рекрасно это вижу. Хорошо, не будем больше об этом говорить.
Я хотела сказать только одно: я желаю себе, я желаю нам  другой жизни, чем у
вас или у нас. Ты согласен?
     -- Ну, конечно, дорогая, согласен.
     -- И ты об этом всерьез позаботишься? Как только мы вернемся в Париж?
     -- Да...
     --  Нам  надо прежде всего  как-то мило устроиться, организовать  такой
интерьер,  который  нам нравился  бы.  Это  очень  важно.  И квартирку  надо
подыскать очень быстро, да, дорогой?
     -- Какая ты нетерпеливая, -- говорит он и целует ее. Он бережно берет в
ладони это красивое встревоженное лицо и влюбленно на него смотрит.
     --  Надо  быть нетерпеливой, Жиль. Время летит так быстро... И  знаешь,
нам дана только одна жизнь.
     Вдалеке, там, где  дорога углубляется в лес,  уже давным-давно скрылись
из виду велосипедисты.
     Вернувшись в Париж,  мы  прожили несколько  дней у ее  родителей, ровно
столько, сколько надо было, чтобы найти квартирку "нашей мечты".
     Это  оказалось совсем  нелегким делом. Что до меня, то я был бы доволен
любым  жильем, лишь бы жить  там  с ней. Тогда (да,  впрочем, и  теперь) моя
потребность в комфорте  (не  говоря уже  о роскоши)  была невелика. Меня  не
волновали такого рода вещи. Меня волновали лица, голоса, присутствие тех или
иных людей,  "нравственный климат", пейзажи,  споры, произведения искусства,
какая-то неожиданная страница  в книге. Но  я  был  решительно равнодушен  к
обивочным тканям  или керамическим плиткам для  ванной.  Я знаю, это большой
пробел.  Ванная комната  тоже может  быть произведением  искусства, но  я не
хотел  вкалывать  лишние  десять  часов  в неделю,  чтобы  приобрести  самую
новомодную ванную. Два последних  года  до  женитьбы я  жил  в  комнате  для
прислуги,  наверно безобразной, нимало не пытаясь хоть немножко ее украсить,
как  делали  большинство   моих   товарищей   по  факультету,   умелость   и
изобретательность  которых  по  этой  части   вызывали  мое  изумление.  Они
переклеивали  обои, перекрашивали двери и окна, все лакировали и полировали.
Они  часами  шуровали  на  толкучках  и   в  лавках,  где  продается  всякая
металлическая рухлядь, в поисках чего-нибудь  забавного, чем можно  было  бы
украсить свою берлогу. Я -- нет. Увы, но тут уж  ничего не  попишешь -- я не
родился с душой  художника-декоратора. В этом отношении  я был,  несомненно,
явлением  уникальным,  потому что  большинство мальчишек моего  возраста, во
всяком  случае, все те, кого  я  знал,  придавали огромное значение внешнему
виду -- тому, что они называли "оправой" своей жизни. Это относилось также и
к одежде.  (Свою  полную  некомпетентность по  этой части  я уже имел случай
отметить.)  Когда я  слушал их разговоры об  убранстве холостой квартирки --
предмете их мечты, меня охватывал ужас. Они знали точный оттенок цвета своих
будущих занавесок, стиль мебели, форму ламп... Так и подмывало  их спросить,
не собираются ли они поставить себе швейную машину.  И  не то чтобы они были
женоподобны или глупы, они были, как говорится, продуктами своего времени  и
одержимо воплощали его мании.
     Итак,  мы  с  Вероникой занялись  поисками  квартиры. Вернее,  поисками
занялась Вероника, а я сопровождал ее, когда бывал свободен, поскольку я тем
временем снова приступил к  работе.  Агентства, в которые мы обращались,  по
мнению Вероники, всегда предлагали "нечто  непотребное".  Квартирки, которые
мы смотрели, все без исключения  были действительно очень уродливые и к тому
же расположены, как  правило, в малоприятных районах или в  скверных  домах.
Повторяю еще раз, что до меня, то поначалу я был готов  на любой вариант, но
отвращение  Вероники  в  конце  концов  заразило  и  меня.  От  старомодного
доходного дома, где  проживают  всякие там мелкие буржуа, Вероника впадала в
настоящий транс. "Никогда, никогда я здесь не смогу жить!"  Выбор района был
тоже очень важен. Естественно,  и  тут у  нее были самые жесткие требования.
