.  (Снова создается впечатление, что она произносит защитительную
речь.)  Как  только  они  начинают  самостоятельно  выходить  из  дома,  они
отрываются  от нас, у них появляется свое  общество, и все кончено, домой их
не заманишь.  Поэтому, в  конце концов...  Но  я  понимаю, у  тебя  это  все
по-другому.  Ты  прирожденный  отец,  Жиль... Нет, я не  шучу,  это  правда.
Признайся, пока Мари будет с тобой, ты будешь счастлив?
     Он не отвечает.
     -- Знаешь, --  говорит  он,  --  когда я тебя спросил, жалеешь  ли ты о
чем-нибудь,  я вовсе не  собирался тебя  ни  в чем переубеждать,  просто мне
любопытно было знать,  что ты думаешь, что ты чувствуешь. Мы просто болтаем,
и все. Вполне доверительно, я надеюсь?
     -- Конечно, Жиль, я всегда любила с тобой говорить.
     Он глядит на нее с нежностью. Он улыбается, качает головой.
     -- Нет, не всегда. Тебе часто случалось со мной скучать. Я тебе  что-то
рассказывал,  а ты едва слушала. Ты  думала о другом.  Ты была далека, очень
далека.
     -- Ну, например, когда, я не помню?..
     -- Нет,  так  бывало.  И  даже в самом начале.  Даже  в Венеции. Бывали
моменты,  в  ресторане,  да  и  не  только  в ресторане, когда ты  полностью
отсутствовала. Признайся... Ты уже  тогда подозревала, что совершила ошибку,
ведь верно? Что тебе не стоило выходить за меня замуж?
     Он  говорил безо  всякого  ожесточения, скорее мягко.  И  точно  так же
(словно они соревнуются в  обходительности, в бережности по отношению друг к
другу), точно так же она отвечает, глядя ему прямо в глаза:
     -- Да, верно, с первых  же дней я поняла,  что мы  не созданы друг  для
друга.
     -- Мы никогда  не говорили о нашем  путешествии в  Венецию. Но ты  была
очень разочарована, правда? В частности, убожеством гостиницы. Да?
     -- Я, наверно, много  раз  тебя  ранила?  Тем, что  не  скрывала своего
разочарования?
     -- Нет,  не ранила, скорее печалила.  Знаешь, когда  любишь, невыносимо
чувствовать, что  любимый человек считает тебя  недостаточно привлекательным
или еще чего-нибудь в этом роде. Что  ты не  на высоте ни в социальном, ни в
финансовом  отношении. Что любимый человек  чуть ли  не презирает тебя.  Нет
ничего  более горького, ничто  не  вызывает большей депрессии, ничто так  не
разрушает тебя. Да,  это  то слово.  И тебя  охватывает  страх,  потому  что
понимаешь, что любовь немыслима без уважения...
     -- Я тебя действительно заставила страдать?
     -- Да, -- говорит он, улыбаясь. -- Очень.
     -- Прости меня.
     -- О! Все это уже прошло. А потом я ведь тоже не без греха.
     -- И все же, несмотря ни на что, мы  иногда бывали очень счастливы. Вот
в Венеции, скажем. Помни об этом.
     -- Да, мы были счастливы, это правда. Я рад, что ты тоже это помнишь.
     Он  встает, подходит  к ней  и  кончиками пальцев гладит  ей  щеку. Она
хватает  его руку  и  стискивает ее в  своих  ладонях. Так они  застывают на
две-три секунды. Потом он легонько высвобождает руку.
     Она тоже встает и,  перейдя на деловой  тон, спрашивает, в котором часу
им надлежит завтра явиться в  суд.  Затем натягивает  перчатки. Он выходит с
ней в переднюю и подает ей пальто.
     На  мгновение  она  задерживается  у фотографии дочки. Фотография стоит
рядом с декоративным сколком кварца.
     -- Он твой, -- говорит Жиль. --  Когда  ты  устроишься  в  новом  доме,
возьмешь его...
     -- Ты  считаешь? -- говорит она как-то  вяло. -- Ты  не хочешь оставить
его у себя?
     -- Он твой, -- повторяет Жиль. -- Я хочу, чтобы ты взяла его на память.
     -- Хорошо... Спасибо.
     Они целуются.  Потом Жиль отворяет дверь.  Они  говорят друг другу: "До
завтра",  и  Вероника  начинает  спускаться  по лестнице, держась  рукой  за
перила. Вдруг  он говорит  глухим голосом: "Вероника!" Она останавливается и
запрокидывает голову. Она быстро  поднимается к  нему.  Они  стискивают друг
друга  в объятиях. Он говорит: "Я  надеюсь,  ты будешь очень счастлива".  Он
напряженно смотрит на нее, словно хочет  навсегда удержать в памяти ее лицо.
