тело, сократить свой путь на ферму, его
зазубренные края и скатившиеся на землю камни наводили на гнетущую мысль
о недавнем насилии, как если бы оно было делом рук грубого  и  жестокого
мародера. И что-то ужасное,  вызывающее  суеверный  страх  было  в  этой
сцене, на которой небольшие группы невежественных мужланов,  возбужденно
переговаривавшихся  между  собой  низкими  хриплыми   голосами,   пялили
вытаращенные глаза на огромные волчьи следы,  хорошо  отпечатавшиеся  на
мягкой земле  тропинок,  и  в  большинстве  своем  отводившие  глаза  от
темно-красных  пятен,  густо  замаравших   каменные   ступени   крыльца,
поднимавшиеся к двери на кухню.
   Тело было внесено в дом, где его осматривали судебный  следователь  и
сам шериф; и прежде чем я воскресил в памяти нашу последнюю  встречу  со
стариком, случившуюся за день до его  гибели,  Джек  Данкад,  констебль,
назначенный охранять следы преступления от  любопытства  досужих  зевак,
попросил меня войти в жилище и рассказать о том, что мне было  известно.
Если сад был запущен, то кухня была  еще  более  мрачной  и  угрюмой,  и
холодный свет, проникающий  внутрь  из  единственного  окна,  высвечивал
грубые, неотесанные  доски  грязного  пола  и  стены  с  потрескавшейся,
подправленной кое-где на скорую руку штукатуркой, покрытой коричневыми и
зелеными пятнами  сырости  и  плесени.  Застоявшийся  воздух  был  густо
пропитан запахом несвежего постельного белья. И когда я увидел недавнего
владельца этого жалкого дома, чье окостеневшее  тело  лежало  сейчас  на
потемневшем от старости кухонном столе, сколоченном из  сосновых  досок,
увидел его худые, угловатые ноги, торчащие из-под короткой,  запятнанной
кровью ночной рубашки, когда заметил его чашку и тарелку с  лежащими  на
ней ножом и вилкой, приготовленными им на утро  за  несколько  часов  до
своей ужасной смерти, внезапные жалость и сострадание нахлынули на меня.
Он  выглядел  таким  маленьким  и  хрупким,  таким  неспособным  нанести
ближнему малейшую обиду; и такой жалкой глупостью  казались  сейчас  все
годы  его  строгого  самоограничения,  принесшие  ему  лишь   накопление
богатства, которыми он уже никогда не воспользуется, и всеобщий ужас,  в
котором не было места ни сожалению, ни печали, и  его  гибель,  вынуждая
полицейских заниматься ее обстоятельствами, заставила шерифа лишь кипеть
от злости, а для маленького доктора  Ван  Рейна  обещала  стать  случаем
необычайной важности.
   К своему удивлению, я нашел  преподобного  мистера  Сэквила  рядом  с
двумя полицейскими офицерами. Но из его ответов на вопросы, которые  они
ему задавали, я вскоре понял причину его присутствия  здесь.  Поднявшись
по привычке рано утром, пастор, как обычно, направился к калитке  своего
сада, чтобы пригласить своего дога составить ему компанию за  завтраком.
Он нашел великолепное животное мертвым, убитым  единственным  чудовищным
укусом, переломившим собачий хребет у основания черепа. В  течение  ночи
пастор не слышал необычных звуков, разве  что  его  дог  лаял  время  от
времени - но все собаки в городе делали, кажется, то же  самое.  Схватки
не было, только бесшумный прыжок сзади. Единственная  рана  и  следы  на
рыхлой земле доказывали это.
   Все это время, можете быть уверены, я не забывал об испуге Фелиции  в
дядиной гостиной. Не было ли наше объяснение случившегося ошибочным?  Не
смог ли этот огромный зверь перепрыгнуть через стены сада? Но если смог,
то почему эта свирепая тварь пронеслась мимо моего явно открытого  окна?
Я не упомянул,  однако,  об  обстоятельствах  моего  допроса.  Ван  Рейн
излишне докучал мне своим присутствием, и я решил,  что  не  предоставлю
ему ни одного шанса продемонстрировать свою  власть,  изводя  мою  милую
кузину своими глупыми вопросами. Полицейский напомнил мне некий персонаж
аттракциона с нанесенным на лицо мертвенно-бледным гримом, когда  поднял
замызганный прямоугольник кухонного полотенца, закрывавший лицо и  грудь
старого Пита, и предложил мне опознать убитого, так как я был  одним  из
тех, кто видел несчастного и разговаривал с ним за день до  его  смерти.