Речь  могла  идти  только  о 5, 6, 7-м районах, да  и то об определенной  их
части. Весь остальной Париж решительно исключался. Но  не менее естественным
было и  то,  что  квартирные агентства, в которые  мы обращались, никогда не
посылали нас на эти благословенные улицы. Никогда. Они настойчиво направляли
нас за пределы  рая --  то на улицу Монж,  то в  Денфер-Рошеро, то в  унылую
пустошь  вблизи  Военной  академии.  Вероника стонала:  "Нет, Жиль,  в  этом
квартале  мне будет казаться, что  я  в ссылке, -- от всего далеко, паршивый
транспорт, удручающе уродливо и действует на психику. Здесь у меня через две
недели начнется нервная депрессия". В  качестве довода  она приводила  также
престижные соображения: "Улица Мутон-Дюверне -- ничего себе адресочек!  Нет!
Ни  за   что  на   свете!"  "Шикарными"  адресами  она  считала,   например,
Университетскую  улицу,  улицу  Сен-Доменик,  улицу  Гренель.   Но  об  этих
вожделенных улицах агентства, казалось, и слыхом не слыхали.
     Легкие тени, пробежавшие между нами в Венеции, были лишь предвестниками
дальнейшего. В Париже до  меня дошла труднопереносимая истина, становившаяся
с каждым днем все очевидней. Ее можно было выразить одной  фразой:  Вероника
меня любила, это верно, но  не настолько, чтобы пойти на какие-либо лишения.
Ну а я,  я мог бы с  ней  жить где угодно.  Любовь -- в  этом  я  уверен  --
чувство, которое не нуждается ни в чем, кроме самого объекта любви, чувство,
которое  питается самим  собой,  своей неисчерпаемой  сутью.  Что же это  за
любовь,  если она не замыкается на объекте любви?  Только  на нем!  Перепады
настроения  Вероники,  ее  неудовлетворенность, жажда  роскоши,  потребность
"быть на уровне"  --  все  это сказывалось  не  менее  губительно  на  наших
отношениях, чем, к примеру, измена. Меня все время не покидало ощущение, что
я нахожусь словно  под дулом нацеленного на меня упрека, хотя он никогда еще
не был высказан. Упрека в несостоятельности. Я,  как выяснилось, не способен
обеспечить  жену  той "оправой" жизни, без  которой современной молодой паре
нет спасения. Итак, я несостоятелен, беспомощен и бог знает  что еще, причем
все только отрицательное. Вероника, наверно, не отдавала себе отчета  в том,
что она меня постоянно упрекает. Зато я полностью отдавал себе в этом отчет.
     Изо дня в день тянулся один и  гот же унылый разговор о  том, что бы мы
могли  сделать, если бы  у нас было побольше денег.  "Если бы у нас было три
миллиона!  Всего три  миллиона, Жиль.  Это  же  по  нынешним  временам сущие
пустяки.  Что бы нам придумать, чтобы заработать эти три миллиона? Не играть
же нам  на бегах,  как всякие там подонки". Она все возилась с этой  мыслью,
никак не могла от нее отказаться, словно упрямый ребенок. От этих разговоров
мне  иногда  хотелось  сигануть  с моста  в  реку. Или  напиться  до  потери
сознания.  Или рвануть куда-нибудь подальше, в какую-нибудь чертову пустыню,
где никто не ноет, что нету трех миллионов на покупку квартиры.
     Когда Вероника строила планы на  будущее, она всегда употребляла слова,
связанные  либо с  покупками  ("Мы отхватим...",  "У нас будет..."), либо  с
развлечениями:  гости,  рестораны,  каникулы,  путешествия.  Временами   мне
казалось, что в Веронике сидит какой-то чудовищный невидимый спрут,  который
мириадами своих  присосков стремится перекачать  в  себя всю  материальность
мира.  Ее   вожделения  были  одновременно   и   необъятны,  и  ограниченны,
ограниченны  потому,  что  достаточно  иметь  нужную  сумму денег,  чтобы их
удовлетворить (во всяком случае, в первый период нашей совместной жизни -- в
дальнейшем  требования Вероники  заметно  усложнились).  И я  не  переставал
удивляться тому, что счастье  ей мог бы  обеспечить текущий  счет в банке. Я
как-то сказал, чтобы ее успокоить: "Через несколько лет у нас все это будет,
я тебе обещаю". -- "Через несколько лет? Когда мы будем на пенсии? Когда  мы
будем в возрасте наших родителей? Мне  это  не нужно, Жиль. После сорока лет
мне  вообще ничего  не будет нужно. Да  к тому же  до  этого времени на  нас
сбросят бомбу. Нам надо иметь  все сейчас, сейчас, пока мы молоды".  Ей и  в
голову не приходило, что  именно  наша молодость и могла нам  все  заменить,
наши  лица еще не изрезали морщины, наше  тело было еще сильным,  наш ум еще
жадным. У  нас была бы  и  наша любовь,  если  бы  Вероника этого хотела. Но
вместо того, чтобы наслаждаться тем, что тогда у нас было, радоваться нашему
реальному бытию,  она мечтала  о  вещах, которые  нам,  по ее представлению,
полагалось иметь.
