшего брата, догадывается, сколько  игры и
скрытого юмора таится в нарочитой строгости  интонаций и в суровом выражении
лица.  А смущена потому,  что  давно заметила ироническое  отношение  Жиля к
Жан-Марку.  А кроме  того,  она  вообще по натуре застенчива и не хочет быть
объектом всеобщего внимания.
     -- Во всяком  случае,  -- продолжает Жиль,  --  проводи ее  до дома, до
самого подъезда.
     -- Послушай, милейший, я джентльмен.
     -- А ты бы нацепил  значок со  словами: "Я --  джентльмен". Тогда бы не
было никаких сомнений. А на какой фильм вы идете, если не секрет?
     Жанина говорит какое-то название, фамилию режиссера, объясняет, что это
фильм "новой волны".
     -- Ясно, -- говорит Жиль, -- там будет получасовая сцена в постели...
     -- У  тебя нет газетки, чтобы посмотреть программу  кино? -- спрашивает
Жан-Марк.  --  Скоро  пасха,   может,  в  пригороде,  в  каком-нибудь  клубе
христианской молодежи показывают "Голгофу".
     Все  четверо  хохочут.  Однако  Жиль  все  же  продолжает  пародировать
содержание  фильмов "новой  волны".  Голос  его делается  тягучим, старчески
хриплым, а  на  лице  застывает  постное  выражение,  никак  не вяжущееся  с
веселыми искорками  в  глазах  и  смешливым  подергиваньем  губ  --  верными
приметами назревающего взрыва веселья.
     -- Вы  увидите  женщину, а  может, даже  двух женщин,  постриженных под
Жанну  д'Арк,  но отнюдь не девственниц, совсем наоборот. Одна  из  них  все
время будет сидеть в ванне. На вид -- ничего себе, но какая-то чокнутая. Так
вот, принимая  ванну,  она читает "Критику  чистого разума" или что-нибудь в
этом духе из серии "Мысли", чтобы преодолеть свой комплекс неполноценности в
области культуры. Ее муж,  известный  деятель  искусства или  науки,  вполне
современный господин. Поэтому он читает исключительно комиксы, Мандрейка или
Чери Биби [Персонажи  фильмов ужасов и комиксов]. Одним словом, тип понятен.
Он,  конечно,  семи пядей во  лбу, но ему и  в голову  не  влетает, что жена
наставляет  ему рога со  знаменитым  автогонщиком. Высокий  интеллект  этого
деятеля таинственным образом время от времени дает сбой. Вечером они ходят в
ночные кабаре на Левом берегу,  чтобы встретиться  с  приятелями,  послушать
классный  джаз  и  посмотреть стриптиз. Это зрелище им никогда не надоедает,
тем более что муж уже давно переспал с этой девицей. Он уверен, что его жена
ни  о  чем  не  догадывается,  однако она  все  знает, но ей на это плевать.
Поразительная  проницательность мужа  порой,  как  мы  знаем, почему-то дает
сбой... В кабаре они встречают приятелей,  например юную кинозвезду, или там
режиссера, или  критика журнала "Кайе дю  синема". Одним словом, людей вроде
нас  с вами... Они непременно заводят речь об Алжире, или о Вьетнаме, или  о
положении  американских  негров,  чтобы  облегчить  свою   нечистую  совесть
современных  интеллигентов.  Один  из  них,  например, говорит  другому: "Ты
читал,  как они линчевали  этого профессора  в Нью-Орлеане?"  -- и  приводит
две-три ужасные подробности, и в это самое время мы видим  на экране крупным
планом пупок очаровательной стрипгерл. Эпатирующий контраст, не правда ли?..
