исьменного стола и ноги Киллиана
в полумраке в запачканных грязью сапогах для верховой езды, в которых он
вернулся из своей поездки - это единственное, что пастор мог  разглядеть
с того места, где он стоял.
   На мгновение у пастора мелькнула  мысль,  что  ему  следует  бесшумно
удалиться. Но  потом,  подавленный  сценой,  в  которой  он  перед  этим
принимал  участие,  пастор  подумал,  что  несколько  минут   дружеского
разговора могли бы стать приятным переходом ко сну; и он поднял  руку  и
постучал. Затем он постучал еще и еще, раз. Ноги в запачканных сапогах и
не шевельнулись. Не свалил ли эсквайра крепкий сон, налетевший  на  него
после долгой езды верхом на холодном зимнем воздухе, или он заболел?  Но
что-то в положении  обутых  ног  адвоката  вызывало  удивление:  они  не
походили на расслабленные ноги спящего человека. И м-р Сэквил попробовал
толкнуть дверь. Она поддалась, и он вошел в дом.
   Эсквайр Киллиан сидел прямой, как стрела, опираясь на  спинку  своего
стула с подлокотниками, пальцы его левой руки сжимали  край  письменного
стола, а  сама  рука,  прямая  и  негнущаяся,  удерживала  его  в  таком
положении. Но голова его была низко наклонена к правому  плечу.  Широкая
глубокая рана шла по левой стороне шеи от основания уха до почти Адамова
яблока, а пальцы  его  правой  руки,  покоившейся  на  коленях,  сжимали
перочинный ножик с длинной и тонкой рукояткой, которым,  видимо,  и  был
нанесен этот страшный удар. Его рубашка, складки  широкого  развязанного
шарфа и рукав его немного потертого пальто были  пропитаны  кровью.  М-р
Сэквил не заметил лужи крови, багровеющей в тени стола, пока подошвы его
туфель не скользнули по ее  поверхности.  Когда  пастор  дошел  в  своем
рассказе до этого места, он посмотрел на свою сейчас уже  безукоризненно
чистую обувь, словно вдруг  ощутил,  что  засохшие  капли  той  страшной
жидкости все еще оставались на ней.
   Ночной дозор, когда пастор нашел его на одной из улиц городка, был  в
состоянии добавить очень немногое к обстоятельствам,  способным  пролить
свет на трагическое происшествие с эсквайром Киллианом. Они  видели  его
часом раньше, когда  эсквайр  смутился  по  Хай-стрит  и  вошел  в  свою
контору. Он "шел довольно широким шагом", сказали полицейские.
   - Как если бы он был пьян? :
   - спросил, пастор.
   - Да, если бы это был не эсквайр, а кто-нибудь другой, они  могли  бы
так  подумать.  Констебль  с  большой  неохотой  сделал  это  признание,
вероятно, принимая во внимание то обстоятельство, что состоит на  службе
у  муниципалитета,  напомнил  мне  м-р  Сэквил,   и   стража,   встретив
пошатывающегося адвоката, предположила, что он ужинал в доме  одного  из
членов городского совета.
   Волкодав француза бежал следом  за  адвокатом  в  четырех-пяти  шагах
позади него, как томящийся одиночеством пес составляет  иногда  компанию
знакомым своего хозяина, если случайно оказывается рядом с ними  поздней
ночью. Животное взбежало  по  ступеням  конторы  вместе  с  адвокатом  и
оказалось бы внутри  дома,  если  бы  эсквайр  Киллиан,  обернувшись  на
пороге,  не  прогнал   его   прочь   решительным   пинком   и   громкими
ругательствами.
   - А теперь, - закончив свой рассказ,  произнес  пастор,  -  поведайте
мне, откуда  вы  узнали,  что  Киллиан  вернулся  в  город?  Ваши  слова
останутся в строгом секрете, - заметив мои колебания,  продолжал  он.  -
Следователь не станет интересоваться такими тонкостями. Он имеет дело  с
фактом явного самоубийства и  станет  искать  мотивы  этого  поступка  в
адвокатских делах нашего бедного друга, хотя те, кто был близко знаком с
Киллианом, знают, что полицейские не найдут в его  юридической  практике
ни малейшего нарушения правовых норм. Причина самоубийства лежит глубже,
в каком-то неожиданном событии - вероятно, удар оказался такой силы, что
рассудок эсквайра был потрясен настолько, что он покончил счеты с жизнью
раньше, чем смог прийти в себя - или я сильно ошибаюсь.