Если бы возможно было допущение, что  все,  что  угодно,  но  только  не
челюсти ужасного зверя нанесли эту рваную рану, то вопросы  полицейского
и его метод ведения допроса наводили на мысль, что виновным в совершении
чудовищного убийства он считает меня.
   Не открывал ли я калитку и не входил ли я в сад во время своей беседы
со старым Питом? Не находился ли я с  ним  наедине  некоторое  время?  Я
уверен, что полицейский был разочарован, узнав, что  мосье  де  Сен-Лауп
был со мной повсюду и я ни на мгновение не оставлял его  в  одиночестве.
Ван Рейн под горячую руку тотчас вознамерился вызвать на допрос  и  его,
как дверь отворилась и на пороге возник сам мосье де Сен-Лауп, оживленно
бранившийся   с   Джеком   Данвудом,    который    безуспешно    пытался
воспрепятствовать его проникновению в дом.
   Первой моей мыслью было, что француз с трудом сдерживает волнение.  С
его лица исчез прежний румянец; темные круги легли под его глазами;  мне
показалось, что какое-то тайное страстное желание  мелькнуло  в  быстром
взгляде, которым он окинул комнату и ее  обитателей.  Впрочем,  холодный
свет раннего утра и  потрясающие  воображение  подробности  преступления
вполне объясняли его состояние. Мосье де Сен-Лауп был так  же  тщательно
одет и выбрит, как и накануне, но с  мягкими  чертами  его  добродушного
лица  не  гармонировали   уставшие   глаза,   взгляд   которых   поражал
серьезностью, которую я не предполагал в них обнаружить.  Когда  он  был
приглашен на допрос, то  спокойно  выдержал  суровое  испытание  ужасным
зрелищем, открывшимся ему на досках стола, и на все вопросы  полицейских
отвечал с удивительной ясностью и, я бы сказал, ловкостью, тем более что
говорить ему пришлось на чужом для него языке.
   Но  прежде  чем  судебный  следователь  закончил  свой   разговор   с
французом,  я  заметил   кое-что,   заставившее   меня   задуматься.   Я
почувствовал легкий толчок локтем в бок  и,  подняв  голову,  встретился
взглядом  с  умными,   проницательными   глазами   старого   священника,
заставляющими меня еще раз взглянуть на тело  старого  Пита.  С  большой
неохотой я сделал это, но так и не смог догадаться, куда  именно  клонит
пастор.  Медленное  истечение  крови  из  раны  было  той   единственной
неожиданностью, которую я заметил. Кровь вытекала, и я предположил,  что
именно это обстоятельство, словно молния, поразило  богатое  воображение
пастора,  никогда  не  покидающее  его  на  глухих  нехоженых  тропинках
исторических исследований. Он подробно рассказал нам об этом, когда мы с
ним и мосье де Сен-Лаупом спускались с холма, после  того  как  судебный
следователь отпустил нас. А я тем временем с интересом отметил  забавную
разницу между этими двумя людьми:  маленьким,  полным,  разговорчивым  и
жестикулирующим  французом,  и   сухопарым   семидесятилетним   мистером
Сэквилом ростом в 6 футов и 3 дюйма, с  ниспадающими  на  плечи  густыми
серебристыми  локонами,   здоровым   румянцем   на   аскетичных   щеках,
сдержанными,  но  остроумными  каламбурами,  слетающими  с   губ   этого
человека, которого так и не смогли сломить семь лет гонений за  верность
королю Георгу III:
   - Не приходило ли вам в голову, мосье, что если бы мы с вами  жили  в
средние века, жили либо во Франции, либо еще  где-нибудь  в  Европе,  то
место, где  вы  стояли  на  кухне  старого  Армиджа,  было  бы  для  вас
решительно неудобным?
   - Мое место неудобно - в средние века - если бы мы  были  там  именно
сейчас? Я не размышлял о средних веках, когда  находился  в  той  кухне,
мистер Сэквил. Я просто подумал, что все было  очень  типично  для  этой
новой, свободной страны, пребывающей в веках современных.  Вы  могли  бы
увидеть то же самое и во Франции - полицию, служащих, одним словом, тех,
кто одет в форменное  платье  и  кого  вы  называете  бюрократами.  Этот
напыщенный, немного глупый офицер оказался несомненно честным и довольно
прямым. - Мосье де Сен-Лауп сделал паузу, как если бы подвел  черту  под
сказанным, и затем учтиво добавил:
   - Но вы, сэр, кажется, сказали что-то о средних веках. Что это  было?