Он целует  ее  в  щеки,  в  губы. Она  высвобождается,  отстраняет его.  Она
спускается по лестнице, не оборачиваясь, чуть быстрее, чем в первый раз.

     Не знаю уж, какому импульсу  я  подчинился,  когда вернул ее, чтобы еще
раз  поцеловать. Видимо, в  первую  очередь той панике,  которая  овладевает
нами,  когда у  нас  навсегда отнимают любимую вещь или близкое существо. Мы
прожили вместе почти пять лет, и вот она  ушла. Вечером, вернувшись домой, я
уже не застану ее дома, я никогда не буду больше просыпаться рядом с ней, ее
лицо не будет больше  лежать на моем плече. Я поддался  рефлексу страха... А
еще,  как  бы  это  сказать?.. Когда  я глядел,  как она спускается  вниз по
ступенькам лестницы в пальто цвета ржавчины, так ладно на ней сидящем, одной
рукой в лайковой перчатке скользя по перилам, а в другой держа дорогую сумку
из  крокодиловой  кожи,  меня вдруг пронзила мучительная  жалость  к ней. Не
впервые Вероника  вызывала у меня это чувство, внешне, казалось бы, так мало
оправданное: ведь  она  была и красива,  и  избалованна, и в перспективе  ее
ожидала "блестящая жизнь", как раз такая, о которой она всегда мечтала.  Она
отнюдь не должна была вызывать сострадание. И потом ведь по отношению ко мне
она тоже вела себя небезупречно. Часто проявляла жестокость и пренебрежение,
никогда  меня не щадила. И все же я  был  полон жалости к  ней. Она сказала:
"Жизнь  коротка,  я  все хочу  получить сейчас".  Это крик сердца тех,  кому
нечего дать... Она была катастрофически бедна и останется такой и во дворцах
Венеции и в виллах на  Лазурном берегу. Ведь  она  ничем не обладала,  кроме
красивого  лица,  красивого голоса, красивых манер. Но она  ошибалась: жизнь
удивительно долгая,  потому что так  быстро  начинаешь и никогда не кончаешь
стареть, потому что когда-нибудь тебе стукнет  сорок,  пятьдесят, шестьдесят
лет --  возраст,  к  которому Вероника заранее питала отвращение. Я  не знал
человека, за  которого  она  собиралась  выйти замуж.  Быть  может,  он  был
прекрасный человек, и умный, и добрый,  и верный, может быть, он останется с
ней до конца жизни и она  всегда будет чувствовать себя любимой и избранной.
Но то немногое,  что  я  слышал  о  нем  от  общих знакомых, вселяло в  меня
сомнение.  Мне рассказывали, например, что  он  не  только завсегдатай  того
ночного клуба,  куда  мы иногда  ходили  с  Вероникой и нашими друзьями,  он
просто "толчется там каждый божий день". А ведь этот клуб вряд ли  то место,
где "каждый  божий  день" находят  себе прибежище  ум и  доброта.  Во всяком
случае,  по  моему  разумению...  Этого  человека  видели также в  различных
увеселительных  заведениях  на  побережье,  в  обществе  сезонно-модных дам:
манекенщиц,   которым  создают  рекламу,  кинозвезд  средней  величины   или
наследниц громких состояний, короче,  того сорта "сенсационок" (по выражению
моей  приходящей  прислуги), которыми  интересуются вечерние  газеты. Вблизи
всегда  случался  фотограф, в  объектив  которого этот тип  щерил  все  свои
тридцать   два   зуба.   Одним   словом,   он   представлялся   мне   этакой
марионеткой-жуиром, напрочь  лишенным человечности  от  той  сладкой  жизни,
которую  выделяет   наша   эпоха,  наподобие  железы   внутренней  секреции,
выделяющей свои гормоны. Но я  мог  и  ошибаться. Тем не менее известно, что
таким людям, которым все дано (поскольку все перипетии их жизни излагаются в
светской хронике эпизод за эпизодом --  вот  поистине  роман-фельетон  наших
дней!), так вот,  известно, что таким людям быстро все приедается  и что они
охотно  меняют  места жительства,  развлечения  и женщин. Я представил  себе
Веронику  лет  через  десять  или  пятнадцать,  Веронику,  отвергнутую  этим
баловнем  судьбы,  но  отвергнутую  с  соблюдением  всех  законов,  то  есть
получившую  (если  она догадалась обратиться за помощью  к ловкому адвокату)
