ою  руку.  Пес,  натянув  поводок,  потащил  меня  к   двери.   Фелиция
наклонилась  и  запечатлела  легкий  поцелуй  между  его  остроконечными
торчащими  вверх  ушами.  Эсквайр  Киллиан   успокоил   себя   несколько
высокопарным комплиментом - из "Королевы  фей",  я  полагаю,  во  всяком
случае, о Юне и Лионе. И мы ушли.
   - Я никогда не видел ничего  более  прелестного,  -  сказал  эсквайр,
когда мы вышли на улицу, - чем та картина, на  которой  ваша  юная  леди
обнимала этого волкодава.
   - Ну, - проворчал я, - о вкусах не спорят.
   - Ревнуете к собаке? - усмехнулся эсквайр. - Вы должны были до своего
отъезда видеть хозяина этой твари. Я слышал, что французы удивительны  в
обращении с женщинами, но - мой Бог! - мне было так забавно наблюдать за
ним, пытающимся ухаживать за ней!

Глава 9

В СНЕЖНЫХ СУМЕРКАХ

   Когда мы вновь оказались в безжизненном и  заиндевелом  саду  старого
Пита, Де Рец, обнюхав ступени крыльца,  в  возбуждении  потянул  меня  к
промерзшему парнику. Затем, подняв  свою  голову  и  издав  единственный
глубокий горловой лай, он так стремительно повлек  нас  через  пролом  в
разрушенной стене и сквозь маленькую рощицу за домом, что мы едва  могли
угнаться за ним. Не задерживаясь, мы обогнули вершину Холма Повешенных -
и это было дурным предзнаменованием,  как  я  вспоминал  впоследствии  -
затем миновали пастбище фермера Бьюкона и 80 акров холмистой, вспаханной
под пары земли Корнелиуса Тернера. Мы пересекли канал Ван  Несса  в  том
месте,  где  человек  может  перепрыгнуть  его,  а  затем  стали  быстро
вскарабкиваться по крутому склону, углубляясь в чащу графского  леса.  В
чистом лунном свете за деревьями леса вдруг  мелькнула  добрая  полумиля
вспаханной земли, перед которой  мы  застыли,  истекая  потом;  и  вдруг
огромная собака потянула за поводок с такой  силой,  что  мое  запястье,
затянутое петлей, пронзила боль.
   Солнце к тому времени уже перевалило через верхушки  деревьев,  и  мы
оказались, должно быть, если считать по прямой, в добрых восьми милях от
дома,  когда  Де  Рец  наконец  прервал  свой  бег.  Окаймленный   узкой
прибрежной полосой, горный пруд, воды  которого  рябил  легкий  ветерок,
расстилался перед нами. Волоча меня то на дюжину шагов влево, то на  две
дюжины шагов вправо, огромное животное, растерянно  обнюхивало  землю  у
своих ног; на высохших стеблях травы  мерно  дрожали  грушевидные  капли
росы, и тонкий ледок вокруг копьевидной  увядшей  осоки  покрывали  лучи
тонких трещин. Наконец пес  поднял  голову  и  отвел  душу  в  долгом  и
надрывном вое.
   Мы с эсквайром, с трудом волоча ноги, обошли опушку леса, сделав одну
или две попытки найти  утраченный  след  на  дальнем  склоне  холма,  но
совершенно напрасно. Вероятно, солнечное тепло уничтожило следы волчьего
запаха. Всем своим видом демонстрируя потерю интереса к погоне,  Де  Рец
небрежно принюхивался к земле то в одном месте, то в другом, и, наконец,
окончательно превратившись в  угрюмого  пса,  улегся  на  свои  следы  и
отказался двигаться до тех пор, пока не убедился по нашим  закинутым  за
спины ружьям, что наши мысли обращены к дому. Только тогда он вскочил на
ноги и пустился рядом со мной рысью, вскидывая, когда  кто-либо  из  нас
начинал говорить, свою огромную  голову  и  с  необычайным  в  известном
смысле пониманием вглядываясь в наши лица.
