террора и его запреты  не  сковывали ее по рукам и  ногам, так как я  был ее
единственной публикой, она  вдруг начинала  говорить непосредственно то, что
ей подсказывал  ее личный вкус. И  тогда  я убеждался, что она  способна  на
собственную  оценку,  быть  может, не  всегда оригинальную,  но,  во  всяком
случае,  абсолютно  нормальную  -- я хочу  сказать: независимую и свободную.
Однако в присутствии других террор  ее парализовал,  и тогда она, как  и все
они,  становилась  до  ужаса  малодушной.  Именно  это  и приводило  меня  в
отчаяние: ее страх скомпрометировать себя, интеллектуальная трусость.
     Большую часть времени  мы отдавали  развлечениям. Маленькую девочку  мы
поручали  заботам  наших родителей  или приходящей няни и отправлялись то  в
Сен-Жермен-де-Пре, то  в Синематеку, то в  ТНП, то  в гости к кому-нибудь из
приятелей.  Все  это в какой-то мере повторяло наши студенческие увеселения.
Ведь  именно  к этому  Вероника  и  стремилась -- навсегда остаться веселой,
беззаботной студенткой, такой, какой была до нашей  свадьбы. Что до меня, то
я  предпочитал  бы проводить большее  количество вечеров с ней наедине.  Мне
нужна была она, а  не люди вокруг. Но Вероника уверяла меня, что современные
молодые  супруги должны бывать в обществе, вести активную  социальную жизнь,
не то они коснеют,  стареют. И я заставлял  себя  верить ей, чтобы скрыть от
себя  то, что  было уже очевидным  и с  чем невозможно было примириться: она
переставала меня любить. Весь этот период я жил как в аду. А что такое ад, я
знаю совершенно точно: это выражение скуки на лице того, кого любишь.  Итак,
мы часто не  бывали  дома, мы ходили туда,  куда ходят в Парижа "шестнадцать
миллионов молодых людей". Но изображать  из себя молодежь  было все  более и
более трудно по мере того, как вздымались волны  новых поколений и оттесняли
нас все ближе и  ближе к берегу. Между  этими подростками и нами была теперь
большая дистанция, чем  между нами и  сорока  --  пятидесятилетними, хотя по
возрасту мы  были гораздо  ближе к молодежи. Это было очень странно. В  ТНП,
например, мы видели, как шумит  вокруг нас это молодое племя, из которого мы
были изгнаны по воле большинства. Этот остракизм нас пугал: они не проявляли
к нам никакой враждебности,  дело обстояло куда хуже -- просто мы для них не
существовали.  Вероника  была этим  еще более  удручена, чем я.  Я вспоминал
иногда Лиз, которую вместе с Шарлем встретил в  ту  знаменитую  ночь в кафе.
Она обратилась ко мне на "ты", повела себя со мной как со сверстником, как с
товарищем.  И  мне  передалось  отношение  Вероники к  понятию  "молодость",
которое имело  в ее  глазах  чрезвычайное значение  и входило в ее мифологию
счастья.  Вероника, хотя она была так красива, что ей  не нужна была никакая
косметика, часто говорила  о том,  что нужно делать, чтобы  остаться или  на
крайний случай  казаться  молодой:  особый  режим, гимнастика, косметические
процедуры и  т.  д. Она читала специальные статьи  на эту тему. Эта проблема
была явно одним из ее постоянных наваждений. Те же чувства переживала Ариана
и  другие приятельницы  Вероники. Все,  что вязалось  с эпитетом  "молодой",
приобретало  абсолютную  ценность,  словно  весь  "взрослый" мир  был  миром
деградации  и  упадка. Век  создал новый культ, и они  истово  приносили ему
жертвы.
     Я также иногда размышлял над тем, какой была бы моя жизнь, если бы я не
женился. Установка на наслаждение  любой ценой, видимо, заразительна, потому
что и я (я это чувствовал) заразился ею. Будь я свободен, думал  я, я мог бы
потратить деньги, которые сейчас расходуются на хозяйство, на самого себя. Я
мог  бы  покупать  куда  больше  книг, пластинок,  мог бы  путешествовать за
границей,  мог  бы менять девочек хоть каждый  месяц, была бы  охота.  Одним
словом, вел  бы безответственную жизнь сибарита. Я мог бы  использовать весь
свой досуг, чтобы читать, развлекаться, думать, может быть, даже заниматься:
я часто мечтал о том, чтобы продолжить образование,  и, в частности, изучать
философию, изучать систематически,  посещая лекции. Но  раз  я был женат, об
этом  и  речи быть не  могло. Однако все мои мечты  казались мне ничтожными,
когда я, приходя домой, играл с моей дочкой и видел ее улыбающуюся мордочку.