   Я передал пастору записку Киллиана, и когда  он  прочитал  загадочный
текст эсквайра и вопросительно  взглянул  на  меня,  рассказал  ему  всю
историю  об  исчезнувшем  завещании,  предположения  адвоката  о  судьбе
зеленого пальто старого Пита, его неколебимом убеждении,  что  эта  вещь
даст ключ к разгадке всех тайн, о том,  что  он  рассчитывал  обнаружить
редингот в  каком-то  уголке  бывших  владений  скряги,  о  его  твердом
намерении осуществить поиск завещания в ночь, предшествующую той,  когда
мне была передана эта записка.
   - Теперь вы понимаете, насколько невозможно было для меня  рассказать
следователю все подробности этой истории, - закончил я,  но  думаю,  что
пастор вряд ли слышал меня. Он был  весь  погружен  в  изучение  длинной
узкой  полоски  бумаги,  которую  Киллиан   исписал   не   раньше,   чем
восемнадцать часов назад, словно  хотел  зафиксировать  в  своей  памяти
образ каждого слова и каждой буквы. Затем он распрямился  во  весь  свой
огромный рост и подобно человеку, проверяющему готовность своих мускулов
к работе, которая отнимет у него все его силы, вытянул вперед свои руки.
   - Равняется шести, считая людей и животных, - медленно сказал он,  не
сводя своих светлых голубых глаз с моего лица, - и семь, считая вас, мой
мальчик.  Мой  дог  Неро,  единственная  собака,  способная  на   равных
сразиться с Де Рецом, пал первым, затем Пит Армидж, потом Сэмми Роджерс,
следом бедная безумная Аджи и  ее  жалкая  дворняжка,  погибшие  прошлой
ночью, вы  искалечены,  а  бедняга  Киллиан,  не  выдержав  потрясающего
открытия, погиб от своей собственной руки. Не приходило ли вам в голову,
- внезапно воскликнул пастор, - что дело с завещанием старого Пита  было
специально запутано, а каждое из событий, с  которыми  мы  сталкивались,
служило  интересам  и  выгоде  мосье  де  Сен-Лаупа?  И   не   пытайтесь
разубеждать меня в этом. Я знаю, Сен-Лауп - г фантастическое существо.
   - Вы хотите сказать, что  считаете  Сен-Лаупа  ответственным  за  все
произошедшее? - в изумлении воскликнул я.
   -  Если  Сен-Лауп  и  не   является   виновником   всех   совершенных
преступлений, я все равно  буду  подозревать  его  в  этом,  -  серьезно
ответил пастор, - потому что он либо извлекал, либо  имел  шанс  извлечь
выгоду из каждого из случившихся  за  время  после  его  приезда  в  наш
городок трагических событий...

Глава 14

ПАСТОР САДИТСЯ НА СВОЕГО ЛЮБИМОГО КОНЬКА

   Слава  Богу,  что  в  наших  краях  самоубийц  уже  не   хоронят   на
перекрестках дорог, вонзив перед этим в сердца несчастных острые  колья.
Но, конечно, пастор при всем желании не мог позволить похоронить бедного
Киллиана в освященной земле. Но тем не менее его  тело  было  опущено  в
могилу,  выкопанную  на  церковном  участке   земли,   прямо   у   стены
кладбищенской ограды, и пастор - смелая, милосердная душа - прочитал над
ней несколько молитв  и  в  короткой  торжественной  речи  похвалил  тех
немногих, кто следовал за гробом прямо из дома адвоката. Епископ, услышь
он слова пастора, мог бы быть доволен ими.
   После того, как все было кончено, пастор  попросил  меня  остаться  и
помочь ему проследить за последними ритуальными действиями над  могилой.
Он засыпал ее таким количеством камней и валунов, сколько едва бы смогли
поднять два человека, так что только несколько дюймов  земли  оставалось
насыпать над ними, чтобы возник обычный могильный холмик.  Теперь  никто
из тех, кто похищает или выкапывает трупы, не  смог  бы  нарушить  покой
нашего  добропорядочного   друга   в   этом   неосвященном   месте,   не
позаботившись прежде об оплате за такую работу.