Вы заинтриговали меня.
   - Я имею в виду состояние тела, -  сдвинув  брови,  серьезно  ответил
мистер Сэквил, однако я уловил азартный огонек в его голубых  глазах.  -
Из раны вновь потекла кровь, когда вы  склонились  над  ним.  В  средние
века, приняв во  внимание  лишь  это  единственное  обстоятельство,  вас
повесили бы так же высоко, как и Хеймана, если, конечно,  мои  знания  о
тех временах соответствуют действительности. Я прав?
   Француз пожал  плечами  и  равнодушно  сказал,  что  читал  о  чем-то
подобном. Но по тону его  голоса  чувствовалось,  что  слова  священника
оставили неприятный след в его душе. Да и меня самого, тем более  что  я
любил пастора, неприятно задело то удовольствие, с каким он произнес их,
едва мы покинули сцену смерти. Меня  удивил  этот  поступок  священника,
которого отличали безукоризненные честность и прямота, и который  всегда
был особенно требователен к точности и достоверности толкования явлений.
Но он тотчас показал, что ясно отдает себе отчет в  том,  что  вышел  за
границы дозволенного для столь недолгого знакомства. В своих последующих
словах он смягчил свой тон и с чарующей  учтивостью,  столь  характерной
для него, взял на себя смелость попросить мосье де  Сен-Лаупа  доставить
ему удовольствие отобедать с ним завтра в его доме.
   Француз быстро принял заключенное в этих словах  извинение,  а  также
само приглашение; и, всем своим видом  продемонстрировав,  что  не  таит
обиды на двусмысленные речи священника, он продолжил разговор.
   - Я прихожу к выводу,  сэр,  что  колдовство  и  черная  магия  -  не
единственные предрассудки, коими вы изволите интересоваться.
   - Наш общий друг Фарриер  уже  успел  рассказать  вам  об  этой  моей
слабости, не так, ли? - с улыбкой ответил мистер Сэквил.
   - Он дал мне понять, что вы верите в то, что такие  странные  явления
действительно могут происходить, и что  люди,  имеющие  к  этому  прямое
отношение, отнюдь не всегда обманщики и сумасшедшие,  более  того,  они,
наделенные сверхъестественными силами, живут среди нас.
   Мистер Сэквил метнул на француза проницательный взгляд, словно  желая
убедиться, что иноземец не разыгрывает его.
   - Трудно не сомневаться, что зло  вокруг  нас  полностью  искоренено.
Примите во  внимание  трагедию  сегодняшнего  утра.  До  прошедшей  ночи
старожилы этого округа уверяли бы вас, что в наших лесах в радиусе сотни
миль не осталось ни одного волка, что их просто не может быть; а  теперь
я  покидаю  вас,  чтобы  присутствовать  на  похоронах   моего   доброго
четвероногого друга Неро, который, к слову сказать, стоил  двух  матерых
волков. Вы следите за параллелью, которую я провожу?
   Мы дошли до боковой дорожки, которая, огибая верхнюю окраину городка,
вела к задней калитке его сада. Пастор приподнял  шляпу,  поклонился  и,
повторив свое приглашение мосье де Сен-Лаупу посетить его  на  следующий
день, покинул нас.
   - Я желал бы, - сказал француз, когда мы продолжили спуск с холма,  -
чтобы мой волкодав де Рец был  здесь  прошлой  ночью.  Не  покушаясь  на
уважение к его Неро, я хотел бы сказать, что сегодня утром мы  обсуждали
бы совершенно иную, отличную от случившейся, историю схватки моего пса с
этим чудовищем. Я был бы  рад,  если  бы  в  ближайшие  дни  моя  собака
оказалась здесь, рядом со мной.
   У дверей дядиной конторы он расстался со мной, желая, по его  словам,
получить консультацию у адвоката;  и  я  посоветовал  ему  обратиться  к
эсквайру Киллиану.
   - Я хочу, - зло сверкая глазами, произнес  он  с  глухим  рычанием  в
голосе, прорвавшимся впервые за весь этот день, начиная с раннего утра и
до  настоящего  момента,  -  я  хочу  знать   американские   законы   на
приобретение земельной собственности иностранцами.  Я  уже  говорил  вам
вчера, что мне понравился дом этого несчастного  старика.  Полагаю,  что
мои слова не разойдутся с  моими  делами  и  я  стану  владельцем  этого
жилища. Ведь вы не забыли этих моих слов, да?