     А  частые  встречи с  Шарлем и  Арианой Дагне еще усложняли  и без того
сложную ситуацию.  Ариана была  старше  Вероники  года на  четыре  и  всегда
выступала  для нее  в роли  эдакой многоопытной  учительницы жизни.  Шарль и
Ариана  зарабатывали значительно больше нас и положение в  обществе занимали
более высокое, нежели мы, если вообще можно принимать всерьез это иллюзорное
различие. Но  Вероника принимала  его  всерьез.  Конечно,  если  смотреть  с
Сириуса или даже с меньшей  дистанции, то обе молодые  пары, и мы, и  они, и
Дагне, и Феррюсы, сливались  в общем  ничтожестве. Но  с высоты в один  метр
восемьдесят кое-какие различия все же были видны. Я их раскусил еще до того,
как  с ними познакомился. Я по восторгам  Вероники учуял, что это за  птицы.
Душа у меня к ним не лежала.  Два года тому назад я  бы наотрез  отказался с
ними  встречаться, но  после женитьбы  я  заставлял себя быть более  гибким,
принял  решение  преодолеть свою необщительность. И я примирился с  Шарлем и
Арианой  (да и не  только с ними) как с неизбежным злом, к которому, однако,
можно приноровиться, а если проявить максимум доброй воли, то даже перестать
на них раздражаться. Впрочем, я  преувеличиваю, они  вовсе не были такими уж
невыносимыми.   Ариана  работала  в   крупной  рекламной  конторе  и   ловко
управлялась   с   planning,   brainstorming,   testing,   motivation   study
[Планирование, "мозговая атака", тесты, изучение спроса  (англ.)]  и прочими
современными методиками. Сферой же его деятельности были импорт  и  экспорт.
Зарплата  Шарля и зарплата  Арианы, сложенные вместе,  обеспечивали им такой
"standing" [Уровень жизни (англ.)] ( по выражению Вероники),  по сравнению с
которым наш  казался удручающе жалким.  У  них была квартира в одном из этих
новых  зданий  типа "люкс" или "полулюкс", заселенных, видимо, исключительно
"молодыми  административными  кадрами".  У  них  был весь набор самоновейшей
домашней  техники  и всякие  там специальные штучки-дрючки: стереофонический
суперпроигрыватель,  гарантирующий   абсолютную  точность  звукопередачи,  с
четырьмя  или  пятью (не меньше)  выносными  динамиками,  магнитофон,  чтобы
записывать  себя  (и оставить  благодарному  потомству  образцы  разговоров,
которые  вели  во времена де  Голля молодые просвещенные французы), а мебель
была обита каким-то особым нейлоновым плюшем на водостойкой основе (а может,
я что-то путаю). Стоит у них и какой-то  стеклянный предмет, внутри которого
с  разной  скоростью  в зависимости  от  интенсивности  освещения  вращаются
крошечные металлические крылышки (как называется эта вещь, я не знаю и знать
не желаю). Конечно, у Шарля и Арианы было у каждого по машине, и всякий раз,
когда мы вместе обедали, мы имели удовольствие слушать все тот же припев про
заторы транспорта  на парижских улицах и невозможность в этих  условиях быть
точным и пунктуальным, про  каждодневные конфликты с автоинспекторами (но, к
счастью, у них есть друг  в министерстве  внутренних  дел, который их всегда
выручает),  про  неизбежные  вмятины  и  царапины  в   момент  торможения  у
светофоров и про  нервотрепку, с которой все это связано. Этот осточертевший
мне  припев, которого  я  всегда с  ужасом  ожидал, зная,  что он неизбежен,
Вероника слушала с упоением,  словно это была волшебная  ария.  Великий гимн
автомобилистов... Вероника,  к слову  сказать,  прекрасно  знала  все  марки
машин, их  сравнительные достоинства,  их технические  характеристики. Я так
часто  слышал,  как она  с горькой  тоской говорила о  "мазерати", "ягуаре",
"астон-мартине", что просто не могу глядеть на эти машины, вернее, не мог бы
глядеть, если бы отличал их одну от другой, но, слава богу, мне это не дано,
настолько  велико  и неодолимо мое  к ним  отвращение: ко  всем  машинам без
различия расы, возраста и пола я отношусь с одинаковой ненавистью. И я готов
так  же возненавидеть  их владельцев или,  вернее  (поскольку у  всех, в том
числе  у  меня,  есть  машина), тех  людей, для которых важно  иметь  именно
"мазерати" и ничто  другое. Но ненависть утомительна,  поэтому легче считать
всех этих типов просто недолюдками.