Всем честолюбивым планам я предпочитал общество этого маленького существа. Я
говорил себе, что моя жизнь никогда не будет по-настоящему несчастливой, раз
есть  Мари. Я  размышлял над  быстрой  эволюцией наших с Вероникой чувств. Я
объяснял  эти изменения теми причинами,  о которых уже  упоминал, хотя  в то
время еще не  осознавал их со всей  определенностью.  Случались дни, когда я
считал одного себя  кругом  виноватым:  я  был  и  недостаточно  деловит,  и
невероятно  щепетилен,  и  чрезмерно  строг, и не способен  приноровиться  к
современным нормам жизни. Я  жалел Веронику, сокрушался, что  она  встретила
именно меня, что ей так не  повезло.  А в  другие  дни, напротив, я упивался
мыслью, что я один из  немногих  разумных,  трезвых людей в этом сумасшедшем
веке, изъеденном всевозможными неврозами.
     Однажды вечером,  когда я  почему-то больше обычного злился на Ариану и
Шарля, я  сел  писать  о  них  своего  рода  маленькое исследование  в  духе
американских социологов (хотя куда менее наукообразное),  которые подвергают
анализу  ту  или  иную социальную  группу своей  страны. Когда читаешь такие
работы, часто кажется, что эти ученые смотрят на своих соотечественников как
на  папуасов. Я  записал  свои наблюдения  над этой  образцовой  супружеской
парой,  и тут  же оказалось, что, говоря о них, я говорю  и  о Веронике, и о
всем  том,  что  доставляет мне страдание в наших  отношениях.  Короче,  это
неожиданно оказалось  своего рода  сведением  счетов.  Я  писал  страницу за
страницей, не отрываясь, стиснув зубы. Вероника сидела  в  нескольких метрах
от меня, курила и слушала транзистор. Что ты делаешь, -- спросила  она меня.
--  Ты пишешь роман? -- Да что ты, это  всего лишь портрет.  Портрет Арианы.
Помнишь, мы с  тобой говорили об этом несколько  месяцев тому назад? Ты даже
нашла ему  хорошее заглавие: "Амазонка цивилизации  досуга". -- Да, помню. А
почему ты пишешь это именно сегодня? -- Не знаю, так, захотелось.
     Она  отправилась спать,  а  я остался за столом  и  писал до двух часов
ночи.  Поставив точку, я перечитал все подряд и испытал чувство, похожее  на
то,  что  испытывают  школьники, когда им кажется,  что  они удачно написали
домашнее сочинение. Но чувство, пережитое мной, было все же сильнее и другой
природы. Я  сумел точно  определить то,  что  причиняло мне боль, и от этого
боль  уменьшилась. Я  сунул листочки  в  какую-то папку.  На следующий  день
Вероника  даже не вспомнила о моей писанине.  Я тоже. Лишь дня через два она
спросила меня,  закончил  ли  я свой опус.  Его можно прочитать? --  Знаешь,
лучше  не надо,  -- сказал  я, охваченный  паникой. -- Почему?  -- Ты  снова
скажешь,  что  я  ненавижу Ариану,  а  это  неверно.  Ты сочтешь  мою оценку
предвзятой  и несправедливой. --  Какое это имеет  значение? Дай-ка мне  эту
штуку, мне любопытно, что ты можешь наплести про Ариану.
     Хотя  я  предчувствовал,  к  каким  последствиям это может  привести, я
протянул  ей  мои листки.  Она  шепотом прочитала  заглавие: "Дамочка", -- и
искоса метнула  в меня  такой взгляд,  что  я  вздрогнул.  Я сидел  в кресле
недалеко от  нее. Я  раскрыл  книгу, но  не читал, а  исподтишка наблюдал за
Вероникой.   Она    читала,    нахмурив    брови,   лицо    ее    оставалось
напряженно-спокойным. Вот этот текст:
     "Муж нашей Дамочки деловой человек, а может, он крупный служащий, одним
словом, какой-то "руководящий кадр". Примерно четверть его  оклада уходит на
оплату  роскошной  квартиры  в   соответствующем  районе.  Остальные  деньги
расходятся  по  следующим  статьям  (перечисляем  по  нисходящей  в  порядке
важности): приемы, выходы в свет, ведение хозяйства, два автомобиля, туалеты
Дамочки, дети, косметика Дамочки, костюмы мужа, прислуга-испанка, пластинки,
книги.  Дамочка  и  ее  муж  --  незапрограммированные  потребители.  Многое
покупается в кредит. В конце месяца часто трудно свести концы с концами.