   Впрочем, такое с собакой случалось не часто.  Совершенно  выдохшиеся,
мы оставили волкодава в его деннике на конюшне, и затем сделали  удачный
ход, совместив в моей столовой завтрак с обедом,  ускорив  начало  нашей
беседы, состоявшей главным образом из  сентенций  адвоката,  которые  он
высказывал мне по поводу ухаживаний мосье де  Сен-Лаупа  за  Фелицией  в
течение  той  недели  перед  отъездом  француза  в  Нью-Йорк,  когда   я
отсутствовал в городе по дядиным делам. Мосье  де  Сен-Лауп  при  каждом
удобном случае старался бывать в доме дяди и как  можно  чаще  совершать
прогулки с Фелицией. Воскресное утро он провел  в  церкви,  усевшись  на
дядино место и разделив с девушкой ее молитвенник. На рассвете он бродил
по осеннему лесу,  а  затем,  собрав  букет  последних  поздних  полевых
цветов, попросил Барри украсить ими стол Фелиции,  положив  их  рядом  с
тарелкой девушки.
   Эти новости вывели  меня  из  душевного  равновесия,  и  те  чувства,
которые они вызвали,  оставшись  ночью  со  мною  наедине,  могли  стать
причиной сновидений, настолько заполненных  дурными  предзнаменованиями,
что я рисковал впасть в гнетущую тоску, лекарства от которой у  меня  не
было. Две недели назад у меня были прекрасные перспективы,  похороненные
сегодня в уготовленном мне моим дядей будущем, окрашенном в  грязноватые
желто-коричневые тона и приковывающем меня цепью здесь, в Нью-Дортрехте,
к мизерному столу клерка, ибо мой долг требовал от меня находиться рядом
с дядей и поддерживать его в невзгодах последних лет  его  жизни,  в  то
время как Фелиция, выйдя замуж за графа де Сен-Лаупа, станет блистать  в
самых аристократических кругах столицы.
   Я  понимаю,  что  произвожу   печальное   впечатление,   демонстрируя
недостаток таких  качеств,  как  смелость,  находчивость  и  инициатива,
обладая которыми  герой  рыцарского  романа  рассчитывает  справиться  с
окружившими его напастями. Но я замечаю, что вашему романтическому герою
куда больше нравится блистать при спасении прекрасной героини от злодеев
или при кораблекрушении, чем предоставляя ей достойную крышу над головой
и трехразовое питание, что для меня тогда  было  проблемой.  Но  дневной
свет помог мне вернуться к реальному восприятию действительности,  делая
в то же время еще более тревожными мои размышления, потому что они стали
гораздо целесообразнее, чем мои полуночные страхи. И  дядино  поведение,
наблюдаемое изо дня в день, убеждало меня в том, что  я  не  ошибаюсь  в
своих расчетах.
   Каждый вечер, покидая контору вместе со мной, дядя облачался в мантию
безмятежного спокойствия, под которой он старался скрыть свои тревоги  и
опасения, и выглядела она с каждым днем все более изношенной и потертой.
Каждое получаемое им письмо и каждый биржевой  бюллетень  усиливали  его
депрессию.  Не  раз   в   своих   глубокомысленных   рассуждениях   дядя
преувеличивал важность скорого возвращения мосье де Сен-Лаупа,  нарочито
добавляя при этом, что француз привезет с собою слухи, т.е. нечто  более
заслуживающее внимания, чем все новости, пробившие себе путь на страницы
печатных изданий. Однажды в своих мыслях он зашел так далеко,  что  даже
поинтересовался вслух характером капиталовложений  мосье  де  Сен-Лаупа,
полагая, что деньги графа все вложены в британские  ценные  бумаги,  так
как они с наибольшей прибылью обращаются в наличные деньги и в настоящее
время наиболее предпочтительны для вложения финансов в этой  стране.  Но
мысли о долговых расписках, выданных  "Баркли  и  Баркли"  за  последние
двенадцать  месяцев,  все  же  занимали   главное   место   среди   этих
возможностей,  но,  я  был  уверен,  только  до  тех   пор,   пока   эта
бездействующая компания не перейдет ко мне, ее законному наследнику.
   Не прошло и недели,  как  эти  его  мысли  о  французских  капиталах,
соединенные с суждениями, о которых я уже упоминал, со всей очевидностью
выявили сущность его надежд.  Не  заметил  ли  я,  спрашивал  дядя,  что
Фелиция произвела  сильное  впечатление  на  мосье  де  Сен-Лаупа.  А  в
следующий раз он говорил мне:  Фелиция,  кажется,  находит  французского
джентльмена самым приятным мужчиною нашего городка. Не думаю  ли  я  так
же? Разумеется, их сближает общий интерес к музыке. Но он полагает,  что
девушка хотя и без приданого, но хорошенькая и очаровательная, могла  бы
в такой ситуации вести себя с мужчиною более сдержанно. И Фелиция  могла
бы поступить таким образом с французом. И даже  намного  хуже!  Хотя,  с
одной  стороны,  благородство  и  аристократизм  соединены   в   нем   с
образованием, воспитанием и вполне приличной  для  новой  страны  суммой
денег; но, с другой стороны, он эмигрант, за голову  которого  назначена
награда. Да, бесспорно, мосье де  Сен-Лауп  вполне  мог  позволить  себе
Совершить поступок  куда  менее  достойный,  чем  женитьба  на  девушке,
принадлежащей к одной из самых старейших в Америке фамилий.
