лишить
меня радости танца с вами.
   - В  таком  случае,  мосье,  вам  известна  лишь  малая  часть  моего
беспокойства, - парировала она с  иронией,  достойной  его  собственного
сарказма.
   - Послушайте, сэр! - вспыхнул я, когда  он  своими  пухлыми  пальцами
потянул ее за безвольную руку. - Вы удостаиваете  меня  ответственности,
которую я не могу от вас принять.
   - Потому что вы искренне и горячо надеетесь, что  завтра  утром  пуле
юного Далримпла удастся найти мое сердце? Мой дорогой  мальчик,  в  этой
надежде таится моя безопасность, хотя вы и способны ненавидеть меня  так
сильно, как вы полагаете, это удается вам. Оставляя эту ненависть вам, я
даже прошу вас быть моим секундантом. Ведь мы знаем вашу  совестливость,
не так ли, любимая? - И со смехом и игривым  похлопыванием  по  запястью
Фелиции он увлек ее в зал, как только первые сильные аккорды  виолончели
призвали танцоров на их места.
   Время было два часа пополуночи, гости разъезжались, и только  в  этот
момент мне представился удобный случай поговорить с Сен-Лаупом еще  раз.
А до этого я нашел молодого лейтенанта драгунов,  согласившегося  помочь
мне.  С  Дженкинсом  и  еще  одной  личностью  из  той  же  компании  мы
согласовали  детали  дуэли  -  противники  на  рассвете  стреляются   на
пистолетах на двадцати шагах на берегах  реки  милей  выше  города  -  и
руководил я  нашим  совещанием  так  небрежно,  что  даже  мой  дядя  не
догадался о том, что запах несчастья уже витал  в  воздухе.  Дядя  повел
Фелицию к своему экипажу с той высокомерной и  величавой  изысканностью,
которая была подобна величественному, полному несравненного  достоинства
трепетанию крыльев его носа,  и  Сен-Лауп  наклонился  над  ее  рукой  с
самонадеянной убежденностью в том, что он, если она позволит, непременно
на следующий вечер нанесет ей визит.
   - Мой дорогой Роберт, в нашем распоряжении немногим более трех  часов
до того момента, как мы вновь должны быть на ногах. Не проведете  ли  вы
их со мной в  моем  доме?  Я  должен  облачиться  в  не  столь  яркие  и
бросающиеся в глаза одежды, в то время как вы в этом не нуждаетесь. И  я
обещаю вам бутылку, или  даже  две,  превосходного  бургундского,  чтобы
заполнить эти часы ожидания. Сегодня будет долгая ночь, и я  уже  послал
приказание моему человеку приготовить мой экипаж, который доставит нас в
половине седьмого к месту встречи с м-ром Далримплом.
   Моя душа пребывала в таком состоянии, что я готов был  принять  любое
приглашение, избавляющее меня от этих часов одиночества в моем  доме,  в
котором сейчас и всю мою жизнь будет незримо витать призрак  присутствия
той, которая хранила в своем сердце столько сострадания и жалости и  так
тщетно искала прибежища под его  крышей.  Поэтому  я  немедленно  принял
предложение Сен-Лаупа. Но когда мы бок о бок побрели сквозь густой туман
и мелкий моросящий дождь вверх по долгой  холмистой  дороге,  я  захотел
узнать, бывало ли хоть раз, чтобы главное действующее лицо на поединке и
его секундант испытывали в последние перед дуэлью часы  те  же  чувства,
какие владели нами: мною -  ненависть  и  страх  к  Сен-Лаупу,  а  им  -
жестокость и ненависть ко мне; и если  уж  этим  людям  достались  такие
роли, способны ли  они  были  столь  же  умело  скрывать  свои  истинные
чувства, как это делали мы.
   Его прячущаяся за  благоволением  злоба  и  циничное  презрение  были
прикрыты учтивым гостеприимством, каждое проявление которого я  встречал
с приличествующим их ценности выражением лица. Мы поставили наши  стулья
рядом перед ярким пламенем  камина.  Наши  рюмки  дружно  звенели  перед
первым маленьким глотком вина, наполняющего их до краев. У нас была одна
общая тарелка для сыра и хлеба; а когда  он  извинился,  чтобы  поменять
свои широкие белые кружевные гофрированные  манжеты,  французское  бордо
окрасило его высоко застегнутый на пуговицы черный  сюртук,  оставив  на
нем  небольшое  пятно.  Тогда  он  принялся  уговаривать  меня   немного
отдохнуть и даже принес мне меховой плед, в который и закутал меня,  сам
же остался бодрствовать, объясняя это тем, что у него остались некоторые
бумаги, которые он решил привести в порядок, и это отнимет  у  него  час
или более того.