   - Я не забыл и того, что  он  сказал  о  пожирающей  людей  алчности.
Доброго утра, сэр, - холодно ответил я,  взявшись  за  железные  перила,
поднялся по каменным ступеням и захлопнул за собой дверь  конторы.  Тело
старого Пита еще не остыло, а потому тон француза был более оскорбителен
для меня, чем практический смысл сказанных им слов.
   Мое раздражение быстро прошло. Я даже подумал,  что  с  моей  стороны
было глупо  столь  остро  реагировать  на  слова  француза.  Различия  в
обычаях, нравах, различия  в  языках  легко  посчитать  за  бессердечие,
которое и возбудило во мне отвращение к иноземцу. И приняв  решение  при
первом же удобном случае загладить свою резкость, я освободил свою  душу
от этих переживаний. Другие мысли овладели  мной,  мысли,  неподвластные
влиянию даже чрезвычайных событий сегодняшнего утра. Ибо я, на  которого
хорошенькое  девичье  личико  всегда  производило  более  чем  умеренное
впечатление, чье сердце никогда не начинало учащенно  биться  от  улыбок
восхитительных девушек, украшающих своим присутствием  каждую  из  наших
зимних ассамблей, вдруг страстно влюбился. Полночи я метался по постели,
выслушивая бесконечный лай собак, доносящийся то снизу от  реки,  то  из
северного предместья, и, наконец, перед самым  рассветом,  замершего  на
вершинах холмов. И когда я поднялся, охватившее меня  чувство  было  еще
глубже и сильнее, чем за несколько часов до  рассвета,  когда  мое  тело
только коснулось холодной постели.
   Переполненный светлыми чувствами, я легко поднялся на холм, где стоял
дом старого Пита. Положа руку на сердце, я мог сказать,  что  поднимаюсь
на холм потрясенным и опечаленным - после всего происшедшего,  скупой  и
несчастный старик уже никогда не почувствует вновь тепло  той  маленькой
доброты, которую я проявил к нему так давно. Но несмотря на эти мысли, в
глубине моей души копилась радость. Ибо мне открылось течение  настоящей
любви, струящееся мне навстречу ровно и спокойно, и душа моя пела  песнь
чистую и светлую. И однажды, когда я, сидя на  своем  высоком  табурете,
корпел над бумагами, я каким-то непостижимым образом вдруг почувствовал,
что мой гнев на  Сен-Лаупа  был  мистическим  выпадом  против  человека,
стоящего на пути к моему счастью. И каким образом мои желания в точности
совпали с дядиными?  И  заслуживаю  ли  я,  чтобы  самая  восхитительная
девушка  в  этом  сотворенном   Богом   мире   взглянула   на   меня   с
благосклонностью? И отпечатком чего были мои вчерашние мысли о ней,  мое
глубокое отвращение к браку по расчету, на который,  как  я  безошибочно
чувствовал, рассчитывал наш дядя, словно смеясь над моими  стремлениями?
Быть может, ее знакомство с планами дяди было еще  менее  глубоким,  чем
мое, или она нашла их достаточно привлекательными для себя? Конечно,  ее
красоты было достаточно для полной смены  моих  прежних  чувств.  Но  по
какой причине могли столь же серьезно измениться и ее чувства?
   Еще более неприятная  мысль  овладела  мной.  Не  испытывала  ли  она
любовных чувств к  некоему  молодому  блестящему  южанину,  который,  не
собираясь связывать себя узами брака, уже насладился этими упованиями до
помолвки? Эта мысль изводила меня весь день, причиняя  такую  боль,  что
когда мы с моим дядей, отдавая дань нашим привычкам, прогуливались перед
ужином, я не выдержал и напрямик спросил его об этом.
   Дядя рассмеялся своим громким, ничего не выражающим смехом.
   - Возможно ли это? Да, возможно, хотя я  не  даю  гарантий,  что  это
факт. Если это случилось, я постараюсь узнать у нее об этом.
   - Вы узнаете? - не сдержавшись, воскликнул я.
   - А почему бы и нет? Размышления о подобных вещах иногда посещают мой
разум. Тем более что Сен-Лауп уже дал толчок этим мыслям,  уверяя  меня,
что он рассчитывает на помолвку с ней.