   Все это говорилось  настолько  откровенно  и  с  таким  самодовольным
хвастовством, что я не знал, смеяться ли мне над  его  ребячеством  или,
как я предчувствовал, проливать слезы на руины моих надежд.  Слова  дяди
дали  хороший  результат,  по  меньшей  мере,  разбудив  в   моей   душе
благородный боевой дух. Чем бы я ни был обязан моему дяде, это не  могло
заставить меня спокойно сидеть сложа руки, позволяя ему принести Фелицию
в жертву этому жирному маленькому  французику  только  для  того,  чтобы
спасти от разорения фирму "Баркли и Баркли". Я ничего  не  знал  о  том,
насколько за последние две недели изменилось ее мнение о французе. Но  я
догадывался о способности девушки  к  самопожертвованию,  о  ее  чувстве
благодарности дяде за предоставленный ей  приют,  которое  вполне  могло
привести ее даже к браку без любви, если только  дядя  не  оставит  свою
затею играть на ее чувствах. И я сделал вывод, что Фелиция,  по  меньшей
мере, вольна поступать так, как сочтет нужным. Лучше выжимающая из  меня
все жизненные соки бедность и скудное для нас обоих  -  а  также  и  для
дяди,  если  так  случится  -  житье,  чем  участь  стать   игрушкой   и
развлечением для этого ловкого льстивого иностранца.
   Но сейчас я был потрясен, обнаружив, что  принять  это  решение  было
намного легче, чем привести его в исполнение.  Дядя,  словно  предугадав
мои намерения, сразу  же  постарался  расстроить  их.  Каждый  вечер  он
останавливался в том месте, где наши пути расходились, и протягивал  мне
свою руку с той категоричностью,  которая  предотвращала  любую  попытку
продолжить наш совместный путь к дверям  его  дома.  Целиком  занятый  в
конторе все рабочие дни,  я  не  имел  ни  единой  возможности  из  тех,
которыми мог наслаждаться мой соперник, в то  время  как  и  по  вечерам
стали вдруг возникать препятствия, мешающие нашим с  Фелицией  встречам.
Дядя поручил мне заниматься  по  вечерам  подборкой  тех  статистических
данных, которые иллюстрировали бы успешную  деятельность  его  фирмы  за
прошедшие годы.  Это  требовалось  для  его  нью-йоркских  банкиров,  на
которых дядя пытался оказывать выгодное  ему  давление.  И  его  ставшая
привычной неохота допустить наши  встречи  показала  мне  всю  меру  его
желания препятствовать моему общению с Фелицией. Но в  пятницу  вечером,
когда должен был состояться наш традиционный совместный ужин, моя  кровь
взыграла. И это не удивительно,  потому  что  дядя  был  из  тех  людей,
перечить которым нелегко.
   - Но, дядя Баркли, - сдерживая смех, воскликнул я, когда он был готов
попрощаться со мной, - вы забыли. Сегодня пятница.
   - Пятница? Ну и  что  из  этого  следует,  Роберт?  -  спросил  он  с
преувеличенным удивлением, демонстрируя всем своим видом редкостный  для
него случай вранья.
   - Сегодня вечер нашего совместного с  вами  ужина,  сэр,  -  стараясь
сохранить  хладнокровие,  ответил  я.  -  Простите  меня   за   дерзость
напоминания вам об этом. Но я не хотел  бы,  чтобы  моя  кузина  сделала
неверный  вывод,  связав  нарушение  в  первую  же  -  с  момента  моего
возвращения в город - пятницу со своим приездом в ваш дом.
   Мои слова задели самолюбие дяди. Обнаружив, что я  прекрасно  понимаю
истинные  мотивы  его  поведения,  он  с  лицемерной  снисходительностью
уступил мне:
   - Ну разумеется! Твое отсутствие может показаться  Фелиции  странным,
тем более что Барри, конечно, поставит столовый прибор  и  для  тебя.  К
тому же это будет маленький приятный сюрприз и для меня, - добавил он. -
Мосье де Сен-Лауп  прислал  моей  кузине  какие-то  новые  ноты,  и  ее,
несомненно, можно было бы уговорить исполнить для нас эту музыку.