     Квартира  обставлена современной  мебелью,  но они мечтают  о подлинной
старинной.  Дамочка  приобрела  две или  три  абстрактные  картины  у своего
кузена,  художника  еще  малоизвестного,  но  которому  предрекают   великое
будущее.  Эстетическое  наслаждение,  которое  они  получают  от  созерцания
картин,  отнюдь не  омрачено мыслью  о  том,  что  это  неразумное помещение
капитала. Когда у мужа выпадает минутка досуга, что  случается весьма редко,
он создает из  проволоки  и  цинковых  пластинок  динамическую  скульптурную
композицию в духе Кальдера.
     На люди  Дамочка появляется только в  выходных туалетах.  В  частности,
вечером она надевает униформу своей  социальной группы,  а именно -- платье,
скопированное с модели знаменитого портного, украшенное бриллиантовой брошью
на  левом плече.  Один муж удостоен  привилегии созерцать ее в "разобранном"
виде -- например, утром,  когда она просыпается: припухшие  веки, лоснящиеся
от ночного  крема щеки, горькие складки у  губ, обвислые груди.  Впрочем, он
радует  супругу примерно тем же  видом, разве что без крема, потому что пока
еще мужчины  крем  широко  не  употребляют. После того  как  муж отбывает на
службу, тайный соглядатай  смог  бы наблюдать  медленную метаморфозу Дамочки
(занимающую  примерно два часа). Потом эта  процедура повторяется  еще раз в
конце  дня, в результате чего вернувшийся с работы муж всякий раз с радостью
и  удивлением  замечает,  что его жена  с  утра  помолодела  лет на десять и
выглядит  не  хуже  тех архетипов  женской красоты,  которые  популяризирует
кинематограф.
     Интимная  жизнь  супругов  протекает  на  редкость  спокойно.  Аппетиты
Дамочки  удовлетворены, конечно, тайно и в разумных пределах, любовником.  С
тех пор  как муж стал еще больше работать, чтобы обеспечить то, что они и их
друзья  называют  "standing", его аппетиты  в этой области резко  падают. Их
образ  жизни  не  благоприятствует  интенсивному  эротизму: они  никогда  не
ложатся  раньше двух часов ночи,  да  к  тому  же он  уже успел устать после
весьма напряженного рабочего дня. Но так  как любовь и радость, которую  она
приносит,  являются  одним  из  основных  пунктов  жизненного  кредо  данной
супружеской пары,  они уделяют  этой проблеме  большое внимание. Дамочка, ее
муж и их друзья говорят о физической стороне любви откровенно, называют вещи
своими  именами,  не  гнушаясь  вульгарных  слов,  как  и  положено  молодым
французам  шестидесятых  годов,  шагающим  в  ногу  с  веком. Такие  вольные
разговоры  предусмотрены  правилами игры или, точнее,  относятся  к  некоему
обряду мимикрии:  необходимо подогнать себя под ту  картину нравов,  которая
изображена  в новых фильмах и описана в романах. Эти фильмы  и романы, таким
образом,  создают  некую   социальную   реальность,  которую  они   призваны
разоблачать; но это фиктивная реальность.
     В  светской жизни  эта пара  участвует весьма активно.  В  конце концов
Дамочке удалось убедить  мужа, и он  в  конце концов с этим согласился,  что
после восьми часов, проведенных в  служебном кабинете, принимать  по вечерам
гостей или ходить  в гости -- необходимая разрядка. Поэтому по приходе домой
ему  надлежит  незамедлительно   принять   душ,  переодеться   и  проглотить
тонизирующую таблетку, чтобы подготовиться  к предстоящему длинному  вечеру.
Что до Дамочки, то она готовится к вечеру с  пяти часов дня. Карусель званых
обедов приводит нашу супружескую пару поочередно к другим супружеским парам,
которые,  в  свою очередь, в какой-то день  пообедают  у Дамочки и  ее мужа.