     Шарль и Ариана оказали сильное влияние на мою жизнь, даже не подозревая
об этом.  Я говорю "даже не подозревая", но это не совсем точно. Хотя Ариана
всецело  занята  собой,  она  все  же  отдавала   себе  отчет   в  том,  что
стереофонический  плюш  и  прочие  чудеса  разили  Веронику  наповал  и  что
сравнение  их  "позолоченной"   жизни  с  нашей  возбуждало  в  ней  чувство
постоянной   неудовлетворенности.  Я  не  думаю,  чтобы   Ариана  была,  что
называется, "злодейкой", во всяком случае, она была  не злее доброй половины
всех  тех,  кого я знал.  Но постоянная зависть,  которую  испытывала к  ней
Вероника, все же доставляла ей тайную радость.  А  кроме того, она не любила
меня, и это было только справедливо: я тоже ее не любил. Несмотря на все мои
ухищрения преодолеть свою  антипатию к ней, скрыть это чувство,  оно  все же
время от времени в чем-то прорывалось.  С  первой же нашей встречи, с первой
же  минуты, с первого взгляда  я  увидел Ариану  как  облупленную, и она это
знала.  Она чувствовала, что  я увидел  всю ее  фальшь,  весь ее "псевдеж" и
беспощадно осудил  ее раз и  навсегда.  Обычно она  всем  втирала очки -- во
всяком  случае, почти  всем,  потому что  мало кому  дано  судить трезво,  и
большинство людей, кто по лености ума, кто  по легкомыслию, кто по глупости,
доверяется  поверхностному  впечатлению.  Но  меня-то  она  не провела. Ради
Вероники и Шарля мы с  ней прилежно  играли порученные  нам партии  в  нашем
квартете  и  изо  всех  сил  поддерживали  фикцию  дружеских  отношений.  Но
подспудно не затихала война. Я постоянно ждал от нее любого подвоха. Чертова
Ариана!..  Ее мужа  я  тоже  в первую же минуту раскусил. Но его фальшивость
была другого рода. Как  и  Ариана, Шарль  носил  маску  из папье-маше,  но в
отличие от Арианы  Шарль  чувствовал себя в ней  неуютно,  она не приросла к
нему,  не  стала  его  плотью. Наш  милый Шарль был создан  для незатейливой
жизни, любил перекинуться в картишки или посидеть  с удочкой на  бережку,  а
его втиснули  в  мундир "молодого  административного  кадра", который должен
быть  деятелен,  организован,  в курсе  всего, четок,  точен  и  ни в чем не
отставать  от людей. Этот  мундир  здорово жал  ему в подмышках, но он  и не
помышлял его скинуть. Дисциплина. Служба, служба. При таком фельдфебеле, как
его жена, черта с два нарушишь устав!
     В конце концов мы  поселились  в  трехкомнатной меблированной  квартире
неподалеку от  площади  Мобер.  Точнее  было бы  сказать: в конце  концов мы
покорились необходимости поселиться... Поиски просто довели нас до ручки. Мы
оказались  крайне переборчивы.  Квартира, на  которой  мы остановились, была
далеко не самая приятная из всех, что мы успели посмотреть за то время. Хотя
она  находилась   на   пятом  этаже  (конечно,  без   лифта),  комнаты  были
мрачноватые,  потому  что  окна   выходили  в   узкий  темный   двор.  Итак,
необходимость взбираться на пятый  этаж  не компенсировалась избытком света.
Особенно противной была кухня, маленькая, тесная, ни одного прямого  угла, с
крошечным оконцем, выходящим  на лестницу  черного хода, -- вонючий колодец,
где собирались  все запахи  дома. (Сотрудница  агентства, которая показывала
нам ту квартиру, сказала: "А вот и кухня, она забавная". Почему забавная? Ну
и жаргончик  у  этих  теток из агентств по найму жилплощади!..  Они  умеют с
помощью модных словечек всучить всякую дрянь... Это же надо -- "забавная"!)