   Что до моих страхов и моих еще более  ужасных  надежд,  то  это  было
самое мерзкое  состояние  -  быть  секундантом  человека  на  дуэли,  на
которой, вы надеетесь и ждете, он будет убит, - оно казалось  мне  таким
абсурдным, словно все это  происходило  со  мной  во  сне:  это  жилище,
которое  всего  несколько  недель  назад   было   прибежищем   скупости,
запущенности, грязи,  нищеты  и  убожества,  превратилось  в  загородную
усадьбу, полную элегантной роскоши. Казалось  невозможным,  что  за  той
дверью, украшенной гирляндами цветов,  когда-то  стоял  грубый  сосновый
стол старого Пита, по которому однажды медленно заструилась  его  кровь;
что  в  этой  самой  комнате  бедный  Киллиан  и  я  среди  беспорядочно
наваленной груды тюков, связок и узлов  наткнулись  на  тот  след  голой
ноги, а сейчас за бронзовой каминной решеткой тонкой  работы  и  изящной
железной подставкой для дров колыхались яркие языки пламени. Но огонь  и
вино  разогрели  мое  тело  и  убаюкали  мою  душу.  Часы  в   небольшом
позолоченном корпусе, стилизованном  под  католический  храм,  тикали  в
быстром и успокаивающем ритме, подобном  журчанию  струй  реки  времени.
Иногда до меня долетали какие-то слабые звуки из той чем-то  похожей  на
казарму комнаты, которую Сен-Лауп превратил в свой кабинет. Мерный шепот
дождя за окном перекликался с тихим шипением и свистом горящего хвороста
в камине. Мои мысли понеслись в какие-то фантастические дали, все выше и
выше...
   Пинг-пинг-пинг! Нежный серебристый звон маленьких  часов,  отбивающих
время. Я сосчитал три удара. А ведь Сен-Лауп покинул меня гораздо  позже
трех часов, но раньше четырех. Эта загадка заставила  меня  очнуться  от
сна. Догоревшие дотла свечи дымились в  своих  покрытых  сажей  гнездах;
огонь стал горкой пепла;  комнату  заполнил  холод,  сумрачные  утренние
лучи, прокравшиеся между задернутых занавесок, высветили  мне  циферблат
часов. Они показывали семь. Я, должно быть, слышал только последние  три
удара. Мы уже на полчаса опаздывали к назначенному сроку дуэли. Не  ушел
ли Сен-Лауп без меня? Я подбежал к двери его кабинета и постучал,  снова
постучал и только после этого вошел.  В  комнате  не  горели  свечи;  не
горели  ни  одна  даже  из  тех,  что  стояли  в  канделябре.  Но  между
незадернутыми занавесками проходило достаточно света. На кровати  в  эту
ночь не спали; на письменном столе лежали ручки и бумаги  в  том  четком
порядке, в котором прислуга Сен-Лаупа их разложила.
   Неужели  он  спасся   бегством?   Был   ли   этот   человек   трусом,
почувствовавшим, что судьба наконец-то свела его с опасным дуэлянтом,  и
в нем не нашлось достаточного мужества, чтобы сойтись с  ним  в  честном
поединке. Вне себя от волнения, я с безумной  надеждой  окинул  взглядом
комнату,  стараясь  найти  хоть  какие-то   признаки   приготовлений   к
поспешному бегству. Но не заметил ни  одного.  Многочисленная  одежда  в
ненарушенном порядке висела  в  шкафу.  Плети,  кнуты,  хлысты,  кобуры,
пистолеты, шпага с инкрустациями строгой утонченности из слоновой  кости
и серебра находились на той же вешалке, где я видел их в последний  раз.
Только тот вызывающий суеверный страх трофей из  Африки,  тот  наводящий
ужас ремешок из кожи ребенка черкесской одалиски, казалось, был убран  в
какое-то другое место. Во всяком  случае,  я  не  увидел  его,  и  вздох
облегчения вырвался из моей груди. Ибо образ этой тонкой изящной полоски
не давал мне покоя с того дня, когда Сен-Лауп вложил его в мою руку.