   Чтобы  избежать   неприятных   последствий   дурной   славы   похорон
самоубийцы, прощание с  телом  эсквайра  происходило  ранним  утром  при
тусклом свете тягучего ноябрьского рассвета.  Но  наши  предосторожности
отняли так много времени, что час,  назначенный  для  похорон  Аджи  Ван
Зайл, наступил в тот момент, когда последний валун лег на свежую  могилу
адвоката; и хотя я был тронут жалостью, вызванной саднящим душу зрелищем
маленького неотесанного гроба, над которым  склонились  горький  пьяница
отец с затуманенными глазами и неряха-мать,  я  помню  заполнившую  меня
горечь, родившуюся при мысли о том, как легко легла земля над несчастной
слабоумной, в то время как достойный гражданин и искренний  и  настоящий
друг оказался придавлен грудой  камней  только  потому,  что  дрогнул  и
отступил перед бременем, оказавшимся слишком тяжким для него.
   Что за непосильная ноша легла на его душу и закрыла путь  к  открытию
тайны? Собственные дела эсквайра, как и дела его клиентов,  оказались  в
самом безупречном порядке.  Его  вдова,  маленькая,  полная,  бесцветная
женщина, всю жизнь которой поглощали домашнее хозяйство  и  религия,  не
находила объяснений страшному поступку своего  покойного  мужа.  Адвокат
вернулся  из  своей  поездки  на  закате  дня,  пребывая  в  преотличном
настроении. Он, правда, огорчил свою  маленькую  жену  тем,  что  громко
распевал мирские  песни,  делая  это  немногим  лучше,  чем  завсегдатаи
какой-нибудь таверны, а после ужина,  мурлыча  все  те  же  мелодии,  он
отправился в свою контору,  предупредив  перед  уходом  миссис  Киллиан,
чтобы она не ждала его раньше полуночи. То, что  это  бодрое  и  веселое
состояние духа адвоката проистекало от предвкушения скорого установления
им мест, где было спрятано завещание и где находилось  тайное  хранилище
сокровищ старого скряги, о чем эсквайр намекнул мне в своей записке,  не
вызывало сомнений. М-р Сэквил думал точно так же. Но это  не  продвинуло
нас с пастором далеко вперед в поисках мотивов безумного, ставящего наев
замешательство, поступка адвоката. То, что  удалось  узнать  или  о  чем
догадался Киллиан, умерло вместе с ним;  а  я  не  имел  ни  власти,  ни
телесной силы, ни душевной энергии, ни необходимых знаний,  чтобы  вновь
начать эти поиски.
   Я вновь обратил свои мысли в прошлое: к моим надеждам  на  богатство,
на процветание дел моего дяди, на мою любовь к Фелиции, на наше семейное
счастье - я  думал  об  этом,  словно  юноша,  увлеченный  мальчишескими
мечтами о легких успехах  и  скором  отличии.  Вспоминая  три  прошедшие
недели, я казался себе похожим на человека, околдованного чарами  любви,
очарованного своей решимостью. Сейчас у  меня  была  единственная  цель:
добиться и удержаться в таком положении, при  котором  я  буду  наиболее
полезен Фелиции, и для достижения этого результата я  должен  как  можно
скорее восстановить свои силы, чтобы хотя бы приблизиться к моим прежним
физическим возможностям. Это была трудная и  напряженная  первоочередная
работа, исполнение которой, вне сомнения, позволило бы  мне  вынести  те
тяжелые испытания, которые с самого начала были уготованы мне Творцом. Я
не мог есть, переворачивать страницы книг или, гуляя по улицам  городка,
размахивать тростью, не отдавая себе при этом полного отчета в том,  что
моя физическая немощь - это вызов, брошенный мне судьбой;  и  ежедневные
маленькие успехи, как в восстановлении сил моей искалеченной руки, так и
в преодолении трудностей, связанных с  ее  ограниченными  возможностями,
служили постоянным стимулом в моем движении по тому  неизвестному  пути,
который я предпочел избрать.
   С каждым днем для совершения моего утреннего туалета мне  требовалось
все меньше и меньше времени; упражнения левой рукой в искусстве  письма,
которым я посвящал время до полудня, стали  даваться  мне  легче,  а  их
результаты становились все менее неразборчивыми. Вскоре  я  перенес  эти
занятия в бухгалтерию моего дяди  и  добился  того,  что  в  большинстве
случаев мои усилия не оказывались тщетными. В то же самое время я пришел
к выводу, что, проявляя осторожность, я смогу в своих  дневных  верховых
прогулках обходиться без помощи  мальчика-конюха.  Доктор  разрешил  мне
ходить без перевязи; и с помощью петли на  поводьях,  накинутой  на  мое
правое запястье,  я  мог,  натягивая  и  ослабляя  их,  управлять  своей
лошадью. Каждый вечер, когда я поднимался из своего подвала,  мои  глаза
были наполнены жгучей болью от пороховой гари, грома и вспышек выстрелов
моего пистолета, стреляющего в  тесном  и  узком  канале  подземелья,  а
сознание с удовлетворением отмечало, что рука моя становится все тверже,
а кисть проворнее.