солидные отступные  и хорошую пенсию и поселившуюся на авеню Фош или в вилле
на берегу Средиземного моря, подобно вышедшей в тираж содержанке, которая за
несколько лет усердной службы успела "сколотить себе изрядный капиталец".  Я
представил  себе  распорядок  жизни этой  вот  Вероники:  она  будет держать
прислугу-испанку, как у всех, если только в этом апокалипсическом будущем не
придется  искать  домашних  работниц  где-нибудь в  глубине Лапландии или  в
последних,  чудом  уцелевших  резервациях  индейцев  племени  хибаро. С этой
прислугой, наглой и требовательной, у нее будет тысяча проблем: трудно  жить
в наше время одинокой женщине... Вероника продолжала бы "принимать у себя" и
"бывать  на  людях",  но  на  уровне  явно  более  низком,  чем  ее  прежний
"standing". (Подобно философам, которые не могут обойтись без  специфических
терминов при исследовании тех или иных вопросов, и я при рассмотрении данной
темы не могу не пользоваться  определенными выражениями и оборотами.)  Итак,
она  будет вести примерно ту же жизнь, но  на уровне куда более низком, ибо,
перестав быть  супругой миллионера (и утратив  связанные с этим привилегии),
она автоматически вылетит из обоймы. Ее станут меньше приглашать, да и  то в
дома, далеко  не  столь  шикарные. И начнется  такой ужасный упадок, что  по
сравнению с ним хронический алкоголизм с приступами белой  горячки покажется
сущим пустяком. Но точно так же, как бывшие  содержанки  утешаются  плюшевым
уютом и радостями  изысканной  кухни,  Вероника  тоже найдет утешение в этих
усладах или им  подобных, например, в  казино (она всегда играла с  азартом)
или в обществе красивых, не знающих  устали молодых людей, что тоже вполне в
духе стареющих  содержанок. Вся  ее  отчаянная  доблесть была  бы брошена на
беспощадную  борьбу   за  сохранение  всеми  доступными  способами  (как-то:
пластическая  хирургия,  гимнастические упражнения  и  всевозможные массажи)
своей   "физической"  формы.  Она   начнет  скучать.   Ее   станут   терзать
неосуществимые  желания,  назойливые  видения  прошлого.   Она  вечно  будет
чувствовать себя неудовлетворенной и все более и более одинокой. А ведь  все
это было  бы еще лучшим  вариантом; в этом  случае  Веронике не надо было бы
зарабатывать на кусок хлеба.  Глядя, как  она спускалась по лестнице  нашего
дома, молодая  и нарядная, в пальто  цвета  осенних листьев и  с  сумкой  от
"Гермеса"  в  полном соответствии  с архетипом  элегантной молодой дамы,  я,
словно в двойной экспозиции, видел вместе  с  тем и будущую  Веронику, видел
как  привидение, как  эктоплазм, который можно  обнаружить только  на  фото,
запечатлевшем  медиума  в трансе...  У  меня  все  внутри  перевернулось  от
невыносимой жалости к ней, и я позвал ее, чтобы еще раз поцеловать.
     Несколько дней спустя я отправился навестить моих стариков. Само  собой
разумеется,  дочка,  как  и  всегда,  спросила, где мама. Я ей  ответил  той
дежурной формулой, которую взрослые почему-то считают нужным в таких случаях
преподносить детям: мама  уехала путешествовать, она скоро  вернется и тогда
возьмет ее  к себе на несколько дней...  Жанины в  тот вечер не было дома. Я
остался обедать. Развода  в  разговоре едва касались, о  Веронике  вообще не
было речи, и не потому, что хотели молчать  об  этом в  присутствии девочки.
Просто мои родители проявляли в  этих вопросах всегда исключительный такт. Я
бы никогда не допустил никаких замечаний  по  адресу Вероники, но мне нечего
было  опасаться,  даже  тетя  Мирей   молчала:  видимо,  ей  выдали  строгие
инструкции, и она делала героические  усилия, чтобы скрыть свое торжество  и
сдержать    поток    возмущения.    Только    несколько   косых    взглядов,
многозначительных ухмылок и два-три  туманных намека указывали на  то, что в
ней клокочет  вулкан, который ждет моего ухода,  чтобы  начать  извергаться.