   Я быстро прошел по остальным комнатам дома, кинул  беглый  взгляд  на
наполненные  ароматом  свадебные  покои,  увидел  отмытую  и  до  блеска
отполированную неприкрытую наготу кухни. Возможно, невольно всплывшие  в
моей памяти детали обстановки той комнаты, которые я заметил  в  прошлый
раз, освещенные сейчас  тусклым  утренним  светом,  натолкнули  меня  на
следующую мысль. Допустим, Сен-Лауп слышал какие-то сплетни об этом саде
и, подобно старому Питу, шагнул из дома навстречу такой же судьбе! Дверь
была заперта на щеколду, засовы и тяжелая перекладина  сняты.  Я  рванул
дверь, она открылась. Я мог услышать капанье стекающей с карнизов  воды,
мог услышать мерный шум дождевых струй. Я мог  увидеть  короткие  прямые
прутики по ту сторону разрушенной стены. Не порывы ветра  расстроили  их
четкий  вертикальный  строй  и  встряхнули  чистые   прозрачные   капли,
нанизанные,  словно  бусинки,  на  каждый  стебель  кустов,  окаймлявших
садовые дорожки. Я мог слышать и видеть все это, говорю я сейчас, потому
что я должен был слышать и видеть это тогда. Но я не могу вспомнить, что
я их видел и слышал. Когда я пытаюсь вспомнить эти детали, у меня  перед
глазами встает только один образ - отпечаток голой ступни на пропитанной
влагой глинистой тропинке у моих ног.
   Изящный, с крутым подъемом, он был достаточно хрупок и  нежен,  чтобы
принадлежать миниатюрной женщине, и он был точной копией того отпечатка,
который несколько недель назад так поразил  эсквайра  Киллиана  и  меня,
нашедших его в пепле у того самого камина, который только  что  согревал
меня. Он вел прочь от дома. Но прежде, чем мне удалось взять себя в руки
и начать поиск других таких же следов на блестящей  от  дождя  тропинке,
странный звук заставил меня вздрогнуть. Похожий на  глухое  рычание,  он
доносился из дальнего конца сада. Моей первой мыслью было, что это  волк
пробрался в сад, я бросился обратно в дом  и,  с  треском  захлопнув  за
собой дверь,  приник  к  глазку.  Но  затем  я  вспомнил,  что  Сен-Лауп
отремонтировал одно из небольших  надворных  строений  около  пролома  в
стене, чтобы его громадная собака могла там спать, если бы ей надоело ее
место на задней веранде  дядиного  дома,  как  она  иногда,  кажется,  и
делала. Вполне вероятно, что Де Рец услышал,  как  я  вышел  из  дома  и
бросился на этот шум, подумал я, однако в звуке, который  я  слышал,  не
было ни гнева, ни тревоги,  а,  скорее,  лишь  нотки  удовлетворения.  В
следующее мгновение я собрался вновь открыть дверь и, конечно, обнаружил
бы тем самым свое присутствие; но что-то зашевелилось  в  дальнем  конце
дорожки и удержало меня там, где я стоял.
   Стебли густорастущих малиновых кустов дрожали так, словно Де Рец и  в
самом деле ломился сквозь них. Но густая собачья  шерсть,  сверкая  даже
всеми осевшими на нее каплями воды, никогда не смогла бы  создать  среди
увядших стеблей то слабое сияние, которое бросилось мне в  глаза.  Кусты
раздвинулись и мосье де Сен-Лауп  бесшумно  выскользнул  на  тропинку  -
мосье де Сен-Лауп, совершенно голый, если не считать плохо различимую на
таком  расстоянии  серую  полоску,  обвивающую  его  вокруг  талии.   Он
остановился, его руки свисали от плеч  так,  что  кисти  почти  касались
земли. Между ними можно было видеть кривой изгиб его маленького круглого
живота, подергивающегося в лад с быстрыми и мелкими, словно качающимися,
шажками его ног. Он останавливался через каждые два или три ярда,  спину
он держал почти горизонтально, и в этом положении вскидывал голову вверх
движением  чисто  звериным,  фыркал,  принюхивался,  вдыхал  неподвижный
воздух и слушал. Я могу  описать  выражение  его  лица  лишь  настолько,
насколько я запомнил его: ум, мерцающий в скотских торжествующих глазах,
широко  распахивающиеся  ноздри  и  слюнявый  рот,  в  котором  багровел
высунутый язык и сверкали белизной длинные клыки.