   Так все и произошло, и Фелиция  с  большим  старанием  очень  красиво
исполнила эти новые  мелодии,  которые  дядя  Баркли,  конечно,  никогда
прежде не мог слышать в  своем  доме  достаточно  часто.  Мое  страстное
нетерпение смягчил ее  быстрый  тайный,  исполненный  симпатии,  взгляд,
который девушка  метнула  на  меня,  когда  дядя  настаивал  на  третьей
репетиции совершенно банальной пьесы  одного  французского  роялистского
сентименталиста. Наконец Фелиция  встала  и  решительно  закрыла  крышку
клавесина.
   - О, но вы никогда не захотите услышать эти арии вновь, если я сейчас
буду продолжать петь их снова и  снова,  -  ответила  она  дяде  на  его
возражение. - А кроме того, я уже целый день умираю от желания  услышать
от Роберта, как Де Рец вел себя на той охоте.
   Отвечая любезностью на любезность,  она  затем  поведала  мне  о  тех
успехах, которых она достигла, приучая огромного волкодава к  окружающей
его новой обстановке. Каждый день она  водит  его  на  прогулку,  и  пес
делает такие успехи, что сегодня он заслужил доверие бегать без поводка.
   - Вы бы  видели  его  высокомерное  равнодушие  к  тявкающим  уличным
дворняжкам, - похвасталась Фелиция. - Это выглядело так, будто бы  и  не
подозревал об их существовании.  И  можете  быть  уверены,  хотя  они  и
огрызались на него, но держались при этом  на  почтительном  расстоянии.
Все восхищаются им, а дети просто обожают, хотя и ведут  себя  с  ним  с
почтительностью к его величию.
   - А вы, Роберт, -  заметив  холодное  выражение  лица,  с  которым  я
выслушал весь этот панегирик, бросила мне девушка вызов, -  если  бы  вы
видели, как Де Рец вел себя по отношению к этой несчастной Джин ван Зайл
и ее свирепому псу. Ужасное дитя  плюнуло  в  него  и  с  пронзительными
воплями убежало прочь. Я думаю, собака кинулась бы на Де Реца,  если  бы
старая Аджи, пошатываясь, не вышла из своей лачуги и не  остановила  ее.
Аджи стала бранить меня за то, что и я позволила этому  чудовищу  -  так
она назвала Де Реца - бегать на свободе, но м-р  Сэквил,  проходя  мимо,
увидел, что я рискую попасть в "историю", и возник рядом со мной  именно
в тот момент, когда  во  мне  начал  расти  страх,  и  избавил  меня  от
присутствия Аджи, отправив ее по каким-то делам.
   - Любопытно, - сказал я. - Джин и ее собака невзлюбили и  хозяина  Де
Реца. - И я рассказал Фелиции об их столкновении с мосье де Сен-Лаупом в
день его приезда.
   - Это позор, что мы до сих  пор  не  можем  добиться  передачи  этого
ребенка в приют на воспитание, - отозвался дядя.
   Появился Барри со всем необходимым  для  приготовления  пунша;  когда
напиток был выпит и я поднялся, собираясь уходить, отношение дяди ко мне
больше напоминало то доброе и давнишнее, чем то,  с  каким  он  встретил
меня после  моего  возвращения  из  Нью-Йорка.  Он  совершенно  искренне
попросил Фелицию вызвать  Барри,  чтобы  тот  проводил  меня,  но  сразу
согласился  с  девушкой,  когда  она  сказала,  что  сделает  это  сама.
Вероятно, в целом мире наш хороший, добрый, великолепный дядюшка  Баркли
был  человеком,  по  своей  натуре  менее  всех  остальных  склонным   к
интриганству; и  теплый  пунш,  взяв  себе  в  союзники  очарование  его
племянницы, помог мне преодолеть его решение удержать меня от  разговора
с ней наедине.
   - Где и когда я смогу поговорить с вами наедине, Роберт?  -  спросила
Фелиция, когда мы остановились у входной двери. - Вам  может  показаться
странным, что я задаю вам такой вопрос, но  есть  нечто,  что  я  должна
знать, и только вы один можете помочь мне в этом. Завтра  около  четырех
часов пополудни я буду прогуливаться у Холма Повешенных. Сможете  ли  вы
там присоединиться ко мне, но так, чтобы наш дядя ни в  коем  случае  не
узнал об этом?
   Я, конечно же, сразу  ответил,  что  смогу.  Ее  дыхание  было  таким
взволнованным,  что  разительная  перемена,   происшедшая   с   веселой,
умиротворенной девушкой, какой она  казалась  мне  да  протяжении  всего
вечера, не могла не заставить меня откликнуться на ее просьбу, хотя  она
и не совпадала с моими желаниями.