   - Я был бы очень рад, сэр, - импульсивно воскликнул я, - если бы  эти
мысли покинули вас.
   - А я и не сомневаюсь, что вы были бы рады, - холодно ответил  он.  -
Моя племянница достойна быть женой человека, занимающего  самое  высокое
общественное  положение.  На  Сен-Лаупа  она   уже   произвела   сильное
впечатление, хотя вчера в  экипаже  он  видел  ее  только  одно  летящее
мгновение.
   - Это очевидно, - ответил я ему с такой же холодностью, а  затем  дал
ему полный отчет о вчерашнем поведении маленького француза.
   - Ох, уж эти французы, - мягко заметил дядя. - Женщина для них прежде
всего женщина, хотя потом она может стать для них и  госпожой.  Сен-Лауп
отнюдь не дурак в этом отношении. Знаете  ли  вы,  как  он  распорядился
своей собственностью - всем тем, что не смог взять о  собой  до  падения
Бастилии?  Вложил  ее  в  британскую  ренту.   Умно,   не   правда   ли?
Удивительно-практичное решение для аристократа - таково мое мнение.
   В это время мы дошли до дверей дядиного дома. Ввиду того, что, хотя о
моем появлении на ужине не было сказано ни слова, я  тем  не  менее  был
уверен, что такое приглашение входило в планы дяди,  которые  он  строил
относительно нас с Фелицией, и потому продолжал  идти  вместе  с  ним  и
после того, как мы миновали угол, где наши пути обычно  расходились.  Но
дядя лишь протянул мне руку и пожелал спокойной ночи.
   Что мне страдания  от  мыслей,  мучивших  меня  весь  день,  что  мне
замешательство, с которым я смотрел на него, продолжая улыбаться  -  мне
показалось, что дядя сейчас разрушил не  меньше,  чем  воздушный  замок,
возведенный  моими  слабыми  надеждами,  что   разочарование   оказалось
сильнее, чем я мог вынести. Я почувствовал, что этим вечером  непременно
должен увидеть Фелицию, пусть даже эта встреча  подарит  мне  лишь  один
единственный ее взгляд и легкое прикосновение ее руки.
   - Если вы позволите, сэр, - дерзко сказал я, - я  хотел  бы  войти  и
осмотреть сад. После этих слухов о волчьем подвиге у мистера Сэквила мне
хотелось бы удостовериться в том, что наше объяснение испуга моей кузины
прошлой ночью было достаточно точным.
   - В этом не может быть сомнений, - ответил он. - Впрочем, если у  вас
появилось такое желание, осматривайте. Надеюсь, вы извините меня, если я
сразу поднимусь к себе.
   Дядя не смог бы сейчас сделать ничего иного, за  что  я  извинил  его
более охотно, потому что он предоставил мне несказанно много - заглянуть
по пути в дверь гостиной. Фелиция была там. При взгляде на  нее,  на  ее
отливающую  в  мерцающем  пламени  свечей  темным  золотом   хорошенькую
головку, при виде ее мелькающих над пяльцами белоснежных  ручек  я,  как
только вошел в комнату, сразу забыл половину моих новых  тревог.  Другая
половина исчезла, едва я услышал ее приветливый  голосок.  Пусть  дядины
желания остаются с ним, Фелиция не была обещана никому другому.
   - Мой дорогой Роберт, я так рада, что вы пришли, - воскликнула она, и
затем, понизив голос, добавила. - Я проделала эксперимент. Сейчас я  вам
кое-что покажу. То,  что  я  увидела  в  окне  прошлой  ночью,  не  было
отражением. Смотрите! Огни и занавеси находятся в том же положении,  что
и тогда. И, тем не менее, встав на то место, где я стояла прошлой ночью,
вы не сможете увидеть отражение головы этой медвежьей  шкуры  в  оконном
стекле. Волк, который убил этого старика, был в нашем саду, и  я  видела
его.
   Ее рука нашла мою и сжала ее.
   - Какой ужас, Роберт! Представьте, что он напал бы на вас,  когда  вы
бросились  в  сад!  Если  бы  вы  только  видели  его,  стоящего  там  и
пожирающего меня глазами! Сейчас эта  мысль  вызывает  у  меня  холодную
дрожь по всему телу.
   Мое  тело  тоже  трепетало,  но  не  от  ужаса,  а  от   ее   теплого
прикосновения. Мои пальцы сжали ее руку.
   - Пойдемте, - сказал я. - Пусть каждый возьмет свечу и поищет в  саду
следы. Это