   Однажды в самом начале этого периода преодолений и маленьких побед  я
навестил Фелицию. И в этот день мои возрожденные смелость и отвага, быть
может, как ни в каком другом случае, избавили меня от  того,  что  легко
могло стать причиной  новых  бед  и  несчастий.  Хиби,  новая  служанка,
открыла на мой стук дверь и сказала мне, что Фелиции нет дома. Я  пришел
на следующий день и услышал от нее  тот  же  ответ.  Глубоко  уязвленный
известием о помолвке Фелиции, я бы,  конечно,  покинул  это  место,  тем
более что располагал убедительными доводами, свидетельствующими  о  том,
что девушка находится в доме. Но тренировки на  свежем  воздухе  сделали
меня сильнее и дали право быть подозрительнее. В манере служанки держать
себя было какое-то оскорбительное высокомерие, которое,  в  этом  я  был
твердо убежден, не являлось отражением чувств ее госпожи ко мне. Поэтому
я ответил с той мерой независимости, которую позволяло мне мое родство с
Фелицией, что останусь в доме и буду ждать возвращения госпожи. И  когда
через несколько минут  Фелиция  вошла  в  гостиную,  я  не  удивился  ее
появлению. Однако она удивила меня спустя минуту,  когда,  выслушав  мой
ответ на свои упреки  на  мою  невнимательность  к  ней,  девушка  вдруг
поднялась с дивана и, тихо подойдя к двери, неожиданно широко распахнула
ее.  Хиби,  которая,  должно  быть,  стоя  на  коленях   перед   дверью,
прижималась  ухом  к  замочной  скважине,  растянулась  во   весь   свой
грациозный рост прямо у ног Фелиции.
   - Сходите за Барри и возвращайтесь вместе с ним, -  строго  приказала
Фелиция служанке; и когда оба слуги встали перед ней, продолжила:
   - Барри, дайте этой  девушке  какую-нибудь  работу,  которая  целиком
займет до ужина ее время. Облицовочные плитки на кухне  требуют  хорошей
чистки, я заметила это сегодня утром.
   - Когда она пожалуется своему хозяину,  -  продолжала  Фелиция  после
того, как дверь гостиной закрылась за ними, - он, я надеюсь, поймет, что
я не намерена позволять своей  служанке  по  отношению  к  моим  друзьям
чего-то большего, чем подслушивание у замочной скважины.
   - Своему хозяину? - недоверчиво и бестолково воскликнул я.  -  Вы  не
можете поверить в то, что это наш дядя поставил перед ней такие задачи!
   - Наш дядя? Нет, мой дорогой кузен.  Мой  жених,  граф  де  Сен-Лауп,
является, как бы он не уверял меня в противном, ее хозяином. И  в  своем
отношении к вам она руководствуется его приказаниями; и она...
   Я остановил ее. Голос  девушки  был  наполнен  едкостью  и  цинизмом,
которые были  мне  отвратительны.  Но  кроме  моих  прежних  возражений,
которые она даже не позволила мне  высказать,  мне  нечего  было  больше
сказать.
   - Роберт, - мягко произнесла Фелиция, - разве вы пришли в этот дом не
за тем, чтобы доставить мне удовольствие? Тогда давайте лучше  поговорим
о приятных вещах, например, о значительном улучшении вашего  здоровья  и
новых силах, которых вы набираетесь с каждым днем. Сейчас, как только  я
взяла вашу правую руку в свои, я сразу  почувствовала  ваше  решительное
пожатие.
   - Если эта рука когда-нибудь вновь обретет возможность двигаться, она
сожмет вас в объятиях, - сказал я ей.