Глава 17

АРХАНГЕЛ МИХАИЛ ПРОТИВ ДЬЯВОЛА

   То,  что  я  сделал  потом,  несло  в  себе  не  больше  смысла,  чем
инстинктивное шараханье в сторону человека, пробирающегося сквозь густые
заросли и неожиданно наталкивающегося на яму со смердящими отбросами или
груду разлагающейся падали. Закрыв дверь, без  лишнего  звука  я  быстро
достиг малой гостиной, подхватил свое  пальто  и  шляпу  и  выскочил  на
небольшую веранду с парадной стороны дома. У  ворот  стояла  запряженная
карета, форейтор в промокшей шляпе  сутулился  на  козлах.  Я,  кажется,
сказал ему, что его хозяин скоро  будет  готов,  или,  возможно,  что-то
похожее. Сейчас я  этого  уже  не  помню.  Чувство  глубокого  омерзения
целиком завладело мной, превосходя по своей силе власть здравого смысла.
В моем сознании это звериное припадание к земле, эта обнаженная  фигура,
мелькающая среди кустов малины, вызвали длинную вереницу  ассоциаций,  в
какой-то мере объяснявших эти мерзости. Передававшиеся  шепотом  обрывки
рассказов  путешественников,  посетивших  высокогорные  Анды  и   страны
Востока, эхом отозвались в моих ушах, а из глубин сознания всплыли слова
пророка Моисея, начертанные в третьей книге Ветхого завета:

   Он обязательно будет убивать,
   И вас убьет этот зверь.

   Только потому что я уже подошел к самому краю разгадки, я смог понять
то, что увидел.
   В том месте, где крутая дорога,  вьющаяся  вокруг  Холма  Повешенных,
делает один из самых резких своих поворотов, я  притаился  за  невысоким
барьером и, положив свои пистолеты в нишу меж двух камней и  спрятав  от
сырости в носовой платок запалы к ним,  стал  дожидаться  первых  звуков
колес или шагов. Ибо в этом месте Сен-Лауп  приблизился  бы  ко  мне  на
расстояние в дюжину ярдов, с которого я не мог промахнуться. Пусть  даже
он будет ехать в карете, все равно на этом крутом изгибе  дороги  экипаж
замедлит свою скорость почти до остановки. И вот тут-то  я  поднимусь  и
убью его выстрелом через окно его кареты. ,  Я  совершенно  продрог.  По
крайней мере, я не испытывал ни малейшего волнения и  не  чувствовал  за
собой никакой вины. В своих собственных глазах я был палачом,  выбранным
Провидением и освобождающим землю от того, кто поставил  себя  настолько
вне закона и обычаев, что лишь преступив  закон  и  обычаи,  можно  было
подвергнуть его заслуженной каре. Я не собирался избегать ответа за свой
поступок. Я ясно понимал, что для того,  чтобы  смягчить  свою  вину,  я
вынужден буду выступить против своей  жертвы  с  такими  отвратительными
обвинениями, что Фелицию из-за такой веской причины, как ее  помолвка  с
ним - долгие годы будут преследовать грязные перешептывания. Но это меня
нисколько не занимало, более того, не имея достаточных оправданий своему
поступку, я пошел бы на смерть, оставшись  трусом  и  убийцей  в  глазах
людей,  отвергнутым  поклонником,  которому  недостало  мужества   смело
сойтись со своим противником в открытом и честном поединке.
   Несколько ребят протопали мимо  моего  укрытия  по  дороге  в  школу.
Появившаяся карета Сен-Лаупа  подтолкнула  меня  к  активным  действиям,
но.., она прогремела вниз по холму - пустая. После  этого  случая  никто
так и не появился на этой утренней дождливой дороге.  В  течение,  может
быть, часа я лежал в своем укрытии, припав к  земле,  как  и  мой  мозг,
подчиненные одной задаче выполнить задуманное, медленно  цепенели.  Звук
шагов по осыпающемуся склону пробудил меня столь внезапно,  что  я,  как
пружина, вспрыгнул с пистолетом в руке, даже  не  удосужившись  заметить
направление,  откуда  они   шли.   Бархатистый   голос   м-ра   Сэквила,
поднимающегося на холм, окликнул меня.
   - Боб Фарриер! Я искал вас. Что...? При этих словах  пастора  что-то,
казалось,  лопнуло  в  моей  груди  и  я,  почувствовав  головокружение,
покачнулся, успев все  же  ухватиться  искалеченной  рукой  за  каменный
барьер. Пастор сделал полдюжины стремительных шагов, энергично взялся за
верхний край стены и легко, без каких-либо усилий перепрыгнул ко мне.
   - Мой бедный мальчик! Мы едва не дошли до убийства.