Тревожная,  будоражащая  ирония.  Потом  жена  танцует   с  каким-то  весьма
подозрительным типом.  Муж смотрит на этого  типа злыми глазами,  хотя  мужу
бояться решительно  нечего, поскольку  тип этот пришел  в  кабак с  немецким
промышленником,  но, как я уже  говорил, на этот проникновенный  ум минутами
находит какое-то странное затмение. Потом жена процитирует несколько фраз из
"Критики  чистого разума", и одновременно наплывом  на экране  появляются те
картины,  которые проносятся  в  это время  у  нее  в  голове:  мчащийся  на
максимальной скорости  гоночный автомобиль, она сама,  совершенно голая,  во
время демонстрации  14 июля переходит площадь Согласия с кошелкой в руке, ее
муж в  костюме космонавта читает  "Супермена" в ракете  и при этом рассеянно
гладит  блондинку,  одетую лишь  в  кожаный  ремень  и  сапожки. Современный
эротизм, верно? Фетишизация кожи. Штурм табу. Короче, я не буду рассказывать
фильм до конца, чтобы не портить вам удовольствия. Но сами увидите, что  там
будет  все, о  чем я говорил.  Или  что-нибудь  похожее.  Прекрасная  работа
оператора. Оригинальный  монтаж. И  в титрах такие  имена,  что  у  вас  дух
захватит.
     После  ухода Жан-Марка  и Жанины они готовят обед и садятся за стол,  и
Жиль, возвращаясь  к мысли, которая, видно, не покидала его все  это  время,
говорит,  что  ему не хотелось  бы,  чтобы Жанина  так  часто  встречалась с
Жан-Марком.
     -- Почему?  Боишься, что  он  сделает ей  ребенка?  Уверяю  тебя,  зря.
Жан-Марк в этих вопросах куда более просвещен, чем ты был в его возрасте.
     Сказано  не  в  бровь,  а  в глаз. Жиль явно понял  намек. "Допер", как
сказала бы его жена.
     -- Ты на меня не в обиде?
     --  Конечно, нет!  Но  не станешь  же ты  возражать,  ты  был предельно
неопытен в этих делах. Я тоже, впрочем.  Подумать только, какой я была тогда
дурочкой! Несмотря  на весь свой  темперамент. Но насчет Жан-Марка и  Жанины
можешь не беспокоиться, он, я уверена, примет все меры.
     -- Выходит, ты думаешь, что Жанина и он...
     Жиль покраснел, у него заплетается язык.
     -- Я вовсе не утверждаю, что он с ней спит.
     -- К счастью.
     -- Я не уверена, что к счастью. Не гляди на меня такими глазами! А если
и спит -- тоже не катастрофа.
     Жиль кладет на стол нож и вилку, словно это предположение отбило у него
аппетит.
     -- Ты считаешь? Ну, знаешь, я...
     --  Не волнуйся.  Если бы  что было, я бы угадала. Прочла по их глазам.
Да, я думаю, Жан-Марк и сам бы мне сказал.
     -- Он посвящает тебя в такого рода дела?
     -- Он всем хвалится каждой своей новой победой. И мне, в частности.
     -- Вот негодяй! Он об этом тебе рассказывает? Тебе?
     -- А что такого?
     -- Ну, не знаю. Говорить о таком с сестрой. Признайся, это все же...
     --  Ты  отстал,  Жиль.   Странно,   но   в  таких  вопросах   ты  полон
предрассудков. Особенно если речь идет о твоей сестре.
     -- Жанина -- настоящая девушка.
     -- Ты хочешь сказать, что я не была настоящей девушкой?
     -- Нет,  прости: я хочу сказать, что и ты была настоящей девушкой... Но
признайся, все же есть разница...
     --  Во  всяком случае, если она спит с  Жан-Марком и это доставляет  им
обоим удовольствие, я не вижу, почему бы им от этого отказываться!
     -- Жанине всего шестнадцать лет.
     -- Ну и что? В шестнадцать лет девчонка уже созрела для  половой жизни.
Но когда дело касается Жанины, ты не в силах рассуждать нормально.
     -- Хорошо,  я согласен, пусть у нее бу