После обеда мама с теткой принялись убирать  со стола, и я  остался вдвоем с
отцом: дочку уложили спать. Отец угостил меня маленькой сигаркой -- он любил
под вечер выкурить такую  сигарку.  Мне  кажется, он жалел меня, печалился о
"моей судьбе", и ему хотелось бы как-то выразить мне свое сочувствие, но он,
конечно, не знал, как за это  взяться. Он заговорил со мной  о  Жанине: "Она
частенько видит твоего шурина. Не знаю, есть между ними что-то или нет".
     -- Надеюсь, что нет!
     -- Я котел сказать, не собираются ли они пожениться...
     -- Но это невозможно!.. Послушай, это невозможно! Жанина не может выйти
за этого типа.
     -- Почему? Он скверный парень?
     -- Он не плохой и не хороший. Просто он не подходит Жанине, ну никак не
подходит! Я предпочел бы, чтоб она вышла за кого угодно, только не за него.
     -- Он тебе до такой степени не нравится?
     -- Да это то же самое, как если б мне сказали, что Жанина выходит замуж
за администратора  ночного  клуба  или там  за букмекера. Я  ничего  не имею
против администраторов ночных клубов или букмекеров, но... В общем, папа, ты
понимаешь, что я хочу сказать?..
     Да, он прекрасно понимал,  что я хотел сказать. У нас с отцом были одни
и те же предрассудки, дурацкие, абсурдные, но  мы берегли их как зеницу ока,
и если бы у нас их силой вырвали, нам показалось бы, что мы ослепли.
     --  Знаешь, мы  ей ничего  не  говорим, даже  когда она изо дня  в день
приходит очень поздно. Она ведь уже большая девочка, и мы не решаемся делать
ей замечания. Впрочем, я  уверен, что ничего  плохого она не  делает.  Я  ей
доверяю. Но было бы  хорошо, если  бы ты попытался узнать, как обстоят дела.
От тебя она ничего не скрывает.
     -- Хорошо. Завтра или послезавтра я ее увижу и поговорю.
     Потом отец стал рассказывать мне о дочке, повторял ее смешные словечки,
вспоминал  ее забавные проделки. В общем, все  то, что превращает нормальную
жизнь детей в этакую повседневную эпопею -- кажется, что слушаешь  рассказ о
детстве  Геракла.  Моя  дочь быстро развивалась, проявляла живость  ума, она
была  забавной, веселой,  нежной.  Конечно, мне было приятно, что  отец  так
отзывался о Мари. Я  верил,  что девчонка была именно такой, как он говорил,
хотя, как это свойственно дедам, он, конечно, несколько преувеличивал. И все
же  я слушал отца невнимательно:  я отвлекся, разглядывая его. Но постепенно
меня охватило несколько неприятное чувство: то ли это была тоска, то ли  мне
просто стало не по себе. Отец сильно  постарел за последнее время -- тогда я
впервые это заметил.  Я думаю,  мне  стало не  по себе оттого, что я  увидел
удивительную доброту в его лице, редкую мягкость взгляда.
     Да, именно от этого.  В отношениях с  отцом я никогда не мог преодолеть
скованности,  какой-то  глубокой  неловкости...  Я  вспомнил,  каким  я  был
колючим,  замкнутым подростком, как  я всегда молчал в его присутствии, хотя
он и старался установить со мной контакт. И мне было тяжело от мысли, что он
с этим смирился... Мне захотелось встать и уйти. Сколько потеряно лет, когда
я был так неловок с ним,  когда  ему  могло  показаться, что я  его не очень
люблю, потеряно  невозвратимо. Сколько  их ушло, этих лет...  Отец продолжал
рассказывать.
     --  Знаешь,  с  тех  пор  как  малышка  живет у  нас,  жизнь совершенно
изменилась. Одним словом, я тоже открыл для себя "искусство быть дедушкой".
     -- Ты еще слишком молод, чтобы чувствовать себя настоящим дедушкой.
     --  Меня это  нисколько  не  огорчает,  наоборот.  Она  такая  ласковая
девчушка, быть с ней для меня радость.
     -- Да,  она миленькая, это правда,  и она вас обожает, маму и тебя. Она
прямо рвется к вам. Но все же не балуйте ее слишком!
     В этот вечер по дороге  домой я проходил мимо церкви и услышал орган. Я
знал  эту музыку и любил ее, и я зашел, чтобы послушать ее до конца. Там шла
какая-то служба,  должно быть, обедня,  хотя  я ничего не смыслю в литургии.