   С мягкой решительностью он забрал  пистолет  из  моих  рук,  подобрал
другой и опустил их в карман своего плаща, в то время как я  мог  только
стоять, кусая губы и сдерживая рыдания, рвущиеся из моего горла. Не имея
сил противиться пастору, я позволил ему свести меня вниз с  холма  и  по
заросшей тропинке подвести к задней калитке его сада. Он обнял  меня  за
плечи, а я ухватился за него своей здоровой рукой  и  долго  стоял  так,
словно ребенок, пробудившийся от  ночного  кошмара  и  льнущий  к  своей
доброй старой няньке.
   В кабинете, заперев за нами  дверь,  он  налил  мне  стакан  крепкого
бренди и стоял надо мной до тех пор, пока я с трудом не  проглотил  его.
Затем, храня молчание и наполняя  комнату  клубами  табачного  дыма,  он
ждал, пока наконец я не поднял лежащую между рук голову. После этого  он
сел рядом со мной.
   - Я полагаю, вы знаете, что Далримпл мертв, -  заметил  он  небрежным
тоном; и в  ответ  на  мое  восклицание,  полное  крайнего  удивления  и
недоверия, добавил:
   - Да, убит, убит сегодня на рассвете, после того как покинул  таверну
и отправился на встречу с Сен-Лаупом.
   - Но как?
   -  Огромный  волк  прыгнул  на  него  и  разодрал  его  горло   одним
единственным движением челюстей, сказал Дженкинз, и  исчез  раньше,  чем
кто-либо успел поднять руку.
   - Дженкинз видел это?
   - Он и тот хилый приятель этого  несчастного  юноши.  Они  находились
позади  Далримпла,  когда   выходили   из   ворот   конюшенного   двора.
Покачнувшаяся в их  сторону  спина  Далримпла  была  первым  сигналом  о
нападении. Они, словно под вспышкой молнии, увидели эту тварь  на  груди
Далримпла и ее клыки, вонзающиеся в его горло. После этого  зверь  сразу
исчез в утреннем полумраке.
   - Поэтому нас никто и  не  ждал  на  месте  дуэли!  -  воскликнул  я,
высказав мысль, сразу же пришедшую  мне  в  голову,  как  только  пастор
прервал свой рассказ.
   - Если не считать вашего молодого драгуна. Он прождал под дождем  три
четверти  часа  и,  решив,  что  имеет  дело  с  тщательно   продуманной
мистификацией,  стремительно  умчался  обратно  в  город,   пребывая   в
мучительных  сомнениях,  посылать  ли  ему  свой  картель    вам, Сен-Лаупу, Далримплу, Дженкинзу или всем
четверым сразу. Кстати, а где были в это время вы и Сен-Лауп?
   Его тон, как и прежде, был небрежен, но  я,  когда  он  задавал  этот
вопрос, уловил в его глазах легкий прищур. В ответ я излил  всю  историю
последней ночи. Мой рассказ был подробен. С  каждым  словом  невыносимая
тяжесть, лежащая на моей душе, становилась все легче. Только однажды  он
остановил меня. Это произошло, когда я упомянул о серой  ленте,  обвитой
вокруг талии француза.
   - Могло ли это быть полоской  кожи?  Случалось  ли  вам  когда-нибудь
видеть кусок дубленой человеческой кожи?
   И тогда я поведал пастору  историю  о  той  полоске  кожи  в  спальне
Сен-Лаупа, рассказанную мне французом, и о том, что мне сегодня утром не
удалось найти ее на прежнем месте.
   - А вы никогда не рассказывали об этом дяде?.. Ну да.  Очень  похоже,
что так, - согласился он, смягчив  свою  строгость  после  того,  как  я
объяснил ему мотивы  своего  молчания.  И  поэтому  роли  секунданта  вы
предпочли убийство?
   - Да, я так считал. Хотя и не осознаю до конца  те  причины,  которые
привели меня с пистолетами в руках на утреннюю дорогу.
   - Я знаю их, - с искренней горячностью воскликнул  он,  вскакивая  со
своего места и хлопая меня по плечу. - Это ваши подлинные добродетели, в
бессознательном   протесте    восставшие    против    этого    человека,
представляющего собой воплощение дьявола на земле.
   - Роберт, - продолжил он торжественно, встав передо мной и  остановив
на моем лице взгляд своих проницательных голубых глаз, - способны ли  вы
верить? Или вы утратили веру, подобно многим, живущим  рядом  с  нами  и
отвергающим  все,  что  человек  не  способен  объяснить   рациональными
причинами?  Обладаете  ли  вы  могуществом  веры,  веры  даже  в   такое
никудышное, подверженное ошибкам и  заблуждениям  существо,  как  я?  Вы
верите в доброго Бога или всего лишь думаете, что верите? Не  действуете
ли вы с