***

   В эту ночь погода переменилась. Долгая череда ясных солнечных дней  и
сверкающих лунных ночей  была  прервана  ветром,  вдруг  завывшим  среди
старых кирпичных печных труб и голых  ветвей  вязов,  растущих  рядом  с
церковью и скрипящих и гудящих над  моей  головой,  когда  я  спешил  по
вечерам мимо них в свой дом. Весь следующий день  температура  неуклонно
понижалась, и наступило то короткое состояние  предверия  зимы,  которое
делает наши обычные дни поздней осени такими  приятными  из-за  близкого
контраста; низкие серые облака проплывали над нами, наползая на  вершины
холмов и вновь превращая воды реки, вдруг  блеснувшие  тусклым  серебром
под скользнувшим по их поверхности порывом шквалистого ветра, в тяжелую,
свинцовую массу; падающие с небес ливневые струи постепенно переходили в
дождь со снегом, а затем и в снег; и  даже  днем  становилось  настолько
темно, что когда я в половине четвертого  надел  свою  шляпу  и  пальто,
чтобы отправиться на встречу с Фелицией, в конторе дяди на  всех  столах
уже были зажжены свечи.
   На улице, конечно, было светлее. Мела поземка, и побелевшие от  снега
улицы и пешеходные дорожки казались обманчиво  чистыми  по  сравнению  с
другими, бывшими под рукой, вещами. Но полумрак аллей стал от этого  еще
глубже. Ложбины между холмами на той стороне реки  тонули  во  мраке.  В
последующие полчаса стало еще темнее. Я ускорил шаги,  благодарный,  что
встречусь с Фелицией прежде, чем окончательно стемнеет, и  встревоженный
при мысли о том, что даже  сейчас  где-то  на  окраине  городка  девушка
находится одна, хотя она и взяла с  собой  огромную  собаку,  способную,
если потребуется, защитить ее. Неожиданно  около  дома  старого  Пита  я
увидел на  снегу  следы  ее  ног,  пересекаемые  следами  собаки.  Стена
строения уберегла следы от ветра.  Но  дальше  поземка  намела  сугробы,
которые и погребли их под собой. Нашел я девушку с подветренной  стороны
Холма Повешенных; и громадный зверь рядом с ней так свирепо зарычал  при
моем приближении, словно никогда прежде не видел меня.
   Словами и легким ударом руки девушка заставила пса утихомириться, но,
по правде говоря, мне было трудно в это поверить; лицо Фелиции от ходьбы
на ветру разрумянилось, а ее блестящие глаза так сияли из-под  маленькой
покрывающей ее голову шапочки без полей, что я,  кажется,  начал  терять
голову. Девушка была одета в длинную голубую меховую мантилью,  (впервые
увиденную мною в ту ночь, когда она появилась около  нас  в  деннике  Де
Реца), из широких рукавов которой вдруг выскользнули две руки, затянутые
в перчатки, и сплелись с моими в такое теплое пожатие, что прежде чем  я
осознал, что делаю, я наклонился и поцеловал их... И целовал я  ее  руки
до тех пор, пока девушка не выдернула их из моих ладоней.
   - Фелиция, - воскликнул я,  отбрасывая  прочь  все  обиды,  -  вы  не
простили меня? Неужели вы все еще не можете доверять мне?
   Перед тем, как ответить, она мгновение  безмолвствовала,  и  одна  ее
рука, сжатая в кулачок, была прижата к  груди,  а  другая  спряталась  в
маленькой муфте, висевшей на ленточке, перекинутой вокруг шеи. Затем  на
смену встревоженному взгляду ее глаз пришла улыбка.
   - О, Роберт! Неужели я стала бы просить вас о встрече в таком  месте,
если бы не доверяла вам? - и Фелиция  вплотную  приблизилась  ко  мне  и
положила  свою  руку  на  мою.  -  Расскажите  мне  о  делах  дяди.  Они
действительно находятся в отчаянном положении? Я обязана ему всем и  мой
долг отдать ему все, что могу.
   - Дела дяди не настолько безнадежны, чтобы для их спасения вы  должны
выходить замуж за Сен-Лаупа, - ответил я. - У  меня  нет  сомнений,  что
дядя намекал вам на это. Но подождите, по крайней мере, до тех пор, пока
он прямо не  скажет  вам  об  этом.  Дядя  не  постесняется  в  открытую
попроси