     Мы  перевезли сундуки и  чемоданы  и начали  устраиваться. Мы старались
разговаривать  друг с другом, быть оживленными... "Вот  мы  и дома, наконец.
Можно бы и раньше, да, дорогая? Придется все перекрасить. Вот увидишь, после
ремонта здесь будет куда веселее". Когда мы кончили возиться,  почти кончили
(все вынули из чемоданов и разложили по полкам), Вероника присела на кровать
в спальне. Она стала  теперь  уже очень грузной, лицо у  нее  было  желтое и
усталое, выглядела  она лет на тридцать. Я  сел рядом с ней. Я же, наоборот,
сильно похудел  за последнее время, пиджак болтался на мне как на вешалке, я
почему-то стал сутулиться и  выглядел  тоже не блестяще. Мы смотрели на свое
непрезентабельное  отражение в зеркальной дверце шкафа  из  светлого дерева,
стоявшего напротив. Медленным скользящим взглядом Вероника охватила  сидящую
на  кровати  пару и все,  что  ее окружало, и  вдруг заплакала. Она  плакала
долго, беззвучно, и плечи ее ритмично вздрагивали от прерывистых  вздохов. Я
обнял  ее.  Я был  удручен и полон сочувствия  и  нежности. Я  сам готов был
заплакать. Я знал, почему она плачет. Наверное,  потому, что мы были бедны и
неустроенны. Потому, что все вокруг было уродливым и решительно непохожим на
то, о чем она мечтала. Но еще и потому, что чудо нашей юности исчезло в этом
зеркале  у  нас на  глазах. Мы уже не были мальчишкой и  девчонкой. Мы  были
ответственными людьми, мужчиной и  женщиной, у которых скоро будет ребенок и
которым в нашем жестоком мире придется вести отчаянную борьбу, чтобы выжить.
Смутное чувство, что мы не принадлежим больше к божественной породе молодых,
охватившее  нас  во  время  велосипедной прогулки с  друзьями  Жанины, вдруг
материализовалось в этом отражении.

     Последующие дни я посвятил все свободное время оборудованию квартиры. Я
перекрасил кухню, переклеил обои в спальне, сколотил полки. Оказалось, что я
не такой  уж безрукий. Вероника мне помогала,  сколько могла, -- чувствовала
она себя  довольно скверно. По  сравнению с днями поисков  квартиры это  был
скорее  хороший  период  нашей жизни,  нам казалось,  что  мы что-то  вместе
строим, и это нас  связывало. Я даже  вновь начал надеяться, что  еще не все
потеряно, что  мы сможем  быть  счастливы.  Вероника была  как  будто  более
оживленна, более весела. Сегодня,  оценивая все  это с  дистанции времени, я
думаю... боюсь быть к ней  несправедливым, зря ее оговаривать... я думаю,  в
то время  она играла  очередную  роль -- роль  молодой мужественной и ловкой
женщины,   под  стать  той,  чьи  фотографии  украшают  обложки  проспектов,
рекламирующих  обои  и  декоративные ткани: мосье и мадам,  молодые, свежие,
прелестные,  с  таким  увлечением заняты  витьем  своего гнезда. Мадам умело
разматывает  рулон  обоев.  Быть  может,  Вероника разыгрывала  эту  сценку.
Возможно,  но  точно не знаю,  боюсь  ее  зря обвинить. К  чему  эти  вечные
подозрения, которые разъедают  все на свете,  пережигают  все дотла? В  этом
повинен  нынешний век, он занес в чувствительные сердца семена подозрения --
я имею в виду  нашу  цивилизацию, такую  лицемерную,  такую  эрзацную, такую
продажную.  Она  всех  заразила...  Итак,  период  устройства  был  довольно
приятным, ибо тогда мы жили иллюзией, что  являемся друг для друга всем, что
один для другого  -- конечная цель. В последние недели Перед рождением нашей
дочки Вероника так подурнела, что у меня даже не возникало мысли о близости,
но  я  понимал, что она  во мне  нуждается,  и был  преисполнен  нежности  и
заботливости.
     Несмотря  на  ряд  усовершенствований,  которые  мы  произвели  в нашей
квартире, нам там не было хорошо: мы оказались в  кольце ненавистных соседей
с их шумной, мерзопакостной жизнью. Если взирать на мир и