***

   Когда я смотрю с высоты прожитых лет на то несчастное время, мы  двое
кажемся мне похожими на тех первых,  подвергающихся  гонениям  христиан,
которые  в  исступленном  восторге  ласкали   орудия   страшных   пыток,
приносящих им немыслимые страдания и мучения. Оставив  все  надежды,  мы
все равно стремились к встречам, приносящим нам только боль и страдания,
не избегая даже тех, при которых, мы  знали,  будет  присутствовать  наш
мучитель. Я, не произнося по этому  поводу  ни  слова,  восстановил  мой
старый обычай ужинать у дяди по пятницам,  хотя  этот  день  недели  был
одним из тех регулярных дней,  когда  Сен-Лауп  также  присутствовал  за
столом, и, наблюдая нас вместе, испытывал при этом жестокое наслаждение.
В этом я был уверен.
   В первый же из  этих  вечеров  он  вовлек  меня  в  разговор  о  дате
предстоящего венчания, которая еще только должна была  быть  определена.
Сен-Лауп настаивал на первых числах декабря,  когда  окончательно  будет
достигнуто соглашение о размерах приданого. Мой дядя предложил  отложить
свадьбу на вторую половину месяца, чтобы  на  первой  зимней  ассамблее,
которая  начинается  десятого  декабря,  представить   своего   будущего
племянника некоторым выдающимся людям округа, с  кем  он  еще  не  успел
познакомить мосье. Даже это отодвигало на срок около  трех  недель.  Но,
несмотря на то, что я всего лишь принял дядину сторону в этом вопросе, я
верил, что это именно мне удалось ухитриться отодвинуть свадьбу  еще  на
некоторое время, не показывая при этом, что я хватаюсь за любой  предлог
для отсрочки рокового вечера на тот срок, на какой это было возможно. Но
спокойная реплика Фелиции о том, что она не надеется, что ее вещи  будут
готовы ранее десятого декабря, исчерпала вопрос. Свадьба была  назначена
на двенадцатое.
   Еще труднее мне было переносить видимое  изменение  дядиных  манер  и
привычек, происходящее  под  влиянием  общества  француза  и  тех  новых
обстоятельств, которые принесла с собой его близость. Впервые я  заметил
это, обратив внимание на его помрачневший взгляд и дрожащие руки,  когда
он по утрам только начинал свои повседневные дела в конторе, на  вспышки
гнева, врывающиеся в его мягкий добрый  юмор  и  постепенно  вытесняющие
нарочитое  хладнокровие,  удовлетворяющее   его   чувство   собственного
достоинства. При моем первом с момента  объявления  о  помолвке  Фелиции
появлении за его столом, я был удивлен и встревожен, замечая,  как  этот
человек, для которого вторая рюмка портвейна всегда была  предметом  для
острых дебатов со своей совестью, теперь  держал  рядом  с  собой  целую
бутылку и опустошил ее еще до того, как проводить нас в гостиную, где  в
это время уже находилась Фелиция.  Язык  и  разговоры  дяди,  которые  в
недавнем прошлом так часто надоедали мне своим рафинированным изяществом
и корректностью как в выразительности и экспрессивности речи,  так  и  в
широте тем,  сейчас  поражали  меня  своей  фривольностью;  еще  большее
удивление вызывала его терпимость к дурно пахнущим шуткам и непристойным
намекам, которыми Сен-Лауп позволял себе угощать нас  за  бокалом  вина.
Дядины остроты не превосходили по своей откровенности соленые  выражения
пивной,  в  то  время  как  француз  угощал  нас  такими   странными   и
двусмысленными скабрезностями, сдабривая их соответствующими ужимками  и
подмигиваниями, что вынуждал нас обоих, словно праведных деревенщиков, в
искреннем непонимании пялить на него глаза.
   С  безжалостной  прямотой   и   нетерпимостью   юности,   к   которым
примешивалась моя особая горечь, я увидел в дядином пьянстве  лекарство,
которым он заглушал боль своего оскорбленного достоинства, и ясно понял,
что в выпивках в  одиночестве  нашел  он  прибежище  от  агрессии  этого
человека, противостоять которому у него не было мужества и  сил.  Только
однажды дядя продемонстрировал  французу  свое  недовольство,  да  и  то
выразил его лишь тем, что внезапно поднялся  со  своего  места  и  гордо
прошествовал из комнаты. Это случилось  в  тот  момент,  когда  Сен-Лауп
поинтересовался моим мнением о новой служанке в  дядином  доме.  Я  сухо
ответил ему, что она, вероятно,  сможет  стать  хорошей  прислугой,  как
только Фелиция отучит  ее  от  пристрастия  к  оскорбительной  дерзости,
которую я успел в ней заметить.
   - О, но я имел в виду отнюдь не ее достоинства прислуги, мой  дор