Программа   увеселений,   сообразующаяся   со    временами    года,   строго
регламентированная,  словно  церемониал  какого-то  двора,  предусматривает,
помимо  званых  обедов,  два ежемесячных  посещения  совместно с двумя-тремя
супружескими парами модного кабаре. Стереотипность званых обедов сказывается
решительно на всем: на меню, сервировке стола, на том, как расставлены цветы
на   скатерти,  на   туалетах   дам  и  застольных  разговорах.  И  все   же
микроскопические  различия,  доступные  лишь многоопытному  глазу,  помогают
сотрапезникам  не  забывать,  у  кого  именно  они  нынче  в  гостях,  и  не
чувствовать  себя чем-то вроде дрессированных лошадей  на цирковой арене. Во
время  вечеров, которые  Дамочка, ее муж и их друзья  проводят в кабаре, они
особенно  четко  видят  себя как бы со стороны, в ролях молодых  супругов "в
духе  времени".  Этот   спектакль  доставляет  им  огромное  удовлетворение:
чувства,  которые  они  изображают,  постепенно  перерождаются  в  подлинные
чувства  или почти  подлинные, и вскоре все эти  пары оказываются  спаянными
общим "чувством товарищества", но некоторое соперничество все же остается, а
также  дух  соревнования;  и тут  снова незначительные различия между  этими
парами  (прежде всего  экономического порядка --  мужья занимают один более,
другой менее блестящее положение) поддерживают в каждой из них иллюзию своей
индивидуальности.  Дамочка,  например,  читает  буржуазные  еженедельники  с
большим рвением и вниманием, чем ее подруги, поэтому она лучше информирована
о том, что происходит в мире книг, кино и театра. В этой компании она слывет
интеллектуалкой.  К тому  же ей  единственной выпала  честь  быть  на "ты" с
администратором  ночного  клуба  в   Сен-Жермен-де-Пре.  Быть   накоротке  с
администратором  клуба, с его  "художественным  руководителем", считается  в
кругу  Дамочки  лестным. А то,  что у  этого  типа морда  сутенера  и  он не
колеблется нарушать уголовный кодекс, не играет никакой роли, даже напротив,
эти отметины неправедной жизни сообщают  ему в  их  глазах живописность, они
придают  его  личности  пикантность  неконформизма  и  авантюризма.  ("Ну  и
мерзавец  наш Фредди!"  -- "Настоящий подонок,  но как  очарователен!" -- "И
знаете, при всем  при том он не лишен сердца, я его просто обожаю".) Так или
иначе,  кто же  откажется  быть на  "ты" с  человеком, чьи фотографии иногда
печатают  в  иллюстрированных журналах и  который,  как говорят, находится в
самых интимных отношениях с одной  принцессой  из  круга завсегдатаев модных
кафе, чьи  любовные  похождения  поражают фантазию средних классов  на  всех
широтах.
     Другая сфера социальной активности Дамочки, которой она отдается каждое
утро,  как только муж уходит на  службу, а дети в школу, это телефон.  Между
десятью утра и полуднем она обзванивает всех своих  подруг, а они звонят ей.
Прежде  всего надо поблагодарить  ту, у  которой они  были  накануне,  потом
посплетничать  насчет этого вечера с каждой  из  приглашенных туда дам. Этот
вид  социальной деятельности  является западным  эквивалентом  "палабра"  [У
негритянских племен  --  собрание,  на  котором они  всем  скопом  обсуждают
всевозможные вопросы] диких племен или, быть может,  неопознанным рудиментом
какого-то  доисторического обряда,  когда пещерные  люди, еще  не  привыкшие
пользоваться только что созданным языком, тренировались, бормоча что попало,
опьяненные  возможностью произносить  членораздельные слова.  Ничто не  дает
Дамочке  такого  острого  ощущения  полнокровной  жизни  и  связи  со  своим
поколением и миром, как  эта утренняя болтовня по телефону. Вместе с тем это
вполне невинное занятие  помогает ей бороться с  одиночеством, ибо, несмотря
на наличие мужа и детей, Дамочка пуще всего боится одиночества.
     В  ряде  газет  есть  рубрики,  где  перечислены  книги,  которые  надо
прочитать,  спектакли,  которые надо  посмотреть,  выставки, на которых надо
побывать. Эти  рубрики  мощно  питают  интеллектуальную  жизнь  Дамочки. Она
покорно следует их указаниям. Она не раз говорила своим подругам, употребляя
американское выражение (она вообще часто употребляет этот незаконнорожденный
жаргончик,  который один  ученый профессор  окрестил "франглийский",  тщетно
надеясь тем самым  убить его  в колыбели): "Вы еще  не видели  этого фильма?