Народу в церкви было мало, я сел на скамейку и, слушая орган, стал наблюдать
за  теми, кто сидел здесь. Я задался вопросом,  откуда в  наше время берутся
люди,  которые   испытывают  потребность   присутствовать   при  отправлении
архаического обряда,  столь чуждого  "современной жизни". Конечно, в богатых
кварталах  по воскресеньям в  одиннадцать  утра церкви  полным-полны. Но это
скорее   светский  обычай,   кастовый   долг:  когда  зарабатываешь   больше
определенного уровня, приходится  иногда ходить  на аукцион,  зимой  уезжать
кататься   на  лыжах  в  горы  и  приправлять  жизнь  капелькой   духовности
(одиннадцатичасовая  месса, отец Тейяр [Имеется в виду Тейяр де Шарден] и т.
д.). А вот  эти несколько человек,  забредших на  вечернюю службу в  рядовую
церковь безвестного квартала, были настоящими верующими,  они пришли сюда не
из   чувства   классовой   солидарности,   а  исключительно   по  внутренней
потребности,  по  убеждению.  В чем их убеждения?  Так как я  абсолютно чужд
религии, я об этом ничего толком не знаю. Но все же у меня остались какие-то
крохи школьных воспоминаний. Вот, например, помнится, мы учили, что бог, чью
жертву сейчас прославляют у алтаря, произнес когда-то Нагорную проповедь,  и
там были маловразумительные  слова о счастье быть  смиренным,  обездоленным,
бедным  и даже о счастье  быть презираемым, о счастье страдать.  Я глядел на
жалкую паству, которая сохранила ему верность через две тысячи лет после его
смерти,  в эпоху завоевания космоса,  победоносного  шествия  технократов  и
таких  мироносных   вселенских  соборов...  Говорят,  профессия  накладывает
отпечаток на лицо человека, так и на лица  этих прихожан наложился отпечаток
их веры. Достаточно  было взглянуть на них, чтобы понять: они никогда ничего
не потребуют и уж меньше всего своего места под солнцем. Как сказала бы одна
хорошо  знакомая  мне  молодая  дама,  это  были "полные  ничтожества".  Они
отдавали  все --  время, труд, деньги, и никогда ничего  не получали взамен.
Им, наверно, было невдомек, что, работая локтями, можно протиснуться вперед,
они  не  знали, как давить все  и вся,  что  тебе мешает  на пути, --  одним
словом,  как быть просвещенным гражданином на этой самой  гордой  из планет.
Значит,  они получали  то, что им  причитается: полумрак  церкви, где кто-то
бормочет абсурдные слова. Полные ничтожества.

     --  Смотреть  забавно,  но  потом  начинаешь  этого  стыдиться,  ты  не
находишь?
     -- Слишком много садизма, -- говорит она. (Чувствуется, что употреблять
это слово она научилась сравнительно недавно.)  -- Сцена пыток,  бесконечные
драки, сожженные живьем  люди... Хорошо еще, что в эти ужасы не веришь, а то
б с души воротило.
     Он крепче сжимает руку девушки.
     --  Как мы с  тобой похожи: грубая сила нас отвращает. Может,  зайдем в
кафе?
     Вместе с толпой они  выходят из кино. Над их головой красуется огромный
щит с рекламой фильма: соблазнитель лет тридцати целится  из револьвера, при
этом на его лице с "крепкими челюстями" спокойная улыбка -- выглядит это так
же нелепо, как самурай, играющий веером. Он убивает, не теряя при этом своей
флегматичности.  Образец раскованности. А  вокруг  героя изображены шпионки,
побежденные им в рукопашных схватках, где он умело чередует искусство каратэ
с приемами Кама-Сутры.  Тайный агент должен уметь не только  убивать,  но  и
любить.
     -- А не пойти  ли нам в Люксембургский сад? -- предлагает она. -- Такая
погода!
     -- Прекрасная мысль, пошли. А потом я угощу тебя чаем или чем захочешь.
Знаешь, я рад, что мы с  тобой погуляем. Давно  мы не  ходили вместе в кино,
да?
     -- Много месяцев.
     --  Какие мы идиоты, что так  подолгу не видимся. Правда,  я был  очень
занят последнее время из-за всех этих историй. Развод -- дело не простое!
     Она спрашивает, привыкла ли девочка к  отсутствию мамы. Он говорит, что
да,  и  даже  гораздо легче,  чем  можно было ожидать. "Но  главным  образом
благодаря Жанне. Эта женщина просто  клад. Без нее  я бы  пропал. Малышка ее
уже полюбила".
     -- А тебя не раздражает постоянное присутствие чужого человека?
     -- Н