Бегите скорее, это  must!" Всецело, даже с какой-то яростью отдаться  каждой
"новой  волне"  --  ее  золотое  правило. Этому правилу  сравнительно  легко
следовать. И Дамочка явно предпочитает  доверять оценкам печати,  чем своему
непосредственному  ощущению  или суждению,  которое,  однако,  существует  и
бывает верным. Вот  маленький пример  тому. Десять лет назад Дамочка  высоко
ценила -- или ей казалось, что ценила, -- Альбера Камю. А теперь она от него
отказалась,  потому   что   одна  из  газет,  чьи  установки  она  принимает
безоговорочно, опубликовала "уточняющую"  статью,  весьма мало  лестную  для
писателя. Дамочка тут же учуяла, что Камю перестал быть великим писателем  в
глазах всех, за исключением разве что скаутов, и она трижды, если не больше,
отрекалась от  него. Зато  она стала  превозносить до небес  Жана Женэ, хотя
втайне  испытывает (тут  она ничего не может с собой  поделать) отвращение к
самим темам его произведений.
     Словарный запас Дамочки постоянно  пополняется теми готовыми словесными
клише,   которые   порождает  калейдоскоп   событий:   "я  отношусь  к  себе
самокритично", "функциональные декорации", "операция  "Отпуск", "он вышел на
финиш".  Любит  она  также и словечки  театрального  жаргона:  "это  большая
накладка", "здесь  нужна чистая перемена", "он такое отлудил!". Два ее самых
любимых эпитета,  конечно,  "забавный"  и "сумасшедший". Кроме  того, у  нее
нынешняя манерка придавать всем своим утверждениям вопросительную интонацию,
прибавляя к ним слова "разве нет?", употребляемые в  смысле "не правда ли?":
"Это хорошо, разве нет?"
     Во время званого  обеда, когда Дамочка овладевает беседой и говорит без
умолку,  увы,   несколько  дольше,  чем  хотелось  бы,  с  апломбом  изрекая
всевозможные  общие места, муж бросает иногда на нее косой взгляд, и  взгляд
этот  странным  образом  совершенно  лишен  нежности.  Лицо  мужа  при  этом
застывает,  становится каменным. Так проходит  несколько  секунд.  Потом это
напряженное  жесткое выражение вдруг разом спадает --  словно  он смиряется,
сдается, и он нервным жестом подносит бокал к губам. В таких случаях он пьет
немного больше обычного.
     Хотя Дамочка хорошо обеспечена  и живет  привилегированной  жизнью, она
полна обид. Одним словом, Дамочка  неудовлетворена и  явно дает это  понять,
хотя никогда не формулирует этого в словах.  Прежде всего потому, что каждый
день все больше удаляет ее от того славного  времени, когда ей было 20 лет и
мир, казалось, существовал только  для  нее. Беда, если  твои  молодые  годы
прошли  в  таком обществе и в такую  эпоху,  которые  обожествили молодость.
Впрочем, в этом пункте муж  разделяет тревогу и тайные страдания  жены. Быть
может, он страдает даже больше ее, потому  что, если Дамочке еще не  дашь ее
возраста и она  в свои  тридцать  с лишним лет сохранила  известную  грацию,
привлекательность мужа ушла безвозвратно. Служба, заботы о карьере, чересчур
обильная  пища, слишком  короткие ночи --  все  это изменило его: волосы  на
висках заметно поредели, на лбу появились залысины, подбородок отяжелел, шея
раздалась, а вся фигура излишне  уплотнилась. Короче, он  быстро и  нехорошо
стареет, сознает это и  страдает.  А  ведь  когда-то он был сияющим  юношей,
этаким  принцем,  властвовавшим  над всеми  сердцами. Теперь  уже  никто  не
провожает  его восхищенным взглядом, и он не  властвует ни над женой, ни над
детьми -- вот разве что над своей секретаршей.
     Есть  и  другой  источник  неудовлетворенности,  но  он  мучает  больше
Дамочку,  а  муж готов с этим смириться.  Оба  они  понимают,  что, какие бы
усилия  они  ни  делали, до вершины  пирамиды  им не  добраться.  Социальной
пирамиды. Быть на "ты" с администратором модного ночного клуба -- это все же
ж